Глава 22.

 

 

 

 

"Господину Директору 

Школы волшебства и

магии

"Хогвартс"

Альбусу Дамблдору 

от министра магии

магической Британии

Р. Дж. Скримджера

 

Господин Директор!

 

Сим уведомляю Вас о крайнем сроке не терпящего отложений личного разговора, к моему глубочайшему сожалению так до сих пор и не состоявшегося, с преподавателем руководимой Вами школы "Хогвартс" сэром Северусом О. Снейпом, графом, Мастером Зелий и т. д. , а главное, "бывшим и раскаявшимся", по Вашим неоднократным устным и письменным заверениям, Пожирателем Смерти не долее… "

 

– Та-а-к, сколько бы отвести старикану времени на выколупывание из укрывища этого несносного Снейпа? – решительно подумал министр магии. – Полмесяца? Нет, и не потому, что я такой добрый, просто мне времени не хватит для осуществления своего плана. А планов у меня ну просто громадьё.

– А-а, наверное, полутора месяцев будет достаточно, но следует припугнуть Дамблдора, этого зарвавшегося "Господина Директора", пока ещё так следует величать его, ну, а потом, после того, как я… Не примусь за его директорское кресло вплотную, а у меня ведь все козыри, денежки-то, на руках.

– Ладно, не вслух, лучше я напишу "месяца", пускай трепещет, жалкий, маразматический старикан, затеявший игру лично со мной, мини-и-стром ма-а-ги-и. 

Так, продолжаем писать:

 

"… одного месяца, начиная с сегодняшнего дня. 

Иначе, клянусь Мерлином всемогущим, Вас, Господин Директор, будут ждать очень большие непрятности, связываемые с занимаемой должностью. 

С сим остаюсь, 

министр магии

Руфус Дж. Скримджер. 

 

P. S. : Настоятельно прошу Вас, Альбус, не отвечать на мой ультиматум, если Вы, конечно поняли, что послание, Вам адресованное, представляет собой именно его."

 

– Пока стоит на недельку затаиться, чтобы хитроумный и изворотливый, вовсе не маразматик, а вполне себе ещё живенько жежекающий старик не заподозрил меня в тех махинациях, которыми я собираюсь заняться.

Скримджер отослал министерскую сову в Хогвартс и, вольготно откинувшись в мягком, кожаном кресле, радостно предвкушал обязательную будущую расправу и над Пожирателем Снейпом, а процесс обязательно будет открытым, и над неуправляемым Дамблдором, которого тихо и мирно уберёт Попечительский Совет.

Ведь, войдя в кабинет министра, не угодный ему, Руфусу, сэр выйдет из него уже в магических наручниках, и его препроводят в камеру в подвале министерства, где, имеются в виду подвалы, конечно, с ним "поработают" доблестные, знаменитые на всю магическую Британию министерские Ауроры. 

Нет, особого насилия не будет, просто Веритасерум и парочка-троечка Tormento, ну, может ещё и Imperio, чтобы графчик подписал нужный, заранее составленный протокол допроса, где будут изложены "истинные" намерения подсудимого. Это всего лишь формальная необходимость для того, чтобы склонить судей, уж и не помнивших, когда проводили процессы над Пожирателями, к вынесению правильного вердикта. 

– Да, наверное, ещё в Войну, когда некоторых собратьев по оружию графа Снейп брали в плен, – вспоминал Скримждер, сам в оной бойне не участвовавший, с ухмылкой.

Он тщательно прожёвывал, наслаждаясь вкусом, кусок тёплого круассана с заварным кремом, такого сладкого, мягкого, так и тающего на языке. Министр магии был изрядным сладкоежкой и излюбленной выпечкой были именно французские маггловские круассаны. 

– Так вот, этот протокольчик понадобится, чтобы склонить правосудие к "правильному" приговору, я полагаю обойтись пожизненным заключению графа Снейп в Азкабан. 

Вся эта муторная процедура, займущая, в зависимости от действительных намерений Снейпа и его выдержки, – продолжал раздумывать Скримджер, попивая крепкий, сладкий чай, –Если он окажется крепким орешком, и подпись придётся физически выбивать, неделю, ну две, это максимум, больше он не продержится, всё-таки "белая кость", граф, и всё такое. Одним словом, аристократ, которому сломай лишь разик его длинный нос, тут же всё подпишет. 

