Легенду о Киеве как о новом Иерусалиме, городе укоренившегося в быту православного благочестия, придумал Николай Лесков. Разочаровавшись, писатель развенчал ее, но в наших силах ее возродить
Лесков приехал в Киев юным полуграмотным канцеляристом с двумя классами орловской гимназии за плечами. Типичный недоросль. Никаких перспектив. Даже родной дядя, профессор Сергей Петрович Алферьев, такой внимательный к своим племянникам, махнул на неудачника рукой.
Прожив десять лет в университетском городе, Лесков нигде не учился и не слушал лекций профессоров, тем не менее не ощущал недостатка образования и прекрасно ориентировался во всех проблемах общественной и культурной жизни. Такой феномен стихийного самообразования характерен для Киева — города традиционно высокой культуры. Здесь было два вуза — старинная Академия, которая с 1819 года стала называться духовной, и новый университет. Где бы ни бывал Лесков, его везде окружали образованные люди. В доме его дяди часто собирался кружок молодых университетских преподавателей. С некоторыми у Лескова завязалась дружба, например, профессор Вальтер водил его в свой анатомический театр.
Но лучшей школой молодого Лескова был городской парк. По признанию писателя, он стал для него тем же, чем был Царскосельский лицей для Пушкина. В те годы здесь можно было видеть кружки молодёжи, часами спорящей о литературе и об искусстве. «Тут мы, молодыми ребятами, бывало, проводили целые ночи до бела света, слушали того, кто нам казался умнее, кто обладал большими против других сведениями и мог нам рассказать о Канте и Гегеле, о чувствах высокого и прекрасного, и о многом другом, о чём теперь совсем и не слыхать речей в садах нынешнего Киева».
В Киеве тех времён сохранялись патриархальные традиции образования и воспитания, заложенные ещё в XVII столетии, когда самыми образованными людьми среди киевлян были монахи и когда наши поэты, историки, художники, философы и архитекторы ходили в рясах.
Старые киевляне не представляли себе образования без воспитания в христианском духе. Педагоги Киево-Могилянской академии не только обогащали учеников знаниями, но и формировали их души. Нечто подобное практиковалось сначала и в Киевском университете, поскольку среди первых его профессоров было немало воспитанников Академии, а кое-кто излагал одновременно в обоих вузах. Когда профессор философии и психологии Пётр Авсенев заметил, что его «академисты» читают в «Современнике» статью по физиологии явно атеистического направления, он посоветовал им вообще не выписывать этого журнала, ибо, как говорил он, такое чтение губительно для души. Он же, увидев в университетской библиотеке книжку Штрауса «Жизнь Христа», забрал её домой и сжёг, чтобы её не читали студенты и не имели сомнений в Божией святости, из-за чего имел неприятности от начальства за порчу казённого имущества. Или такой характерный факт. Завершив в 1834 году работу над курсом лекций по словесности, ректор университета Михаил Максимович поспешил на Подол за благословением к ректору КДА епископу Иннокентию Борисову. Это, похоже, единственный в истории XIX века случай пасторского благословения университетского курса по литературе.
Пирамиду традиционного киевского образования венчала Лавра. Виктор Аскоченский называл её вторым киевским университетом, где преподавали не профессора, а святые угодники. Молодого Лескова «влекли Лавра и пещеры». Печерские праведники охотно общались с мирянами, наставляли их, помогали и утешали в трудную годину.
Лесков не любил святош и часто смеялся над ними, но подвиги милосердия киевских подвижников глубоко запали в его душу. Он привык думать, что вера неотделима от добрых дел, человечности и душевной чуткости.
Духовный мир лесковских героев основан на трёх добродетелях: доброта, совестливость (верующий сурово судит себя и легко прощает другим) и бессребренничество. Воплощением христианской доброты выступает у него настоятель киевской Троицкой церкви Ефим Ботвиновский. Мерилом христианской совести — владыка Филарет, которого в Киеве любили за чуткость и называли «наш милый дедуся». Носителем умной умеренности изображён у Лескова герой повести «Фигура», скромный хуторянин Куренёвки, который умел жить в миру, среди людей, не отступая от учения апостолов и заповедей Христа.
