Когда мы с мужем любили друг друга, я вставала в семь утра, чтобы приготовить ему завтрак. Чтоб он проснулся от свеже сваренного кофейно-ванильного запаха.
Я всегда помнила, что он не любит арбузы, дыни и окрошку.
К его приходу с работы я готовила вкусный ужин, потому что он не любил вчерашнюю еду.
Я ревновала его к его коллеге.
И смущалась перед его друзьями – вдруг я им не понравлюсь?
Я гладила ему его гигантские рубашки.
И не давала никаким другим мужчинам даже по-дружески приобнять себя.
Когда причина нашего разрыва пришла ко мне на работу, я не смогла ему этого простить, хотя она была не первая.

Когда мы друг друга разлюбили, я перестала ему готовить. Я ела на работе. Он...я не знаю где он завтракал, обедал и ужинал..
И однажды не смогла заставить спросить себя, куда он уезжает. И когда вернется. Мне было все равно.
Внутри себя я перестала называть его по имени.
И как можно дольше не шла домой после работы. Гуляла по городу, сидела на скамеечке и смотрела на город.
Однажды я перестала ему верить – когда он перестал ночевать дома. Я сказала, что так плевать на мои чувства может только посторонний человек.
Я стала курить.
И перестала ему рассказывать, что со мной происходит.
Когда он поднял на меня руку, я ушла – уже навсегда, – я забыла о нём час спустя.

Мы сделали так много непоправимого друг с другом, так много друг друга мучили, что сломали. Восстановлению в прежнем виде не подлежит.
Я выйду замуж второй раз в тридцать лет. Наверное, я стану более смирная и терпимая. Еще недавно я была абсолютно безжалостная. И не сомневалась ни в чем, и ни в чем не раскаивалась. Уходя – уходила. Такая дама без страха и упрека. Требовала по максимуму, выставляла гамбургские счета, и понимала, что во всем мире у меня есть только я сама. Я заранее приучала себя к мысли, что все уйдут. Все друг друга покинут, куда-то денутся. И ты снова останешься одна. Тогда зачем все это? Поэтому я рушила все до того, как успевала привязаться.
Нелегко сидеть на руинах. Ничего не работает в этом мире, кроме любви. И все прочее на фиг не нужно.

Я ехала в поезде и смотрела на журнальную страницу с портретом Одри Хепберн.
Однажды она спасла меня своей улыбкой в «Римских каникулах». У нее всегда такое любящее лицо. «Люди гораздо более, чем вещи, нуждаются в том, чтобы их подобрали, поправили, пристроили к месту и простили; вы никогда никого не выбрасывайте…» Я прочитала это и не стала знать, как дальше жить, и кто кого выбросил, и непонятно было, где в поезде найти место, свободное от людей, чтобы подумать как следует и хотя бы не очень плакать. Я обнаружила, что мы не умеем прощать. Мы максималисты. Мы в этот день говорили об этом с Анютой – как, ну как восстановить отношения с тем, кто тебя ненавидит? Или презирает? Только не спрашивайте меня – зачем это делать. Затем.
В тебе видят лицемерку, предательницу, успешную суку, тупую дуру, хвастливую бабу, и не прощают, не прощают. А ты просто человек. И ты видишь в другом, в момент праведного гнева, лицемера, вруна, психопатку, завистницу и прочий зоопарк. И тоже не прощаешь. Так мы и живем, идеальные. И судим, и судимы. Особенно жестоки мы с теми, кого любим. Для прочих у нас нет такой изощренной пыточной фантазии. Зная больные места досконально, мы бьем именно туда. Чтобы так же больно, так же бы корчился, вражина. А потом ты смотришь в окно, ночью, и говоришь – кажется, у меня произошла катастрофа. Жизнь сложила крылья и рухнула посреди поля. Ошибка пилота. И ты как раз в том самом возрасте, когда понимаешь, что это не так, но не понимаешь, как доживать дальше еще такую же примерно по времени жизнь.