Они же трусливые, эти аристократы… Правильно говорит жена, крысы. Все они, в отличие от нас, волшебников с небольшим "хвостом", белоручки, и как его только не тошнило на вечеринках у Волдеморта!

А вот пройдёт неделька, и я займусь вплотную многоуважаемыми членами Попечительского Совета Хогвартса. Это и удобно, и практично. По крайней мере, в нём есть двое хорошо себя зарекомендовавших себя после так называемой Последней Битвы, послужившей, по иронии судьбы, началу гражданской войны,развязавшейся ровнёхонько через полгодика, фигуры. Меня интересуют не ввязавшиеся в неё, а срочно вышедшие из игры следующие именитые, в своём роде, так сказать… зарекомендовавшие себя, персоны. 

Первый, это лорд Люциус Малфой тёмная лошадка, как все аристократы, будь они неладны. 

У меня есть агентурные, неопровержимые доказательства, он питает уже давно более, чем дружественные, но неизвестно, разделённые или нет, чувства к носатому графу. Чего стоят только драгоценные подарки, которыми лорд Малфой старается задобрить графа Снейп. 

И вторая фигура, это простой, как вышедшая из употребления метла, на которой теперь не долетишь даже до ближайшей пекарни, как гласит пословица, недалёкий, сын мясника, магглорождённый Уолден МакНейр, туповатый, но сумевший затесаться аж в сам Ближний Круг. То, что нужно!

Думаю, они быстро поведутся на простой подкуп против старикана Директора, до сих пор, будто в стране война, возглавляющего свой подпольный кружок под громким названием "Орден Феникса". Вот, правда, незадача, неизвестно ничего об этом самом грё… Ордене и его количественном, да и что тут говорить, качественном составах профессиональных подпольщиков. И вообще ничего о его теперешней деятельности. А мне-э, мини-и-истру ма-а-аги-и, о-очень бы хотелось знать… чем занимаются подпольщики в мирное-то времечко. 

С остальными членами Попечительского Совета нужно будет работать строго индивидуально, может, они сейчас и не настроены против Дамблдора…Но будут, будут обязательно! 

Моя же задача, как политика, – Руфус принялся за следующий круассан с шоколадом, – предоставить им абсолютную, слегка, конечно, подправленную, как надо мне, правду об укрывании, да и вообще, содержании в течение почти двух десятилетий на должности профессора Хогвартса Пожирателя Смерти, позорящего своей чёрной тенью, он ведь всегда ходит в чёрных мантиях, честь всего остального, не находящегося под каким-либо подозрением в нелояльности власти преподавательского состава школы. 

Ведь почему я так уцепился за этого, Мордреду его в зад, Снейпа? Вот если бы сидел он тихо в своём замке, говорят, весьма приличном, питался бы из собственных закромов, а говорят, они весьма обширны, ну, может и в свете появлялся, уж это на его разумение, а не лез бы учить уму-разуму детишек неиспорченных… 

Да, я верю в их целомудрие и невинность. Сам расстался с девственностью только после Хогвартса, что бы не писал этот зазорный старик о настоящем поколении студентов. Ну вот не правда всё это! – министр шумно отхлебнул из чашки. Скримджер на пять минут, не больше, ибо время политика дорого, погрузился в приятное воспоминание об избавлении от невинности в дорогущем борделе, позабыв о своей малопривлекательной внешности с мелкими, будто смазанными чертами лица. 

– Так вот, я бы и не взялся за графа-то нашего вовсе. На фиг он бы мне тогда сдался!

А сейчас, имея в запасе приличное количество галеонов из бюджетного фонда государства, а кто их считает, мои же бухгалтера, не своё же жалование тратить,  и около полутора месяцев времени в запасе, можно кого угодно убедить в том, что белое это чёрное, и наоборот. Так что, все они моими будут, голубчики Попечители, никто даже от лишнего сикля не откажется, тут же речь будет идти о тысячах, ну, или сотнях галеонов, в зависимости от сговорчивости того или иного типчика. Но казённые, а не свои деньги тратить легко. Проверено, и не раз. Тем более, что тратить надо будет ради святого дела избавления самого Хогвартса от пачкающей его тени Пожирателя и укрывающего его, злостного нарушителя всех законов об образовании Директора!

