Это цитата сообщения julia_prefizid Оригинальное сообщение

Йозеф Витлин "Мой Львов" (продолжение)

Но вернемся к нашим возвращениям из «большого мира» на Главный вокзал, который почти уже не существует. Почему-то в переломном в моей жизни 1922 году, долгая и довольно дорогая дорога от вокзала до Лычакова, была для меня как путь покаяния. На протяжении этого пути я мучился угрызениями совести – как можно было уехать навсегда из такого красивого и приятного города? Только в конце, когда я приезжал конкой на свою улицу Гофмана Опата, совесть стихала. Чувствовал я себя путником, которому после длительного паломничества отпустили все грехи. Потому что на улице Гофмана Опата меня одинаково сердечно приветствовали сторожа как тех домов, в которых я когда-то жил (Гофмана Опата 3, 5, 9, 30, и дома на углу улицы Бонифатров 2), так и тех домов, где моя нога ни разу не ступала. Вопреки всем другим «реальностям», на улице сильно пахло керосином, которым приветствовавшие меня сторожа полировали до глянца деревянные лестничные клетки, по-прежнему густо воняющие котами.
В дальнейшем я налагаю запрет на чувствительные отступления, посвященные своей особе. И так, на улице Гофмана Опата и на пересекающих ее улицах: Бонифатрув, Голомба и Николая Рея – приветствовали меня, оседло живущие в тех местах, мелкие чиновники адвокатуры, преподаватели гимназии, чиновники управления железных дорог, а также работники прокуратуры, приветствовали меня трубочисты, торговцы и почтальоны, извечстный украинский писатель Михайло Яцкив, сапожник Шаповалек, трактирщик Энгелькрейс, проститутка Геня Смочек, лавочник, а по-львовски – грайзельник Шварц, торговец Пафнутий Дума вместе с красавицей женой, и такими же красивыми дочерьми. Седовласая лавочница «Юстинианка», мать славного Казимира Юстиана, талантливого артиста варшавских театров, задавала мне всегда один и тотже вопрос: «Что там в Варшаве говорят о моем Казике?» Пережила, бедняжка, своего любимого Казика, и очень быстро перестали говорить о нем в Варшаве.
Да, да, приветствовали меня на Лычакове лычаковские жители, потому что был я лычаковским ребенком, хоть и родился у самой границы Волыни. Все мои возвращения на брусчатку Лычакова напоминали возвращения блудного сына. Все эти люди, наверно, смотрели на меня с жалостью, потому что я мог бы спокойно фланировать по Львову, пахнущему, как один большой «сад здоровья»,нежели ехать в какой-то подозрительный театр в Лодзи, о которой все , что угодно можно сказать, кроме того, что она п а х л а. Может, еще они жалели меня за то, что вместо того, чтобы осчастливить какую-нибудь из дородных, и еще каких дородных лычаковских девиц, я женился на «кролевианке». Однако кто знает, может, на дне этих искренних приветствий бил ключ надежды, что, в конце концов, я передумаю, исправлю ошибку, отрекусь и больше не уеду из Львова. Но к розводу, между прочим, никто меня не подговаривал. Да, был я блудным сыном Львова.
Прочь, непокорные воспоминания! Не разбегаться, а то я позову полицейского в черном клеенчатом плаще, с металлическим полумесяцем под подбородком и с окрашенным кровью палашом. Свисну, и слетится ко мне целая стая «дедов», или иначе – «воронов». Сначала комиссары с золотыми шпагами, в черных мундирах с золотыми пуговицами и золотыми эполетами. Но не все золото, что блестит, но факт, что эти поляки-шваргельберты выглядели очень представительно, как офицеры военно-морского флота. Среди комиссарской элиты Львова выделялся комиссар Тацэр с черными подвитыми усиками, специалист по разгону предвыборных демонстраций. За ним следуют славные агенты, или ревизоры, или попросту говоря, шпики. Одеты они в гражданское платье, но на голове носят шляпы, котелки, ба…, даже цилиндры. Руководит ими большой Базюк, «Сам Базюк», ужас бандитов и другой голытьбы. За ним, в некотором отдалении выступают: Престрелецкий, Янкевич, Лебних и Гринсберг, которому в 1918 году украинская граната оторвала голову вместе с цилиндром. Затем следует инспектор Гинсберг, специалист по устрашению и обыску женской прислуги, подозреваемой в каждом доме в краже серебра, батистового белья, мыла, а также иных косметических изделий местного производства, имел он также красавицу дочь. Об этих героях Львовской криминалистики уличные барды слагали длинные и чувствительные баллады, которые пели не только в камерах временного содержания, или как говорили, арестах при полицейском участке Яховича, не только в тюрьме или в Бригидках, не только в клетке у Батория. Как же обширна земля, где проливается кровь, и везде на той земле, где стояла тюрьма или просто порядочная душегубка, везде звучали песни об усече Базюке, победителе отважного дезертира Йожка Мариновского, или о сражении полиции с бандитом Болонем. Удивительное дело, какое большое место в фальклере этого города занимали полиция, суд, криминал. Также ни где в другом месте, убийства, грабежи и даже более мелкие, карманные кражи не были опутаны таким романтическим флером, как в этой певучей столице ботяров и надсоветников, которые жили, может,и не очень богато, сажая ботяров за решетку. История «львовизма», которую я пробую так грубо нарисовать, представляет смесь возвышенного чувства и безобразия, мудрости и кретинизма, поэзии и вульгарности. Львов – терпкий на вкус, и напоминает этот вкус того необыкновенного плода, который вызревает только в одном Клепаровском предместье и зовется «череха». Не то вишня, не то черешня. Череха… Ностальгия любит переиначивать даже вкус и дает нам ощутить только одну сладость Львова. Однако я знаю людей, для которых Львов был горькой чашей.