Я не знаю, какие мгновения  вчерашнего наполненного событиями дня  останутся на цифровой пленке.

Я знаю, что осталось на моей внутренней.

Утро, когда ясно  понимаю: сегодня я ничего не могу сама. Не могу открыть глаза. Встать с кровати. Одеться. Не могу даже отменить съемку, - слышу внутри себя: «Ответ неправильный».  «Господи, я ничего не могу сама,» - говорю я тогда. – «Святителю, отче Спиридоне, сделай все за меня, пожалуйста».  

И встаю.

Двухчасовая дорога  на Куль пыточна:  голова, глаза, нос – ничто не функционирует, как предписано, - и надрывно ноет сердце. «Святителю отче Спиридоне…» - бормочу я и пытаюсь набросать адекватные вопросы к Генке, Аниному брату, не умеющему связать и двух слов.

Попутно узнаю, что Сергей не согласовал съемку с дирекцией: счел излишним.  Были бы силы – ох, сказала бы, - но их нет. «Святителю, отче Спиридоне,» - твержу, как заведенная, пока братия и сестры читают подорожный акафист.

Директора на месте нет, А.И.  брать на себя ответственность за съемку не решается, - разве что разрешает снять работу братьев и сестер в кабинете трудотерапии. С этого и начинаем. 

Беседу пишем вяло: все это, похоже,  уже сказано в кадре… Новые лица – да,  но специалист по лицам Алла, а Аллы сегодня с нами нет. В какой-то момент ситуация кардинально изменятся,  когда Сергей – тамошний – просит пояснить, как исповедь и причащение помогают человеку спастись. Не для себя спрашивает, - для друга, которого уговорил, наконец, прийти на беседу.

Нашему Сергею удается дозвониться директору  и – неведомым чудом – получить разрешение на съемку.

Потом – последовательно – пишем проход болящих  по коридору в столовую, разговор с Геной, беседу с девчонками, больными СПИДом, Дениску – дворника… Солнце неудержимо катится к закату, на небе предгрозовое марево…

Спешим уехать: нам бы еще снять засветло храм, в котором служит о. Николай – и самого о.Николая, добровольно, без всяких просьб и понуждений со стороны ежемесячно причащающего интернатовских.

Вам когда-нибудь махали руками на прощание тридцать человек, остающихся на вечном поселении в больнице-тюрьме? И что бы вы чувствовали, если бы самый здоровый из них перекрестив вас в дорогу, старательно отворачивал лицо, - чтобы не были заметны  набежавшие слезы?..

Ангелина  читает вслух список книг, которые тамошний Сергей попросил ему привезти… «Духовное утешение на пути ко спасению. Размышления смиренного сердца. Перевод с греческого схимандрита  Амвросия», «Путь немечтательного делания. Игумения Арсения и схимонахиня Ардалиона», «Беседы на Евангелия. Григорий Двоеслов». Теперь уже реву я. Только внутри себя, чтобы никто не заметил и никто ничего не понял.

Мы успеваем снять и храм, и солнечного батюшку   на фоне закатного грозового неба. «Как?» - искренне удивляется он на вопрос, почему  решил окормлять интернат: «Это же мой приход!... Бывает, отслужишь литургию в пустом храме вдвоем с десятилетним сыном, потом приедешь к ним  –  а там тридцать человек тебя ждут не дождутся… Праздник!»

К городу подъезжаем в ночи, но и это еще не все: Наташке Большой, из Тарасиков, клятвенно обещано, что по пути из Куля мы навестим ее маму, от которой ни весточки с той самой февральской снежной бури… Сворачиваем с дороги и через пять минут подходим к дому, в котором ни огонька…

Я не знаю, как назвать то, что мы видим…  Не стану и описывать…  Наташкин младший брат пьян, мать на удивление трезвая. В разных углах, закутках и коморках на старых железных койках спят  босоногие люди. «А Вы знаете, какое письмо она мне написала?!.Что я алкоголик и бомж, и у нее теперь есть другая семья!», – плачет мать. «Да знаете, что я с ней сделаю, если увижу, - как она смеет так мать обижать!» - вторит братец…

Но через пять минут все уже простили за обидное письмо глупую гордую дочку и мать уже готова навестить ее  после первой зарплаты, - «Я же не могу к ней с пустыми руками приехать!»

В одиннадцать высаживаю Матвея с камерой и штативами у храма, в половине двенадцатого вхожу в свой дом. Мои ждут, терпят и любят.