И пойдёт старина наш Дамблдор, изгнанный подавляющим большинстом господ Попечителей, далеко и надолго, да в свой, говорят, маленький домишко, где станет  доживать, да коротать годы свои старческие, – размечтался Скримджер

Он расслабился, вытянул ноги и запрокинул руки за голову, сцепив их и потягиваясь после вкусного перекуса.

– И перестанет мозолить мне глаза своей подрывной деятельностью и препирательствами. Да!

А на его место место хоть кого хочешь из Попечительского Совета назначай, то есть, тьфу, типа выбирай. Я бы предпочёл Малфоя. По моим агентурным данным, он и хитёр, и изворотлив, как наглый старикан, но прошлое его не достаточно чисто, что не даст ему права быть Хозяином Хогвартса без моего на то дозволения, а я такого дозволения, уж не дурак, не дам, и станет Хогвартс управляться непосредственно мной. 

Малфой ведь такой красавчик! Ой, я же не вовсе не извращенец, как он сам, мне не нравятся мужчины. Я люблю только Мариам. Да, вот Малфоя-то, говорят,  изрядно поцарапали в своём же имении во время Войны! Хоть и не был, не состоял, не принимал, не участвовал ни в одной из военных операций Пожирателей, говорят, а я склонен верить, дружков своих. 

И кто его так?..

 

… Они стояли в тёмной холодной опочивальне не как молодые, страстные, преисполненные огня в крови, тянущиеся друг к другу, как магнит и железо, любовники, а как целомудренный жених и невинная невеста, чуть поодаль, отчего-то пытаясь в темноте всматриваться в лица, словно ожидая некоего сигнала, позволившего бы им любить. 

Почему они не обнимались и не целовались жгуче, а стояли вот так и ждали? Никто из них не знал. Шли минуты, прошло, по внутренним часам Северуса, около получаса, а они всё стояли и всматривались, как ни странно, это было видно даже в потёмках. Один смотрел в матово поблёскивающие, а второй в сияющие изо всех сил сдерживаемой страстью, в остальном одинаково чёрные глаза. Глаза, которым одним только и позволено было любить.

Наконец, первым не выдержал Квотриус и встал в пол-оборота к Северусу, теперь на фоне окна было видно, что он дрожит мелко, нервно, словно призывая брата положить конец его внутренней муке. И Северус на одеревеневших от долгого, неподвижного стояния ногах, подошёл к брату сзади, прижался к нему и обнял его за бёдра. Квотриус тотчас же затрепетал ещё сильнее. 

– Что с тобой? Боишься ты… боли той? – с замиранием спросил Северус. 

– О, нет! Отнюдь, – горячим шёпотом заверил его Квотриус. – Не боли боюсь я, да и должна быть слабее она, но не о ней речь… 

– О чём же?

– О ком! – яростно и страстно выкрикнул брат. – О тебе, душа моя, лунный камень, жемчужина! Отчего столь превелико долго не подходил ты ко мне?! Стал вдруг я  противен тебе?!? Отчего же?!? Отчего ты так мучаешь меня?

– Нет, возлюбленный мой, вовсе не противен ты мне, отнюдь, но желанен сверх меры, – всё так же, на ухо, прошептал Северус. –  Ждал и я, когда… ты подойдёшь ко мне, вот и всё. А ещё любовался тобою, просто, как прекрасным изваянием из плоти и крови, с чудесными, живыми глазами. 

– Ты… Знай, что жесток ты, о душа моя. Ведомо же тебе, что никому не положено приближаться с целью…  таковой к Господину дома против его на то изволе… 

– Помолчи, Квотриус, и подумай, откуда мне, пришлецу из далёкого будущего, знать тонкости все до единой обхождения с тем, кем не по праву считаюсь я, – шептал Северус.

А сам, быстро сообразив, в чём дело, коснулся источника раздражения молодого человека, его давно уже восставшего мужского достоинства. 

Несколько, всего пять или шесть движений, и семя пролилось на землю, а Квотриус словно обмяк в объятиях Северуса, сейчас просто снова обхватившего брата за бёдра и всё так же жарко прижимавшегося всем телом, упираясь восставшим пенисом ему в ягодицы, что вызывало у Квотриуса чувства и смущения, и стыдливости, и желания. Северус чувствительно сжал их и начал целовать его шею сзади, проводя кончиком языка прихотливые дорожки из-под корней коротко подстриженных волос к выступающему позвонку. Затем Северус довольно ощутимо  прикусил мочку младшего брата, отчего тот сначала дёрнулся, а потом застонал грудным голосом, каким-то пряным от очень сильного желания, вновь охватившего его с ещё большим жаром и необъятностью. 

