[263x400]– Все в порядке, – повторила Шейн и вздохнула. – Просто немного схожу с ума.

***

Англы. Такое простое, короткое слово. Но Шейн вдруг стало грустно. История – дама безжалостная. Эти кости в земле... шестьдесят человек, шестьдесят душ... это были живые люди, они боролись за право иметь свою собственную индивидуальность, они пытались чего-то добиться в жизни, чтобы родители ими гордились, чтобы их дети были им благодарны, чтобы их уважали соседи... а теперь они все обратились в прах, и все, чем они жили, за что страдали, чего добивались, свелось к одному архаичному слову.

***

Люди вообще-то самодовольные и ограниченные существа, и им хочется верить, что другие еще хуже их.

***

Бобби и Джемайна, сын и дочурка одной из продавщиц в киоске, носились среди развалин, заливаясь смехом. Бобби было семь лет, а Джемайне – шесть, и их нисколечко не волновало, что их резвые ножки топчут древние плиты каменного пола на месте бывшего нефа главной церкви аббатства. Беззаботные, славные, маленькие человечки – они были еще так малы, что могли целоваться друг с другом, не задумываясь о последствиях. Они даже не знали о том, что бывают последствия.

***

– Знаете, тут очень много пустых могил, – проговорила она бодрым и жизнерадостным тоном гида, который проводит экскурсию. – Моряки погибали в море, а их семьи устраивали им похороны, ставили надгробки...
– Очередная историческая фальсификация...
– Вовсе нет. Это все настоящее. Просто это другая история – история горя и скорби по тем, кого любишь.

***

Вы единственный человек из всех моих знакомых, кто говорит «Боже правый», даже когда у него такой вид, будто он еле сдерживается, чтобы не врезать мне в челюсть.

***

Внутри у нее образовалась какая-то странная пустота, как будто весь хлам, накопившийся за целую жизнь, вдруг куда-то исчез. Она была, как ребенок, который только родился на свет: она еще ничего не знала об этом мире, и ей надо было дождаться подсказок извне, накопить впечатлений и опыта – чтоы понять, что же это за мир.

***

Мак нахмурился, как будто ее объяснения были загадкой из области мистики, слишком сложной – или, может быть, слишком слащаво-сентиментальной – для его разумения. Вернее, даже не для разумения, а для желания уразуметь.