Глава 23.

 

 

 

 

Тох`ым проснулся на рассвете вместе с зашевелившимся под их общим покрывалом, своим багряным одеянием, Х`аррэ, всю ночь впервые спавшего в обнимку с Тох`ымом таким рваным, беспокойным, несмотря на дикую усталость, сном и согревавшего его ледяное изнутри, неживое какое-то, почти окоченевшее тело. Подросток всю ночь волновался, просыпаясь, остановилась ли кровь у друга, братца старшего ласкового много пальцев раз как.

Первым, что увидел Тох`ым в новой, подаренной ему Мерлином и Морганой жизни, были удивительно огромные, обычно сильно прищуренные, зелёные глаза Х`аррэ. 

– Здравствуй, Тох`ым, благо тебе прийтить во второй палец раз жизнь. Ох,  везунчик ты, да поблагодари мудрого целителя Вудрэ за своё спасение. 

Жрать хочешь? Я оставил тебе немного жрачки вчера в глиняной плошке, которую сам смастерил впервые в жизни! Представляешь? Так там остаток овсяной похлёбки, что принесла вчера Нх`умнэ, когда ты уже… Ну, в общем, отрубился, как же это выразить поправильнее, а, просто спал. 

– Хочу. Спасибо Вудрэ и тебе, ведь это ты разжевал для меня горькие, вяжущие листья и дал воды, правда?

После этих, произнесённых вполне живым голосом слов, Тох`ым бессильно закрыл глаза и, тихо вздохнув, опять провалился в сон, схожий с летаргическим. Только ни Х`аррэ, ни Тох`ым не знали такого мудрёного названия. 

– Х`эй, Тох`ым, проснись же! Тебе срочно нужно пожрать, а то ты не сможешь работать. А мы ставим дом для Истинных Людей, ведь и им уже холодно, как и нам, рабам, лежать по ночам даже на овечьих шкурах. Хоть и не на земле, как мы, но они же не ничтожные рабы. Вот они и торопятся забраться в свой такой тёплый дом, где будут гореть очаги у каждой семьи, и никакой холод будет им не страшен. 

– Везёт же х`васынскх`, – внезапно, по-мальчишески, вырвалось у Х`аррэ. – Как, наверное, это здорово. Быть свободным человеком, даже женщиной. Её ведь ласкают, делают ей детей, с которыми она возится, одевают её, приносят из набегов на чужаков украшения, снятые с тех женщин, которых понасиловали всласть и поубивали потом, как и их мужчин, и даже детей… Всех убивают, так сказывал вчера Вудрэ, а он много пальцев раз, не хватит ни рук, ни ног, какой мудрый! 

Иначе почему великий вождь Х`ынгу не приводит с собою сильных, здоровых рабов, не то, что мы замученные? 

– Эк размечтался, Х`аррэ. Ты что же, хочешь окончательно превратиться в бабу? – раздался голос Рангы. – Мало того, что тебя ебёт этот твой Тох`ым… 

– Между мной и Тох`ымом никогда… такого не было, да и не может быть! Мы друзья, а не то, что ты думаешь. Мы не те-кто-делает-навыворот.

Голос Х`аррэ дрожал от негодования и одновременно от страха перед хотящим его всё сильнее Рангы. 

А Тох`ым, как назло, слаб, даже глаз открыть не может, и некому Х`аррэ защитить. 

– Думаешь всю свою никчёмную жизнь прятаться за спиной худосочного дружка? – подсаживаясь поближе, поинтересовался вкрадчиво Рангы. 

Остальные рабы с напряжённым ожиданием думали, что произойдёт дальше, изнасилует Рангы этого щуплого Х`аррэ прямо сейчас или подождёт до ночи? Нет, скорее всего, Рангы сейчас побережёт силы, да накопит злости во время работы. Ну, вот тогда парню не сдобровать, отымеет и жестоко, невзирая на мольбы "не делать этого", "отпустить" и истошные крики о помощи. 

Разумеется, все рабы станут безмолвными наблюдателями, а ввязываться никто не станет. Сильный Рангы прибьёт каждого, кто сунулся бы помогать Х`аррэ, вот только не бросится никто из них. 

А что, кому-то больше всех надо получить в рыльник? Да и было бы за кого, а то за этого странного, не расстающегося с деревянной палочкой, как дитя с любимой игрушкой, да и хилого паренька. Совсем плохой раб!

Никто, даже Х`аррэ, да и Тох`ым вплоть до последних воспоминаний и, наконец, видения, терзавшего его ночь напролёт наряду с пронизывающим до костей холодом в обескровленном теле, не знал… зачем нужна эта на вид простая палочка, правда, с рукояткой. У Тох`ыма она искусно украшена резьбой в виде змей, у Х`аррэ простая, гладкая, немного более тёмная, чем остальная деревяшка. 

Вот только Тох`ым не рассказывал другу о разноцветных лучах, исторгаемых палочками при произнесении непонятных, но запавших в память слов и движений рукой с зажатой палочкой, их сопровождающих. 

– Х`аррэ… Пить, прошу, – раздался слабый голос пришедшего в себя Тохыма. 