Киевская тема под пером Лескова приобретала идеализированный характер. Киев изображался им поначалу как град небесный на земле. Киевлянам, уверял писатель, присуще внутреннее стремление к высоким идеалам. За их будничными делами таится незримый огонь духовного подвижничества. В этом якобы и заключается не видимая для равнодушного взгляда тайная жизнь города.
Религиозные настроения и вправду играли в киевской жизни большую роль. Для многих современников писателя старый Киев был святым городом, Иерусалимом на Днепре, городом богомольцев, подвижников, богословов, древних преданий и православного благочестия, которое глубоко укоренилось в быту горожан. Однако рядом с этим таинственным миром бурлила обыденная, часто тяжёлая и жестокая жизнь. И с нею нужно было считаться.
Писатели и журналисты XIX века не интересовались обобщённым образом города. Одни из них увлекались прозой жизни, другие предпочитали поэзию духовных исканий. Известной односторонностью грешил и Лесков. В 1872 году он выступил с глубоко мифологизированным «Запечатленным ангелом», где киевская жизнь изображена в духе старой житийной литературы — как сцена извечной борьбы сил неба и земли.
Очарованная киевскими «иконописными тополями» артель плотников-староверов прибывает на строительство цепного моста. Строя его, они живут потаённой духовной жизнью. Настоящее достояние общины не золото, а икона старинного письма с изображением Ангела. Вскоре о нелегальной молельне узнаёт полиция и конфискует всю утварь. На древнюю святыню равнодушная рука чиновника наливает горячий сургуч и накладывает печать (отсюда и странное название произведения). Дать чиновнику требуемую взятку плотники не в состоянии. Они разрабатывают смелый план спасения святыни. Ищут и находят художника, способного создать точную копию иконы и готовят почву для подмены оригинала. В решающую минуту на Днепре начинается ледоход. Связь Предмостной слободки с городом прерывается. План набожных плотников рушится. Но никто не может остановить праведников, вставших на защиту святыни. Вера превращает скромных артельщиков в легендарных богатырей. Один из рабочих берёт копию образа и идёт с ней на противоположный берег, балансируя на цепях недостроенного моста. Потом повторяет свой смертельно опасный переход через Днепр, но уже со святыней в руках.
Этот подвиг во имя веры придаёт пейзажу киевской жизни некий умозрительный смысл, подсвечивает её изнутри светом небесной благодати. Так о Киеве не писали со времён барокко, со времён прославленного «Киево-Печерского патерика».
Повесть принесла автору успех, но не совсем такой, какого он ожидал. Литературная общественность упорно и смущённо молчала, зато в Зимнем дворце «Ангел» вызвал бурю аплодисментов, понравившись царю и его набожной царице. К писателю направили генерал-адъютанта Сергея Кулешова со словами благодарности. Императрица, намекал посланец, была бы рада послушать повесть в исполнении автора. Но Лесков вежливо уклонился от возможного приглашения.
В доме Лескова стал тогда появляться известный консервативный деятель, писатель и камергер Болеслав Маркевич. Писателя принимают и восторженно слушают в аристократических домах. Спасая Лескова от хронического безденежья, новые влиятельные друзья устраивают его внештатным сотрудником к одиозному министру просвещения графу Толстому.
Лесков догадывался о причинах своего успеха в официальных кругах. В обрисованном им образе второго Иерусалима ощущалась известная доля преувеличения религиозности киевлян, идеализация города, отвлекавшая внимание читателей от жизненной правды. Позже писатель говорил, что в «Ангеле» он написал «много глупостей», преувеличив масштаб и глубину народной веры. То, что происходило с Киевом и киевлянами на самом деле, тяготило его душу. Тот Киев, который любил Лесков, доживал последние дни. На смену старому патриархальному укладу приходили новые обычаи и нравы. Душами горожан овладевали далеко не божественные помыслы. На переднем плане прославленной панорамы Подола разместились дома терпимости Андреевского спуска с их шумной, пьяной и скандальной жизнью, а на месте паркового «лицея» возник развлекательный парк «Шато-де-Флер».
Бывая в Киеве, Лесков, как писал его сын Андрей, «с горечью наблюдал, в какую апатию погружалось киевское общество, чуждое любым помыслам о чём-либо, кроме неустанного приумножения прибытков». Киев не был исключением из общей жизни страны, но здесь денежные страсти выглядели особенно низменно и некрасиво.
