В верстах пятидесяти от Киева, в местах благочестивых, красивых до крайности и такоже до крайности изобильных росла себе панночка. Росла панночка без матери, отец был её единственным воспитателем. Отец сотник - хозяин окрестных земель - в ней души не чаял. Исполнял любое ее желание; красавица отвечала отцу искренней дочерней любовью, послушанием и добродетельным поведением. Приветлива была и к козакам, при сотнике состоявшим, и к дворовым и ко всем окрестным поселянам. Крестьяне, зная и не раз ощущая на себе жёсткий характер пана сотника, отвечали панночке взаимностью; понимали, что лишь она в состоянии смягчать крутой нрав отца. Не раз бывало, что под её взглядом суровый батько таял, как воск на жаре, и вполне достойный розг работник уходил со словесным выговором, тихой скороговоркой благословляя милосердие панской дочери. Панночка была в меру набожной, знала умные церковные книги. По тогдашней моде состоятельный отец нанимал ей время от времени учителей из семинарии, щедро одаривая ректора просом, яйцом и осетриной. Да и сами учителя - бурсаки старших ступеней, приходившие на вакансии, - обижены никогда не были. Возвращались в семинарию в новых сапогах и свитках, сытые, да и с червонцами золотыми в кармане - первым делом бросались к ректору со словами благодарности за протекцию.

Не лишне добавить - для ревнителей нравственности: 

Молодым бурсакам, кроме всего прочего, во время занятий с юной прелестной девушкой приходилось бороться и со скоромными мыслями... видимо... Но во избежание этого... видимо... в углу светлицы постоянно переминался доверенный сотника козак, оглаживая седые с желтизной от табака усы. Обычно это были Явтух или Дорош, оба со шрамами былой славы на загорелых лицах, вполне пожилые, суровые и вполне способные одним своим взглядом выбить всю возможную дурь из головы «учителя». Ровным счётом ничего не понимая из того, о чем говорили панночка и бурсаки, умудрённые жизненным опытом стражи отлично чуяли общее течение разговоров. И время от времени тихонько покрякивали в усы. А уж если случалось козацкой сабле выйти на палец из ножен и с твёрдым негромким звуком вернуться обратно -  «учитель» мигом забывал всё скоромное, следующим же мигом вспоминая даже те научные слова, которые добросовестно проспал на занятиях.

И вот на пороге дома пана сотника появился очередной «учитель» - Хома Брут, он же Брутальный Фома, он же Хомус Бруталис. Над панночкиной добродетелью нависла новая угроза. На сей раз - реальная. Ибо Фома был состоявшимся сердцеедом. Сей факт могли подтвердить многие достойные женщины - торговки, вдовы и просто жительницы Киева - имевшие неосторожность проживать в непосредственной близости от семинарии. Могли бы, если бы вдруг почему-то того захотели... Но слухи...  Слухи о его подвигах на этом, не привечаемом господом поприще, распространялись, не приведи бог, какие. Сам ректор долго сомневался - отправлять ли именно domine Хому. Но бурсак (сильно поизносившись в последнее время) упрашивал долго и, надо сказать, весьма аргументированно - пообещав ректору половину своего будущего навара. «Сотник не даст разгуляться, шкуру спустит с босяка за косой взгляд», - успокоил себя тот и в конце концов дал добро.

Как оказалось позднее - очень зря.

Итак, на пороге хозяйского дома появился философ Хома.  Пожилой казак - судя по внешности и замашкам, доверенный человек пана сотника - привёл его к крыльцу и приказал дожидаться. Отчего ж не подождать, коль солнце светит приятно, настроение приятное и перспективы приятные уму и желудку? А кроме всего прочего, приметил бурсак на подворье несколько улыбающихся женских лиц. Ну так, случайно заприметил...

Вчерашним вечером он сбился с дороги, заплутал в вечернем тумане среди групп дубов и орешника, невысоких круглых гор, густо покрытых травой и кустарником. Но ему свезло, почти в полной темноте он набрел на хутор. Недовольная старуха - единственная обитательница нечаянного ночного приюта - сменила гнев на милость, едва узнав, куда и к кому он идёт. Добрая женщина угостила Хому вином, впрочем, в количествах весьма скромных; зато до отвала накормила кулешом и рассказами о суровом сотнике и его ангельской дочери. Под негромкое недовольное похрюкивание свиней, бурсак добре выспался в хлеву, и с утра, вследствие плотного завтрака, находился в очень хорошем расположении духа. Предстоящие вакансии сулили ему сытное времяпровождение, и по дороге Хома размечтался о размерах панской благодарности, доводя её в уме до каких-то немыслимых размеров. Как говорится, думы думкой не испортить.