– Сейчас, сейчас, ты только сначала пожри, а я в эту плошку налью воды, много воды для тебя, Тох`ым, из лесного ручья, свежей, холодной. А то, понимаешь, слепил-то я вчера только одну только глиняную посудину, на вторую сил не хватило, уж очень много пальцев раз как спать захотелось. 

Вот я и накрыл нас тобой твоей одёжей и всю ночь боялся за тебя. Не откроется ли рана вновь, не бежать ли мне за зелёными, такими мало… не знаю, как сказать. В общем, мало сейчас зелёных листьев- для-остановки-крови, на деревах тех. Вот я и боялся, что в темноте нарву не тех, а цветных. Да ладно, хватит о грустном. Ты жив, вон, разговариваешь, глаза свои красивые снова открываешь. Снова мой красивый братец со мной. Ты ведь ближе, чем брат мне, Тох`ым, знаешь ли ты это? 

Так пожрёшь ли?

– Да, знаю и пожру, – выдавил Тох`ым.

Он много пальцев раз больше хотел пить, а не есть, но, выслушав сбивчивую исповедь друга, решил не огорчать его отказом. 

– Только я не могу сесть. 

– Можешь, Тох`ым, можешь, эти листья ещё и сил придают больному. Мне Вудрэ рассказывал, – солгал Х`аррэ.

Он сделал это из лучших побуждений, надеясь, что Тох`ым поверит другу и, вроде как, знаниям мудрого Вудрэ, да и соберётся с силами, чтобы сесть и пожрать, а от жрачки и настоящие силы придут. 

– Давай же, друг, Тох`ым, ну давай, – продолжал хныкать Х`аррэ.

Но с ужасом видел, как друг, заменивший ему старшего брата, даже с его, Х`аррэ, помощью, не может оторвать голову от земли, не говоря уж о теле, которое было холодно, как лёд, и всё перепачкано высохшей кровью, которую нечем уже отмывать, слишком много воды надо. А Тох`ым не захочет мыть свежие раны в грязной воде бочага. А в лес, на ручей, с такой маленькой плошкой не набегаешься. А надо ещё умыться и напиться самому, пожрать, да снова идти на проклятую работу. Такова рабская доля. 

 

Понял Х`аррэ, что если бы не согревал ночью Тох`ыма, тот умер бы от холода, это уж точно, раз ему и на солнце, всё ещё жарком, так холодно, и не может он согреться от светоносных лучей его, уже согревших всю землю на стоянке рабов и палящих немилосердно. Лучи его не то, что согревали, а жарили.

От охватившей Х`аррэ тоски на него, как это бывало обычно, нахлынули воспоминания. Вот он в широкой, чёрной, праздничной одежде сидит за чем-то высоким и плоским, среди таких же, не обрезанных ещё юношей и девушек на выданье, видать, рабов и рабынь, в таких же одеждах. А перед ним на этом плоском, да гладком лежит птичье перо, белое, как снег, и пушистое, как лисий хвост, которыми Истинные люди украшают свои зимние плащи. Их жёны обшивают плащи хвостами и становится… прихвостато. 

Вот он произносит непонятные слова: "Вингардиум левиоса", взмахивая повелительно над пером палочкой, той самой, деревянной, которую затыкает Х`аррэ за набедренную повязку во время работ, поглядывая, чтобы не выпала она из-под ветхой тряпицы, а ночью всегда сжимает её в кулаке и так спит. На всякий случай, а вдруг кто из рабов позарится на его оберег, как говорил о палочках Тох`ым. 

И вот в третий палец, пятый палец, много больший палец раз произносит эти слова Х`аррэ, одетый в чистую, без дыр, одежду, и, наконец, перо взлетает ввысь! Х`аррэ с гордостью оглядывается по сторонам, но у всех юных рабов, кроме одного, толстенького юноши лет два раза по пять и один палец, смущённого своей неудачей, но продолжающего размахивать палочкой, перья летают уже вовсю. Да высоко как! Парят, словно маленькие птички на приволье. 

Значит, и там, в той жизни, котроую Х`аррэ, должно быть, придумал себе, уж больно там хорошо кормят ни за что, он был плохим рабом. Ведь на то, чтобы заставить пёрышко взлететь, пришлось потратить больше времени, чем остальные рабы и даже более тупые, как все женщины, рабыни. Потому-то и не держат Истинные Люди рабынь, а захваченных женщин и детей убивают. 

 

А что, если попробовать, раз уж Х`аррэ из той жизни умел заставить пёрышко летать, помочь таким образом сесть Тох`ыму, лишив на время его тело веса?.. 

– Вингардиум левиоса. 

Повелительно говорит Х`аррэ, направив деревяшку на Тох`ыма и взмахивая ей так же, как и в воспинании, и тот… взлетает невысоко, но ведь остальные-то рабы видели ж это! Что он, глупый Х`аррэ, опять натворил?!?

Нет, на счастье Х`аррэ, все ушли умываться и пить к бочагу с затхлой, тинистой водой, но рабам не всё равно ли, какой водой набить пустое брюхо, да продрать глаза после недолгого сна перед ещё одним тяжеленным днём?

Тох`ым без особого изумления отреагировал на свой кратковременный "полёт", лишь с толикой уважения взглянув даже не на Х`аррэ, как тому хотелось бы, а на его деревянную палочку. 