Каждый приезд писателя к киевским родственникам превращался в пытку. Он не находил себе места, всё его тяготило и раздражало. Лесков не узнавал некогда милых его душе киевлян и с негодованием относился к их беседам: «Всё чаще слышишь только что-то о банках и о том, кого во сколько надо ценить на деньги». В 1881 году писатель навсегда решает порвать отношения с городом, забыть о его чарах и стать петербуржцем. Но творческие связи оказались прочными, разорвать их единым махом не удалось.
В начале 1880-х в Киеве планируется издание первого историко-художественного журнала «Киевская старина». Его редактор Феофан Лебединцев просит Лескова написать о годах киевской молодости. 20 декабря 1892 года воспоминания завершены. В 1883 году они печатаются в журнале, среди соавторов Лескова — Костомаров, Антонович, Драгоманов и другие культурные столпы. Они лишь начинают свои поиски сокровищ киевской старины, Лесков их завершает и делает первые выводы. Они предельно субъективны и неудачны: известно, чего стоят всякого рода обобщения, если они возникли в минуты разочарования.
Творец киевского мифа безжалостно расправляется со своими иллюзиями. Он не щадит ничего и никого. В роли легендарной личности, любимца масс выступает в «Антиках» отставной артиллерийский полковник Кесарь Степанович Берлинский. Полковник выдаёт себя за защитника киевлян от произвола сатрапа «Бибика» и рассказывает повсюду, как он ходит во дворец генерал-губернатора и распекает его за глупые выходки и злоупотребления по службе. Но Берлинский, пишет Лесков, был обычным бахвалом, самозванцем и тайным агентом полиции.
А одиозная киевская доброта?! Где были наши чуткие самаритяне, когда священник Ботвиновский собирал 20 тысяч для спасения несправедливо обвинённого в хищениях чиновника Тустановского? Киевляне дали крохотную сумму, и милосердный священник вынужден был заложить свой дом и подорвать благополучие собственной семьи, чтобы спасти семью чужую. Его жена не выдержала тяжёлого испытания и умерла. С иронией пишет Лесков и о духовных сокровищах киевской земли, её художественных и исторических богатствах. Оказывается, и тут нет ничего интересного. Относительно знаменитого киевского богатырства Лесков замечает, что знал в Киеве только одного богатыря — чиновника Ивана Касселя, который любил бить «саперов» на кулачных боях возле домов терпимости и однажды так разыгрался, что положил всех военных и бойцов из «гражданской» партии.
Зло посмеялся Лесков над своей старой повестью «Запечатленный ангел». Писатель сознаётся, что подвиг плотника, который перенёс икону через Днепр, он выдумал, а в жизни всё было иначе: пьяный рабочий по просьбе дружков просто сбегал по цепям недостроенного моста из Киева на броварской берег, купил там бочонок водки и, повесив его на шею, вторично перешёл реку. Риск для жизни был, но никакого подвига во имя веры не было — была обычная киевская пьянка. Лесков так ловко перевоплотил её в миф, что никто не заметил подделки.
Пришло время, писатель успокоился, боль разочарования стихла. В 1886 году Лесков снова посещает Киев в связи со смертью матери. А в 1889 году цикл его знаменитых киевских преданий обогатился поветью «Фигура» — она о киевлянах, которые стремятся жить по правде, спастись от лжи и потому убегают из города на сельскую Куренёвку. Они работают на земле и с этого живут. Изображённый в «Фигуре» Киев — это всё тот же легендарный город, только центр его духовной жизни сдвинулся с обычного места и очутился на далёкой окраине. О праведности Лесков теперь пишет не как об общенародном порыве, но как о тернистом пути одиночек.
Были времена, когда обрядовая жизнь Церкви в Киеве сворачивалась до минимума, но праведники Божии никогда не переводились. Киевский Иерусалим советских времён был «катакомбным», тем не менее люди знали об одиноких киевских праведниках, тянулись к ним, прислушивались к их словам и пророчествам. А внешне город жил как всегда.
Киевское культурное пространство изменчиво. В нём господствуют то романтические лесковские, то бунтовские настроения. Сегодня у нас снова эра увлечения деньгами, преклонения перед будто бы счастливым богатством. Но пройдёт время, и чудные мифы Лескова вернутся к нам. Главное — не забыть, о чём они.
Анатолий Макаров
http://familiya.in.ua/?goto=archive&namber=%E2%84%964&id=270