Северус только сейчас почувствовал, как возбуждён сам и как горит всё тело, оказывается, ему давно уже стало жарко, как… в первый раз. И он, разомкнув руки, легко развязал пояс и скинул тунику на ложе, а затем повернул Квотриуса, как неподвижную куклу, к себе лицом, и раздел его тоже. 

Тотчас брат ожил и страстно вжался в тело Северуса, целуя его опущенную голову, лаская его лицо нежнейшими прикосновениями подушечек пальцев, обрисовывая черты, брови, веки, как это делал сам умелый Северус совсем недавно, этой же долгою ночью, всего пару часов назад, не больше. 

Забыв напрочь о саднящей ранке на кончике языка, он облизывал им губы Северуса, а потом, словно бросившись в ледяную реку, так горела кожа под руками ласкающего Квотриуса брата, погрузил язык в глубину рта Северуса, обвёл контуры его зубов, таких странно неправильных, подлез под корень языка брата и поласкал только им обоим известное местечко, выпил слюну Северуса, горьковато-сладкую, дурманящую разум, отдающую неведомыми, словно бы очаровывающими всё естество младшего брата ароматами, пьянящими не хуже неразбавленного вина и затеял игривую борьбу языков. 

Северус ввязался в неё с большой охотой и победил Квотриуса, оказавшись теперь в его влажной пещерке, облизывая изнутри щёки, такие мягкие и скользкие, безупречнейшие зубы, и также отблагодарил брата интимной лаской под языком, выпивая, глотая выделяющуюся сладкую, как дикий мёд, но не противную Северусу, известному ненавистнику сладостей, а, напротив, весьма прельщающую и даже вкусную слюну. Слюна Квотриуса имела и небольшую долю солоноватости, приятно гармонирующей с зашкаливающей, горячей, растворённой сладостью его интимного местечка во рту. 

Квотриус по привычке запрокинул голову, подставляя шею спереди для поцелуев и ласк, но успел увидеть, что Северус смачивает в слюне указательный палец и задрожал от нетерпения. Он знал, что сейчас будет происходить, но кроме секундного трепета и тихого полу-стона – полу-вздоха, ничем не выказал своего ожидания. Северус же поцеловал, захватив много кожи с правой строны шеи Квотриуса, и стал посасывать её, впервые решив поставить метку страсти на возлюбленном, сам же введя уже второй палец в его анус. За вторым пальцем с небольшой задержкой из-за весьма ощутимого поцелуя желанного, возлюбленного  Квотриуса, последовал и третий. Младший брат захрипел от предвкушения чудесной предстоящей, а, впрочем, уже начавшейся захватывающей игры пальцев умелого, что сейчас не заботило полукровку, недавнего девственника Северуса внутри. 

Пока старший брат вновь увлечённо занялся прерванным поцелуем, засосом на видном месте, шее Квотриуса, его пальцы уже вовсю поигрывали с простатой брата младшего. Квотриус громко вскрикнул и дёрнулся задом, насаживаясь поглубже на пальцы, выполнявшие столь сладостную миссию. 

Вдруг он стал так покачивать бёдрами, что пальцы с натираемым "орешком" стали плавно кружить в его сфинктере и там, много глубже. Младший брат почти закричал, но остановился, перейдя на тот же хрип, что и несколько минут ранее. Это подсказало Северусу одну идею, которую он возжелал реализовать, оказавшись в Квотриусе.

Покружить там, внутри, но не пальцами, а члеом. Что-то из этого получится и выйдет ли эта задумка, ведь анус брата так узок.

– Пора, – решился Северус. 

– Ложись на ложе, аки женщина, на спину, и ноги немного разведи в стороны, ибо лягу сверху я, почти прижавшись к тебе. 

Изумлённый, даже встревоженный взгляд матовых глаз был ответом Северусу, но тот успокоил брата, сказав:

– Сие есть начало токмо, поверь мне, это… э… должно быть, прекрасная поза для соития двух мужчин. По крайней мере, наслышан я о ней много весьма. 