Приземлившись, он снова начал заваливаться, но вовремя подставил локоть и теперь полулежал на боку. 

– Скажи: "Энэрвэйт" и взмахни палочкой вот так, нет, смотри… А-а, лучше я сам. 

Как же я, дурак, сразу не догадался, что вместе с тем видением ко мне, а, значит, и к тебе, Х`аррэ, вернулась сила управления этими… деревянными палочками. Ведь ты лежал, обнимая меня, целую ночь…

Он достал из-под своей набедренной повязки, менее ветхой, чем у Х`аррэ, и вообще выглядевшей бы, как новенькая, если бы её не порвал сзади Вуэррэ, и не была бы так волнующе много пальцев раз вонючей, деревяшку и произнёс, направляя её себе в грудь, то самое труднопроизносимое слово, сделав при этом сложное движение рукой с палочкой. Тох`ым резко приободрился, потом повторил пять пальцев раз то же самое, и спокойно сел на жопу, уже не опираясь, а держа спину неестественно для раба, прямо. 

– Я почерпнул силы из собственной гордости, – сообщил Тох`ым. – Видишь, как много её у меня теперь? Благодаря ей, я снова могу работать, ведь я оживил себя сам. 

Давай горшок со жратвой, друг мой Х`аррэ. 

И Тох`ым жадно выпил скудные остатки ужина, предназначавшиеся сперва самому Х`аррэ, но тот решил поголодать, ведь он верил, что Тох`ым очнётся и тогда ему больше, чем Х`аррэ, понадобится жрачка. 

– Скоро придёт старуха с бадьёй, а мы ещё не пили и не умыты, а солнце так и палит. Хочется мне искупаться в том ручье. 

После хоть и скудной, но всё же еды проговорил Тох`ым каким-то изменившимся голосом, словно бы гордость, это неведомое Х`аррэ чувство, не давала покоя его единственному другу Тох`ыму.

– Последовать примеру этих скотов и пить из лужи? Нет, Х`аррэ, побежали всё-таки к ручью, в лес. Мы обязательно успеем, и нашу хавку не сожрут эти… тупые, дрочущие, похотливые твари. 

И они действительно успели вернуться прямо к приходу старухи, почти выкупавшиеся в лесном, бодрящем, ледяном ручье. Окатываемый брызгами весёлого купания Тох`ыма, Х`аррэ, не понимая, что вдруг случилось с Тох`ымом и отчего он так оживился, не лез в ледяную воду и всё время спрашивал друга:

– Тебе и вправду не холодно, Тох`ым?

– И вправду не холодно, – смеялся тот в ответ.

А сам плескал водой на присевшего на берегу, умывшегося и попившего "братца". Больше Х`аррэ ничего не надо было. 

Ведь скоро пойдут ледяные дожди, тогда Х`аррэ и вымоется, как и другие рабы, которых Тох`ым, почему-то, стал оскорблять, будто он свободный человек, а не такой же раб, как Х`аррэ и остальные бедолаги. Стал обзывать их обидными, хоть и правдивыми прозвищами. Но зачем говорить о том, что Х`аррэ и так знает? Что все они дрочеры со стажем, но Рангы первый среди них.

 

Пока они жрали, а жрачки им сегодня принесли вдосталь, видно, хотели Истинные Люди, чтобы всю осень, зиму и начало весны крепко простоял их дом, и не заливались бы в него ни дождевая вода, ни подтаявший снег, Тох`ым, на которого остальные рабы глядели, как на привидение, вернувшееся из мира иного, чтобы пугать живых людей, окочательно обсох и одел свой багрец перед тем, как идти на работу. 

– И вот что, друг мой Х`аррэ, не показывай ни перед скотами бессловесными, ни перед этими дикарями, которые зовут себя нашими хозяевами, своих умений в обращении с волшебной палочкой. Той деревяшкой, что заткнута у тебя за набедренную повязку всегда, той деревяшкой, которую ты сжимаешь в руке, когда спишь. Я ведь видел, как ты с ней бережно обращаешься и правильно делаешь.

– Так она вол-шеб-на-я, а не простая деревяшка?!? – громко воскликнул восхищённый Х`аррэ. 

– Говори тише, Х`аррэ. Да, она волшебная, а мы с тобой волшебники, что-то вроде друида, заговорившего мои раны, или колдунов, но всё же немного иначе. Пока не знаю, как объяснить тебе разницу, просто бедного, ничтожного, убогого, говённого языка х`васынскх` не хватает для этого разговора. Да и времени нет. Пора за нашу рабскую тягость приниматься, уж солнце совсем встало. Мерлин и Моргана, придайте нам сил для работы в этот жаркий денёк! Без помощи вашей, божественной, не справиться нам! Подайте сил не мне, "Энэрвэйт" насытившемуся, но Х`аррэ бедному!

Знай же, что, если меня вдруг не окажется поблизости, а Рангы… станет приставать к тебе, просто пожелай, но очень сильно, уверившись в своём намерении, чтобы Рангы скрючила жуткая, почти невыносимая боль, и скажи: "Круцио", направив на него палочку повелительным движением. 

Когда вволю натешишься страданиями этого похотливого животного, скажи: "Фи… "

– "Фините инкан-та-тем", правильно?