Сотник, суровый мужчина лет пятидесяти, оценил бурсака пронзительным взглядом:

- Кто ты, добрый человек, откуда и каких званий?

- Хома Брут, вельможный пан. Философ. Из семинарии.

- Родители живы ли? 

- Отца и мать своих не ведаю, вельможный пан. 

- Хорошо ли науками владеешь?

- Хорошо, вельможный пан, - соврал Хома и, памятуя наставления ректора, добавил. -  Пан ректор велел кланяться и сказать: одного из лучших учеников посылаю тебе с превеликим уважением.

Сотник в «науках» бурсацких смыслил чуть более, чем ничего. Но авторитета ректора было вполне достаточно. Он огладил неспешно усы

и тоном, не терпящим возражений, провозгласил:

- Наукам вашим будешь учить мою ясочку. До обеда. После обеда - помогать попу, ежели потребуется. Будет довольна доченька учением - будешь доволен и ты моей наградой.

- Благодарствую, пан сотник.

Хозяин же, переведя взгляд на стоящего рядом козака, добавил не повышая голоса:

- Смотри, Дорош.

Дорош - а это был доверенный пана сотника козак Дорош - кивнул с достоинством и почтением (более с почтением, нежели с достоинством), а затем положил руку бурсаку на плечо:

- Пошли, пан философ.

В этот день занятий не предвиделось, панночка в селе отсутствовала. И после обеда Хома двинулся к церкви. Пану философу после трапезы конечно хотелось полежать - под старой грушей на мягком ковре из спорыша.  Но Дорош настоятельно посоветовал познакомиться с попом, указав берёзовой веткой направление: "Иди, пан философ".

Пришлось идти.

Церквушка, странное дело, стояла на отшибе и снаружи производила впечатление удручающее. Густо облепленная мхом, деревянная - старого почерневшего дерева, со слегка покосившимися куполами. Вокруг, правда, было прибрано, но без излишеств.

Со скрипом отворились врата, внутри не было никого. Хома гукнул пару раз для порядка. Тишина. Внутреннее убранство разительно отличалось от внешнего вида. Выскобленные полы, железные окна без следов ржавчины, цветные стёкла.  Массивные подсвечники и лампады, толстые свечи, серебряная церковная утварь. И образа! Много икон! От пола и до самых  небес. Старые, намоленные, в богатых золотых окладах. «Богат, воистину богат вельможный пан, и его почтенные предки были также!» - восхитился философ. Почерневшие лики сурово взирали на бурсака, отчего тот невольно подобрался. Где же поп?

Поп мирно спал на травке за церковью, уставив к небесам черную бороду. Широкая грудь священника равномерно вздымалась внутри темной рясы, приподымая тяжелый крест, но даже в момент максимального вдоха крест не дотягивал по высоте до объемного живота. «Степенный человек, по всему видать», - Хома тихо кашлянул и, не дождавшись ответа, осторожно прилёг неподалёку. Жаркое летнее солнце, казалось, уморило всех, даже мух.

Прошло не очень много времени, как сквозь летний душный сон в сознание Хомы откуда-то издалека проник чистый звонкий колокольчик. Бурсак беззлобно поморщился во сне, как-будто от дуновения свежего ветерка, а через секунды ласковый звоночек прозвенел ещё раз. Открыв глаза, Хома увидел три силуэта на дороге от села и вновь услышал завораживающий девичий смех. Силуэты - два светлых и тонких девичьих и один темный, с саблей на боку, мужской - приближались. Рядом засопел поп и с прыткостью, никак не присущей его необъятному телу, подскочил. И уставился на Хому:

- Ты кто такой ещё? - но окончательно сбросив с себя остатки сна, ответил сам себе. - А-а-а, из Киева бурсак. Как звать?