И опять Северус, разумеется, умолчал о своём…  основном информаторе, о Люпине в состоянии большого подпития, рассказывающем очередной похабный анекдот, как перепились два мужика, а потом не смогли трахнуться в этой позе потому, что тот, кто лежал снизу, стукнул ногой по плечу верхнего так, что топ сначала заорал благим матом, который Ремус тщательно воспроизвёл, так как в этой непечатной фразе и была соль анекдота, а потом мужики отрубились и с утра не смогли понять, как оказались в одной постели в такой позе потому, как оба были чистой воды натуралами. Порешили, что так и не состоявшегося боттома псевдо-топ принял за бабу.

 

… Образ Люпина, даже Ремуса-из-так-напугавшего-Северуса-видения почти померк в сознании Снейпа, а зря.  Настоящий Ремус очень даже скучал по своему другу и собутыльнику, и оставалось всё меньше надежды, что тот вернётся до следующего полнолуния, а, значит, ему придётся аппарировать из обжитых апартаментов в Хогвартсе, с окраины Хогсмида, их с Северусом заветного, безлюдного переулочка, в свой маленький домик с большим подвалом и прочной клеткой в нём. Но, может, профессор Слагхорн изобразит нечто похожее на Аконитовое зелье Северуса? Ведь специально учился старик Гораций у Сева… 

 

… Квотриус, объятый желанием поскорее заполучить внутрь себя пенис брата, кажется, готов был на всё. По крайней мере, он беспрекословно выполнил то, что сказал Северус, лишь расширенные от изумления происходящим, словно во сне,  выдавали тревогу и волнение Квотриуса, сейчас более обычного объятого жаждой соития и вожделением, ей сопутствующей. Ведь сейчас его будут брать, как женщину, уподобляться которой своенравный, переменчивый, возлюбленный патриций во всех веках и странах, должно быть, так недавно более, чем просто не советовал!

Северус осторожно опустился лёгким, тонкокостным телом на пружинящее от через день, при посещении терм, подкачиваемых на стадиуме мышц, и впервые подумал:

– А смогу ли я подняться на вытянутых руках, удерживая тяжёлые ноги Квотриуса на плечах? Да ведь ещё и двигаться надо активно, очень даже, и с силой. 

Но потом страсть от близости мгновения единения с братом, превращения в единое целое четырёхруко-ногое чудо, полностью завладела его рассудком, вытеснив ненужные сейчас, слишком рациональные мысли и сомнения вон из головы. Даже блока ставить не потребовалось. Они ушли сами по себе, растаяв бесследно в огромном желании доставить брату наисладчайшую радость от близости. 

– Теперь же, возлюбленный мой, забрось ноги на плечи мне так, дабы колени твои оказались согнутыми на них. Видишь, вовсе не собираюсь овладевать я тобой, словно женщиной. Разве пробовал ты овладеть Каррой своей… так?

– Нет. 

Северус только улыбнулся загадочно, но промолчал, что и так, именно так легко и просто войти в лоно женщины. Наверное.

Квотриус выдавил короткое слово сквозь зубы от одного упоминания ненавистной ему женщины, которую они, входя, забыли отослать, а это большая ошибка любящих братьев. 

Теперь эта негодная старуха, наверняка, подслушивает каждый их шёпот в надежде расслышать хоть что-нибудь из-за тяжёлой буковой двери, и ведь обязательно услышит, как уже слышала вскрики, хрипы и стоны его, Квотриуса, а не молчаливого даже в страсти брата Северуса, благородного стоика. 

– Прошу, нет, молю, Северус, возлюбленный брат мой, не сдерживай пыл свой, как не делал сего ты вчера утром ранним, пускай старуха злословная слышит голоса наши, пусть узнает, что оба мы не боимся злословия рабов, но презираем их. 

– Так разве грязной рабыни ради должен вскрикивать я, стонать горячо и кричать имя твоё на пике страсти, о, неразумный Квотриус мой? Что ты говоришь таковое? Иль обидеть ты хочешь меня?!?

Да, буду, буду я делать сие, но ради нас тобой, и только. Ответ таковой устраивает ли тебя? 

Да закидывай же ноги поскорее! Ибо столь сильно хочу овладеть я тобой, что и представить себе ты не можешь даже. 

– О, представь, могу, ибо жажду со страстью точно таковой же отдаться тебе я. 

Так? 

Закинув ноги точно и сразу, спросил Квотриус, и легли они на плечи Северуса.