– Да ты делаешь успехи, Х`аррэ! Вижу, что и к тебе возвращается память. 

– Уже с две полных руки и дня один-два пальца, как я вижу иногда множество странных, словно бы кусочков собственной жизни. Там я, правда, тоже раб, но меня красиво одевает невидимый благородный хозяин, а уж какая там жратва! Ой, ну нет слов, чтобы описать это жареное много. 

И всё это только за то, что я развлекаю свободных людей. Прикинь, они сидят много пальцев раз как высоко от земли в каких-то узких домах, не знаю, как сказать. А я, так ваще обалдеть можно, летаю, представляешь, сидя жопой на длинной прямой палке без единого сучка с какими-то ветками позади. Всё бы хорошо, только вот яйца мешают. И зачем они мне? Всё равно жены у меня нет.

– Ты не был там рабом, а развлекал людей, таких же свободных, как и ты, от того, что у тебя хорошо получалось летать и, главное, тебе самому это очень нравилось. Я знаю, ты был хорошим летуном.

А ещё тебя там, знаю точно, потому, что сам учился в том каменном огромном доме, тоже учили. 

– Чему? Стрелять из лука или загонять овец, как учат детей Истинных Людей? И потом, всё, что я помню, было, когда я был уже мужчиной лет с два раза по пять и один палец лет до двух раз по пять и четырёх пальцев лет. Больше ни хера не помню, да и не могу вспомнить. Ведь мне, наверное, сейчас как раз столько пальцев лет. 

– Тебя учили, как правильно колдовать, скажу так.

– А кто меня учил? Я их совсем не вижу. Наверное, это те-кто-не-умер-вовремя с длиннющими бородами. И если, как ты говоришь, я был свободным… то ведь никто не обрезал мне в нужные пальцы лет крайнюю плоть и не дал бабу. Как же это, надо же ебаться, чтобы детей наплодить… Да, а ещё и пробовать оружие в руках, чтобы быть хорошим воином… А они и вправду все старые, как наши, ну, учителя детей Истинных Людей? А почему я там видел девушек? Им-то незачем учиться.

 – Потому, что это ведьмы. Такие же волшебники, как мы с тобой, только они женщины молодые совсем ещё.

– А если я не хочу мучить Рангы и наслаждаться его мучениями? Что тогда?

Вопросами и домыслами Х`аррэ сыпал так часто, что Тох`ым не всегда успевал отвечать, пока они не пришли к разложенному на траве, ещё хранившей капельки росы, шатру, дому Истинных Людей… 

 

… Альбус Дамблдор сидел над пергаментом, полученным от министра магии, глубоко задумавшись и перечитывая написанное раз за разом, хотя, кажется, уже выучил весь текст письма наизусть и изучил даже все завитушки витиеватого почерка достославного министра Скримджера. 

Разумеется, он понимал и без ядовитой приписки министра, что это ультиматум, причём Дамблдору некоторое время назад, после, кажется, третьего прочтения стало ясно, как в облачный день, когда дождь вдруг перестаёт, и прорезается скромный одинокий луч, а потом всё расширяющееся окно солнечного яркого, высвечивающего все тёмные уголки, света, что Скримджеру захотелось попросту порулить Хогвартсом, подкупив большинство членов Попечительского Совета, лиц крайне ненадёжных и молящихся только одному божеству: здоровенному мешку с золотыми галеонами. 

– А вот насчёт Севочки, моего мальчика, у министра далеко не такие безобидные намерения, как в отношении меня, и, в общем-то, в любом случае способные повернуться к министру, извиняюсь, задом же ж, а ко мне, опять прошу прощения за выражение, передом, не подумайте ж чего плохого, енто всего лишь парафраз присказки. 

А хочет же наш Руфус посадить мальчика моего Северуса в Азкабан, как известно, тюрьму, из которой практически ж не убежать. 

Конечно, был же побег Сириуса, так тот же ж ведь в собаку превратился. Потом тюрьма была напрочь разрушена силами этого бяки, Тома, вскоре после того утащившего с собой невинного ещё, несмотря на свои семнадцать лет, парнишку, Гарри, аж в пятый век. Всё это его происки, я ж уверен! Чтобы легче было один на один сражаться, чтобы Гарри не помогал никто, ни Ремус же, ни Северус ж. Но вот как супротив них обстоятельства места ж и времени же повернулись, стали они рабами дикарей, магическую ж силу потеряв где-то во время перемещения. А всё Лордушка со своими экспериментами ж! 

Вернусь же ж мыслями к моему мальчику. Севочка, конечно, при его-то способностях, анимаг, в ворона ж превращающийся. Видал же ж я ентого ворона ж, аг`хигромадная штуковина, летучая крепость, как поговаривали магглы-союзники Геллерта. Вот, что такое ентот чёрный ворон. 

Нет, так ему из Азкабана не удастся бежать, значицца, что? Значицца, то, что в него не надо и попадать! 

Альбус глубокомысленно поднял вверх узловатый, старческий указательный палец, словно поучая невидимого и неслышимого министра. 

– А вот как же избежать ентой ситуёвины?..  Мордредову мать! Ой, прости, Морганушка, но сама ж такое чадо народила! Да, как? 