Хома назвался, но батюшка уже резво огибал церковь для встречи гостей. Это была панночка в сопровождении сельской девушки и пожилого козака. И это был не Дорош.

Юная поселянка, оказавшаяся дочерью священника, принесла ему еды в большой корзинке. В очень большой корзинке. 

А панночку, видимо, интересовал новый «учитель». Справедливости ради, в этой местности бурсак так или иначе интересовал всех. Новый человек в имении пана сотника, из Киева, учёный - весь двор ждал рассказов и новостей. Молодой и ладный - кто-то ждал мимолетного взгляда. Кто-то просто получил возможность поговорить на новую тему.

Явтух - а это был ещё один доверенный пана сотника козак Явтух - не торопясь присел на чёрную от старости дубовую колоду, отполированную до блеска за десятки лет использования в качестве скамьи, приладил саблю и начал набивать себе люльку.

"Вельможная пани, рад вашему посещению. Спаси Христос вас и вашего батюшку, - поздоровался поп и перекрестился. - Здоровы ли вы, дочь моя? Всё ли ладно у благодетеля нашего?"

Панночка открыто улыбнулась священнику, кивком головы отпустила обоих - отца и дочь - по своим делам. После чего повела взглядом поверх головы философа, и тот скороговоркой заговорил о себе и о наставлениях ректора.

Поп с усердием превеликим принялся за трапезу. 

Явтух закончил набивать трубку и, прикрыв глаза, закутался в облако табачного дыма.

Что сказать? День был прекрасен. Погода была прекрасна. Природа была прекрасна. Дочка пана сотника была прекрасна. Но Хома не первый год жил на этом свете, поэтому юную красоту лика и фигуры вельможной пани он отметил чисто механически - как красоту иконы. Только иконы, как правило, не разговаривают, а тут ещё и голос ангельский в придачу: "Завтра и приступим. И книги покажешь, кои ректор для батюшки переписал". 

Если б я был малороссийским Ги де Мопассаном, то безусловно увлёк бы читателя в неспешное путешествие - туда, где рождается большое  чувство, где оно разбивает преграды на пути, и где само разбивается о неприступные человечьи предрассудки.

Увы мне, но я не Ги.

Спустя неделю за леность и слабость в «науках» (так было сказано на людях) Хома Брут был бит по приказу пана сотника. Панночка, обнаружив у Хомы полное отсутствие каких-либо полезных знаний, но боясь скорого на суд отца, призадумалась о том, как ей поступить правильно. И начала придумывать отговорки от занятий. Раз отговорка, два отговорка... Хома же вовсю помогал попу в церкви. Особенно, когда там появлялась миленькая поповская дочка. Раз помог, два помог...  Дорош, Явтух и священник не задумывались ни на миг дольше положенного и доложили хозяину, что с бурсаком что-то нечисто.

Дорош, вымочив парочку кожаных канчуков и попеременно вспрыскивая их горелкою, отделал пана философа так, что тот еле до Киева добрался. Где ко всем невзгодам и неустроениям ощутил на себе ещё и гнев ректора, который не только не получил обещанного Хомой, но и на какое-то время был отлучён от продовольственных милостей пана сотника. Да и дело было не только в мешках с просом! На кону оказался авторитет ректора. Такое не прощают.

Изгнанный из бурсы, Хома затаил злобу на весь белый свет. Злобу эталонного чёрного цвета. И по всем злачным местам начал излагать жуткие мысли про имение пана сотника в пятидесяти верстах от Киева, про самого пана сотника, про его дочь-ведьму, про жирного беса-священника и вурдалаков Дороша с Явтухом. Доставалось в его рассказах и старушке с хутора и поповской дочке и.... Чем сильнее закипала в нем ненависть, чем ярче горели глаза заинтересованных слушателей, чем полнее наполнялась горелкою кружка - тем злее и фантастичнее были брутовы истории.

Поздние вариации этих бурсацких былей, видимо, и услыхал маленький Коленька Яновский.  И запомнил. А впоследствии - мастерски представил их, эти истории, жаждущей новых литературных ощущений петербургской публике. Одно не ясно - откуда в этих историях Вий взялся? 

Но он мог быть и более позднего - столичного имперского происхождения...

Может, ты, мой немногочисленный читатель, подскажешь?