Но, вот странное дело, он не почувствовал тяжести мускулистого, довольно широкоплечего младшего брата, хотя тяжесть должна была быть если и неимоверной, то более, чем ощутимой. 

– Так, теперь держись ногами крепче за меня, ибо начну я подыматься на руках. 

– Прошу, не говори больше, а то, словно бы, учишь ты меня, как дитя несовершеннолетнее, а ведь я всё уже понял. 

Северус молча проглотил угаданную Квотриусом, его любящим сердцем, свою должность и привычку, иногда, действительно, вот, как сейчас, совершенно неуместную, и, внутренне укоряя себя за допущенную слабость, довольно быстро и легко встал на руки, уперевшись пальцами ног в скользкий шёлк, которым покрывались ложа Господ. Это было состояние неустойчивого, но всё же равновесия, так необходимого Северусу, чтобы можно было раскачиваться всем телом, входя в Квотриуса и на мгновение покидая его. К тому же, хотелось бы воплотить задуманное вращательное движение.

Северус посчитал, что во время прелюдии достаточно хорошо растянул брата, в чём тот активно помогал ему, даже слишком активно, а потому вторгся в его подходящее для наиболее глубокого проникновения, доступное именно в такой позе, отверстие, но не сразу на всю длину члена, а лишь его головкой. Той самой "шишечкой", которая так часто фигурировала в анекдотах Ремуса, но сейчас, как и в первый и в последовавший разы, было не до пошлых историй и не до смеха. Северус с братом творили магию любви, оба будучи магами, а это значит, что и удовольствие друг от друга они получат поистине волшебное. Опять же Ремус рассказывал байки о соитии с мужчиной-магом, от которого теряют голову даже самые прожжённые в амурных делах магглы, как мужчины, так и женщины.

Квотриус заёрзал и застонал, отрывисто дыша. 

Старший брат вошёл глубже, на половину ствола, слегкая вращая из стороны в сторону своё орудие внутри брата, покачивая бёдрами. И у него получалось… кажется.

Да! На этот раз раздался глухой двойной стон, а Северус и не думал, что это едва ощутимое сперва вращение внутри брата придаст настолько ослепительный в буквальном смысле слова эффект даже ещё и не соитию, у него перед глазами заиграла вспышка ветвящейся многими корнями от главного ствола, ударившего в землю, молнии той поздней, вечерней грозы. Ярчайшая вспышка, после которой небо словно бы разорвал, как плотную бархатную ткань, раскат закладывающего уши грома. Так явственна была эта картина, что Северус, любивший сильную грозу безмерно, вновь словно наяву ощутил запах озона, наклонился и впился в рот Квотриуса страстным, сжигающим их обоих поцелуем. Да, это от Квотриуса удивительнейшим образом пахло свежим, послегрозовым воздухом.

Во время поцелуя Северус почувствовал, что брат его расслабил кольцо мышц и ловко проскользнул внутрь, в горячую, уже ждавшую его, влажную, скользкую, податливую, манящую глубину… 

 

… Он совершал невозможное, доводя обоих до грани, но не давая так скоро эту грань переступить, продлевая изощрённое удовольствие. 

Оба брата совершали плавные полукруги бёдрами, а потом Северус дошёл и до полных кругов. Брат бился под ним, словно в горячке, широко раскрывал рот, из которого не доносилось ни звука, только странные хрипы, что было так не похоже на обычно громко стонущего или кричащего Квотриуса. 

А Северус, наоборот, и стонал, и кричал, словно бы против собственной воли, и выкрикивал долгое, как эхо:

– Кво-о-три-и-у-у-с!

И не зазорно вовсе было Северусу выкрикивать имя единственного своего за всю долгую жизнь возлюбленного. Теперь и его сердце его пело, и ему хотелось бегать нагишом по Сибелиуму и кричать на каждом перекрёстке:

– Я-а лю-у-блю-у-у те-э-бя-а, Кво-от-ри-и-у-у-ус!

И, кажется, он и вправду несколько раз прокричал эту фразу потому, что ответил ему предательски дрожащий от подступивших слёз наслаждения голос Квотриуса, непривычно сиплый и тихий:

– Я люб-лю те-бя, Се-э-ве-э-р-у-у-с-с!