Положим, Севочка вернётся с победителем в свой год, какой он у нас, а, Фоукс, именно, две тысячи второй уж, а не в девяносто же восьмой, в разгар Битвы за Хогвартс или же ещё куда-нибудь, да занесёт Северуса, а вдруг же?

Ну, предположим, вернётся он сюда, откуда его и затащило вглубь веков, но при этом не с Гарри, а с подъевшим его Лордушкой. Так же получается, что плохому гонцу не сносить головы, как это было заведено у восточных деспотов, о которых нам история сведения ж сохранила же. 

Ну, а предположим, будет он гонцом хорошим, возьмёт, да притащит на плечах или на ручках Гарри, тогда разве ж отвяжется от моего мальчика Северуса проклятый Скримджер? 

Нет! 

Престарелый маг так ударил кулаком по столу, отчего многочисленные, как их все считали, "безделушки" на столе начали, вращаться, тикать, жалобно дребезжать, пинькать, жужжать и вращаться в разные стороны.

– А ну, Silencio desanimamorphus! 

Волшебник, не заикнувшись, прикрикнул на расшалившиеся артефакты и прочие, в основном, измерительные приборы. 

Ему хватило всего одного пасса палочки, чтобы в кабинете вновь воцарилась тишина, способствующая мыслительному процессу, которому предавался разговаривающий сам с собой маг. 

Тишина, какая же гнетущая тишина заткнула уши Дамблдора, словно ватой, не нужной сейчас, ведь за окном не производится прощальный салют выпускников, да куда там, только с месяц, как отгремели, а отсыпались они после бессонной ночки, похмеляясь сливочным пивом, уже в Хогвартс-Экспрессе. 

Эльфам всегда достаётся выгребать из гостиных и спален сто-о-лько бутылок из-под дрянного огневиски, раздобытого, вернее, уже по всем правам купленного, в подавляющем своём большинстве, совершеннолетними волшебниками в этой гнусной "Башке Борова". Чтоб её Мордред ко всем демонам собачьим разнёс! 

– Так-с, будем же ж рассуждать заново. Итак, кого бы ни притащил мой мальчик из глубины веков, ему, Севочке, придётся на время надёжно укрыться и притаиться, покуда Скримджер будет заниматься подкупом Попечительского Совета для моего смещения с моей дрянной должности. 

Но я-то не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым потому, что знаю, как с этим бороться. У меня на всех голубчиков-Попечителей по толстенькой папочке компромата, да какого отменного-то! И они, голубчики, это знают, поэтому и деньги от министра возьмут, и я на своём месте останусь. Так что, за свою, извиняюсь же, задницу, я спокоен, а вот мой, обязательно и вскоре уже возвернущийся мальчик, Северус, действительно ж в опасности. 

Значицца, остаётся только штаб-квартира Ордена!

Ну и старый же я пень, аж перепсиховал малость. Ой-вей, да куда бы мне Севочку спрятать, да где ж укрыть? Разумеется, на Гриммо, двенадцать!

Да и Северус же тоже член Ордена с незапамятных времён, просто последние четыре года, после таинственного исчезновения Тома, мало участия принимал в заседаниях фениксовцев. 

Ну, да ему простительно, ведь главным его врагом был же ж именно Том. Мальчик мой Севочка ж даже обет дал себе насчёт волос-то его необныкновенных, уж столь запускал себя, что студенты, ух, и жестокий же они народ, над Северусом как потешались, считая его простым грязнулей. А он, хоть и действительно выглядел тогда, прямо же скажем, не очень, сам страдал от данной себе клятвы потому, как чистоплотный он же ж очень, мой мальчик, дюже воду любит. 

Значицца, решено. Гриммо, двенадцать. 

Да, но на какое время? Пока не сменится министр магии? Похоже, что так. 

Помочь, что ли, Скримджеру уйти с позором в отставку? И таки похоже, что да, помочь. 

Пора собирать и на него толстенькую папочку, а потом обменять её содержимое на уход министра с поста по собственному, значицца, желанию, и на свободу, соответственно ж, и независимость деятельности профессора моего Северуса Снейпа. 

Я же уверен, что мой, временно, будем считать, пропавший мальчик Севочка, снова вернётся в Хогвартс для преподавания любимого предмета, ну давайте ж не будем о ЗОТИ, ведь мой мальчик Северус любит и Зельеварение и, особенно, читать старшекурсникам курс азов Алхимии. Весьма основательный, кстати, курс, включающий даже несколько законов Великого Делания. 

Что уж тут говорить, если он у нас в Хогвартсе такой разносторонне образованный преподаватель, он и так подменяет же ж Люпина Ремуса в его "немощные" времена, а это ведь кажный месяц, а то и по… 

Оп-па, Мерлинушка, с чего же я начал мыслю-то?

А-а, собирать компромат на министра, вот только кого из фениксовцев распределить бы на енту работёнку?

Пожалуй, сперва Тонкс, она же Аурор, у неё ж довольно высокая степень доступа к секретным документам Аурората. Вот, может, и сыщет же что про кого-нибудь из невинно осуждённых или ж что-нибудь про применение, к примеру, насилия к подозреваемым по приказу Скримджера, ведь были же подозрительные процессы над Пожирателями и даже членами их семей во время Войны… 

Эх, жаль-то как, что Кингсли в той атаке пошёл впереди, да и попал под зелёный, проклятый луч! Ведь он главой Аурората был, а, значицца, имел доступ к любым материалам из архивов его ведомства… Но что было, того уж не изменить. Да, жаль Кингсли, а как он с покойной Молли любил заигрывать!.. 

Однако, на одну Тонкс полагаться нет смысла. 

– Так, кого же ж ещё подключить к делу, – нервно забарабанил пальцами по столу Дамблдор. – А, и того самого Люпина ж, у него же есть приятели, ну знакомые, так правильнее, среди оборотней, которыми он обзавёлся незадолго до Последней Битвы, выполняя моё поручение по вербовке этих несчастных в наши ряды, обещая им практически равные с остальными гражданами магической Британии права, но дело кончилось только обзаведением некоего круга знакомств, да переходом на нашу сторону всего-то четверых, наиболее сознательных, обездоленных вервольфов. Ох, и сильные мужики-то!..

А Скримджер так затянул гайки в отношении этой, говорят, что нелюди, но я же ж в енто ни капельки не верю, всёж-таки людей, что теперь стыдно в глаза тем двоим, уцелевшим после войны, "нашим" оборотням, да и Ремусу ж ентому, в глаза-то смотреть. И ведь те двое тоже скрывалися в штаб-квартире Ордена потому, как появись они в Министерстве на "медкомиссии", сразу же их, извиняюсь за выражение, за загривок, да в резервацию, а там им верная смерть, как изменникам народа оборотней, поддержавшего-таки в итоге Тома с его приспешниками. Тока недавно резервацию подыскали мы подходящую, где никто не знает их, и пошли они солнцем палимы. Сами же рвались на свободу, хоть и ущербную, но там и женщины есть, и детей наплодить можно. 

А вот репутация Люпина среди оборотней осталась незапятнанной, не связали оборотни его пропагандисткую деятельность с уходом из той же стаи четверых её членов, не додумались почти звериными уже мозгами. 

Значицца, Люпин направится в одну ж из резерваций, где сейчас его знакомые обитают, да и порасспросит местный народ, как над ним издевались министерские-то перед заключением в резервацию. 

Так-с, кто ещё сгодился бы?..

 

… Первый привал состоялся в полдень, не по-сентябрьски жаркий и здесь, на половину итер педестре* к юго-востоку от Сибелиума. 

Сначала послали лазутчиков посмотреть окрестности на предмет кочёвок неизвестных варваров, не х`васынскх`, до которых было ещё далеко, а произносили ромеи название этого народа как "гвасинг", а других народцев или племён, но никого в округе не оказалось, всё было пустынно и чисто от варваров. Но ни дорог ромейских, любых глазу, из жёлтого кирпича, ни даже крепостей на горизонте, строившихся в безлюдных местностях, полных только варварами, не было видно. Вокруг была полнейшая, необъятная дичь. 

Легионеры шумною толпой выскочили из квадриг, оправились, не сходя с мест, возницы, тоже отлив, распрягли и стреножили лошадей, все выпили из фляг, кто побогаче, те вина, остальные дешёвой, но зело в голову ударяющей с голодухи ышке бяха, просто так, за здравие и предстоящую жратву. Потом начали эту самую жратву ждать, а, дождавшись прихода обоза, готовить. Все были согласны зажарить на вертеле только бычка-трёхлетку, тогда хватит всем основательно похавать. Баранов не достаточно, ведь солдаты Божественного Кесаря оголодали, встав и поев основательно задолго до первых петухов, и как придурки последние ждали отчего-то впервые на их короткой памяти, так сильно задержавшегося, ажно до третьих петухов, военачальника своего.

Неподалёку протекала река, небольшая, извилистая, с поросшими рогозом, заболоченными, довольно крутыми берегами, и двое солдат ушли с большим железным чаном, почему-то на верёвке вместо нормальной дужки, за водой. Они залезли в реку, намочив низ туник, добрались до чистой, проточной воды русла и уже собирались погрузить чан в реку, как один из них сделал лишний шаг и… ухнул в оказавшуюся глубокой протоку, в одно мгновение скрывшись под водой под тяжестью доспехов. 

– Дурной знак сие весьма, – проронил Малефиций хмуро сыновьям, стоящим на почтительном расстоянии от полководца рядом друг с другом. 

– Та-ак, найти другой источник! Быстро и без паники. 

Должно быть, Лагитус Сципион чем-то прогневил богов, что они забрали не только душу его, но и тело. Да будет добрым его посмертие!

Ну, что встали, будто смерти таковой глупой не видывали?!?

Четверо остаются жарить быка, так, нужно ещё человек десять для охраны стоянки! Кто вызовется сам?!?

Так, молодцы ребятки! Разойдись по сторонам и взять дротики на всякий случай. Смотреть в оба и не спать! Рога при себе? Отлично. Чуть что, трубите громче. 

И смотрите у меня, не пить больше. Выпили с устатку и хватит, нам ещё сегодня ехать и ехать, и далеко не везде будет так пустынно, как здесь. 

– Может, на вечерней стоянке придётся варваров покрушить, дабы место освободили легионерам Божественного Кесаря. 

Малефиций пробубнил это себе под нос, явно расстроенный потерей бойца, да ещё такой глупой, да ещё в самом начале похода, когда и воевать-то ещё не начали. 

Лишь братья услышали отца. 

На счастье, боги, взяв человеческую жертву, смилостивились над солдатами Кесаря, и воду нашли быстро. 

Это был вполне безопасный родник, из которого яркими, переливающимися на солнце сотнями красок брызгами, била ключевая вода, обжигающе холодная. Нашедшие источник легионеры протрубили особым образом, давая знать всем остальным, что вода есть, умылись сами и напились из источника, а после вернулись на привал, оказавшийся, если идти прямо, а не блуждать, весьма близко и взяли злополучный чан, доложившись военачальнику об удачной находке. 

Они ушли с тем же чаном, на который боги не разгневались, раз не утопили вместе с ромеем-плебеусом Сципионом за водой, а остальные легионеры, успевшие разбрестись по луговине, а некоторые даже зашедшие в ближайший лес, конечно, недалеко, ведь лес прежде всего опасность, стали стягиваться к привалу. Подошли все довольно скоро. Толпа шумела, дожидаясь такой желанной воды. 

Бык был уже прожарен настолько, чтобы его можно было есть. На привалах никогда не прожаривали крупные туши до конца потому, что это заняло бы вдвое больше времени, а надо было поторапливаться с трапезой. 

Наконец, дотащили чан с водой, стали наливать её друг другу в подставленные ладони, чтобы напиться и смыть дорожный пот с лиц и рук. 

Двое "поваров" легко разделали острыми пуго тушу быка на примерно равные части, но большие достались Малефицию с сыновьями. 

Квотриус, изголодавшийся после непривычно скромной, торопливой домашней трапезы, в отличие от мерно, как лошадь, жующего Малефиция, впился зубами в исходящее соком и кровью мясо, жадно отрывая от своей доли большие куски и не особо-то и разжёвывая их крепкими, белыми зубами, быстро расправился с едой, закусив лепёшкой. 

Северус пообкусывал прожаренное, мягкое мясо, потом от голода принялся за менее приемлемые, жёсткие для его вечно больных зубов и слабых дёсен, куски плоти с кровью и очень скоро понял, что это далеко не то же самое, что бифштексы с кровцой, которые так хорошо готовили домашние эльфы в Гоустл-Холле. Поэтому Снейп принялся опять за хлеб, съев три лепёшки, к нескрываемому, но безмолвному неодобрению Малефиция, который видел, что законнорожденный сын и наследник практически остался голоден.

Ну что такое для воина какие-то три лепёшки и жалкие огрызки мяса?

Квотриус жадно смотрел на не съеденное мясо, но Северус был поглощён хлебом и не замечал его взглядов. Тогда Малефиций спросил у наследника и Господина дома:

– Сын мой высокорожденный Северус, ежели предпочитаешь ты еду колонов еде воинов, то не отдашь ли мясо остальное брату твоему-бастарду?

– С перевеликим удовольствием. Вкушай, Квотриус, ежели не противно тебе обмусоленное и обслюнявленное мною, не достаточно прожаренное для моих кариозных зубов, мясо, – подколол возлюбленного брата Северус.

Сам он при этом встретился с благодарными глазами Квотриуса и неожиданно улыбнулся "бастарду", послав ему явно игривую улыбку. 

Квотриус шумно вздохнул в ответ, стыдясь выказывать свои чувства при отце, и молча, встав с земли и поклонившись Северусу, принял обглоданный кусок. 

– О, коли дар некий от тебя, брат, даже кость сама покажется сладкой мне, – вполне серьёзно ответил Квотриус.

Северус же, видя смущение брата, послал ему ещё одну, многообещающую улыбку, а потом указательным пальцем, глядя прямо в глаза жующему брату, обвёл контуры своих губ, отчего Квотриус не сдержал полу-вздоха, полу-стона, даже перестав есть. Он томился страстью, не израсходованной за два, о, всего два часа любви, и предшествующих ей изрядно приятных, многочисленных ласк и лобзаний.

Он и в пути старался не смотреть на брата лишний раз, чтобы ненароком не восстала плоть его, не удовлетворённая до основания предутренними занятиями, но спина Северуса в квадриге постоянно маячила перед глазами, напоминая о том, что проделывал высокорожденный брат с ним, когда Квотриус закинул ноги на эту  прямую, гордую сейчас спину. 

Сейчас же сам Северус затеял жестокую игру с ним, Квотриусом, и он возбудился, встал, прикрывая руками выпуклость на тунике, выглядывавшей из-под доспехов, неловко поклонился отцу и брату и скрылся в ближайших кустах, но было в них лишь лёгкое шевеление, будто бы прошли их насквозь и… тишина. 

Квотриус вернулся со счастливыми глазами на сдержанном, спокойном лице, нагло возлёг на покрывале, расстеленном, вообще-то для отца, и только тут Малефиций с удивлением заметил, абсолютно мокрый подол туники, видневшийся из-под доспехов и, видимо, немного выше панциря, и такие же мокрые ноги младшего сына в защитных поножах и высоких ботинках. С туники и ног на покрывало весело стекала речная вода, пахнущая ряской и немного отдающая по жаре приятной свежестью. 

– Что с тобой сие соделалось, сын-бастард мой Квотриус? Неужто после всего случившегося  захотелось залезть в реку тебе, где утоп собрат твой давний по оружию? И как не подумал ты о том, что из-за… невоздержанности твоей войско лишилось бы не легионера простого, хоть и умелого весьма, но всадника наследственного?

Не доволен я опрометчивостью твоей, сын мой незаконнорожденный, ибо утопнуть мог ты также, как и… 

А-а, что говорить с тобою, помеченный, как раб. 

– Молю, не гневайся на меня, о высокорожденный патриций, полководец и отец мой. Ибо хотел я лишь омыть руки в реке, стоя на берегу, но оказался он скользким, и провалился я по пояс, а ноги мои были все в тине. После долго смывал я её. 

– Да просто перегрелся ты, Квотриус, так и скажи, что захотелось тебе помочить ножки. 

Северус снова подпустил шпильку, невзирая на то, что прочитал в разуме полукровки, отчего тот полез в холодную воду. Да чтобы избавиться от преследовавшего его полдня и всё долгое утро возбуждения, тихого, терпеливого, зудящего, ноющего, а когда он, Сев, стал заигрывать с Квотриусом, внезапно вспыхнувшего с новой силой.  

Квотриус посмотрел на старшего брата счастливыми и немного пьяными от этого счастья освобождения от вожделения к брату без не нужной сейчас мастурбации, всё вспоминая ночь, когда Северус так возбуждающе стонал, вздыхал, даже кричал, всё время двигаясь в нём, брате, и доставляя им обоим неописуемое, божественное наслаждение. Таковым было оно, что он, брат-бастард, взлетел высоко над землёй без крыльев, видел и небо, которое становилось близким, и далёкую землю внизу, и даже море на горизонте. 

Теперь, после "купания", Квотриус мог позволить себе роскошь вспомнить об этой ночи, равно, как и о других, менее пламенных, но всё равно прекрасных, начиная с первой. Тогда Квотриус впервые взял в рот пенис, и этот пенис принадлежал его высокорожденному, такому горделивому и неприступному днём старшему брату, ночью же оказавшемуся нежнее шёлка и прекраснее, нежели парча. Всё сие суть привозные ткани драгоценные из стран восточных, далёких, каковой, далёкой, неромейской, была и внешность высокорожденного то ли брата, то ли наследователя рода… там, во времени дальнем. 

Ах, жаль, всё же не брату вовсе, это они так только продолжают называть друг друга, а, трудно себе представить, далёкому потомку из неведомых веков, где брат…  о, опять брат…  

Так вот, где его потомок, видимо, учил недорослей искусству волшебства, но почему-то тщательно скрывал это своё занятие, о котором сам Квотриус давно уже догадался по недомолвкам брата. Пускай всё пока возможно остаётся как есть, и следует Квотиусу относиться к Северусу, высокорожденному патрицию… того времени, как к брату…  возлюбленному. 

Северус не отводил взгляда от глаз Квотриуса, счастливого и неразумно подставившего свой разум опытному Легиллименту, считывая все эмоции и беспорядочные воспоминания Квотриуса об их любви. Любви такой удивительной и, наверное, уже близящейся к концу, не успев ещё расцвести, яркой и быстрой, как летящий метеор из созвездия Персея августовской двенадцатой ночью. 

А впереди у Северуса, нет, не как пел какой-то даровитый, примерно его…  настоящих лет маг-музыкант: "Долгая, счастливая жизнь, отныне долгая, счастливая жизнь, каждому из нас… ", а, напротив, долгая, но несчастная жизнь отдельно взятому волшебнику с когда-то непомерными амбициями, дурным, язвительным характером и странной внешностью, теперь же только и мечтающему, что о вечной любви до гроба. Пусть и любви даже с мужчиной, да, пусть это будет обязательно он, уже в своём времени… тогда действительно счастливому сиятельному графу Северусу Ориусу Снейпу. И если любовь та, будущая, состоится, то и возвращаться в "своё" время не так уж и страшно, но… 

Как забыть эту, первую любовь? 

 

Невозможно передать страдания Северуса, терзавшие его время от времени, пока не забывался он в объятиях ласкового Квотриуса, в преддверии обязательного расставания с возлюбленным, простым магглом, которому хватило двух половых актов с волшебником и пары заклинаний, пущенных в него, чтобы самому стать таким же магом. 

Но каким же потенциально сильным! 

Вот и сейчас, после привала, стремясь в дальний путь, он думал всё о нём же, о Квотриусе, и об их отношениях, заходящих, кажется, в тупик. Ведь всё, что между ними было, этот… секс… 

Ну что же, он был обязателен для инициации будущего мага. Квотриус стал Посвящённым, как сказали бы алхимики, из Посвящаемого. 

И плевать, в конце концов, что эта любовь на самом-то деле первая и единственная, что никогда не найти ему, Севу, полноценной замены возлюбленному "младшему брату"! 

И пусть не будет между ним и Квотриусом более ничего, ведь незачем завязывать Гордиев узел, напротив, его надо развязать, а так как это невозможно, то разрубить! 

 

______________________________________

 

* день пути (лат.) – мера расстояния, равна двадцати восьми километрам.