Северус тут же наклонился и стал целовать прекрасные глаза брата, высушивая их губами, проводя языком по еле различимым дорожкам на щеках, уходящих к вискам, а потом с силой пососав мочку уха Квотриуса, чтобы утешить его этой лаской, прикусил, заставив того забыть о слезах. О, так вот, что хрипело в груди Квотриуса, когда не мог он издать ни звука! 

 

… Это были первые с раннего детства слёзы никогда не плачущего воина, потом легионера, потом всадника Квотриуса. Он не плакал даже, когда получил тяжёлую рану в низ живота, не защищённый лориком, рану от копья пикта, оружия с тупым, рвущим внутренности, каменным наконечником. Это было просто очень больно. Очень, но он не заплакал, а убил того Нелюдя, проткнув его насквозь тяжёлой спатой. 

А теперь это были слёзы от невыносимо дивного, изумительного в своей прелести вращения пениса высокорожденного брата, его превосходного, умелого орудия внутри, приносящего не боль, не смерть, но состояние, схожее с полётом человека-птицы. Такого высокого, что люди и не видны вовсе, лишь городок Сибелиум весь, как на ладони, и разноцветные четырёхугольники разных цветов и форм. Квотриус догадался, что так выглядят поля колонов. А ещё он видел золотисто-багряные леса, ещё с прозеленью, и леса эти простирались во все стороны до самого горизонта. 

О, что сие неведомое мелькает там, далеко на западе? Неужли море Внутреннее само? Неужли он, Квотриус, взлетел столь безмерно высоко? 

Как же было ему не расплакаться от такого зрелища и сводящего с ума ощущения где-то в теле прекраснейшего и такого умелого пениса, постоянно задевающего простату при вращении его, не умеющего летать, обоюдном, с божественно красивым сейчас, таким молодым, беспредельно страстным, неутомимым, источающим запах неведомых трав и цветов Северусом.

 

… Теперь же, освободившись от слёз, и младший брат добавил свои стоны, вскики и выкрикивания любимого имени, составив прекрасный дуэт Северусу. 

Голоса их не были истошны или звероподобны, даже, когда они рычали от страсти, нет, но были они схожи меж собой, безыскусны и искренни, в них не было ничего от грязной похоти продажного или насильного разврата в термах или лупанарии, ибо были полны неизбывной, прежде всего, любовью и, конечно же, утроены были великой страстью, волнами попеременно, то приливно подкатывающей почти до самого края скалистого брега, то отходящей, давая передышку им обоим, чтобы были силы на продолжение любовного действа, словно бы в вечерний, прекрасный, отливающий всеми цветами заката, нежный отлив, обнажающий одуряюще пахнущие морем, его естеством самым, водоросли и раковины… 

Наконец, изнемогли оба брата от любовной лихорадки, и Северус взял в руку головку пениса брата, а сам ещё продолжал двигаться в нём без остановки, рука же его двигалась вместе с телом, и Квотриус излил семя себе на живот и грудь, а Северус в тот же миг кончил внутри брата и свалился без сил на ту сторону ложа, что ближе к стене опочивальни. 

Квотриус, всё это время не давая ногам беспомощно повиснуть на щуплом брате, удерживал их прессом, не сдержавшись лишь в момент семяизвержения, отчего и упал Северус, словно серпом жены колона подкошенный. 

 

… Только сейчас, с уже завалившегося на бок еле дышащего Северуса, младший брат снял ноги и, отдыхая, с преогромным удовольствием вытянул их, давая волю мышцам живота. Но тяжесть в мышцах прошла почти мгновенно и незаметно, таким полным сил физических был Квотриус даже после долгого напряжения. Всё его тело приятно дрожало от уже отступающего оргазма, занёсшего его в Эмпиреи, так, что взлетел он над землёй, птице уподобившись, но оставаясь человеком.

Несколько минут, всего несколько долгих, таких приятных и лёгких минут, словно освободили братьев от невидимой, но очень ощутимой тяжести, отдыхали они, лёжа на спине. Квотриус втирал в кожу семя, а Северус, внезапно повернувший голову и взглянувший на то, чем так сосредоточенно занят брат, успел найти несколько не растёртых ещё капель, быстро повернулся лицом к Квотриусу и, шутливо пригрозив тому пальцем, слизнул капли ещё тёплой, несмотря на довольно ощутимую теперь потными телами прохладу в комнате, сладковато-солоноватой спермы. 

Но одеваться братья не торопились. Едва обсохнув и продрогнув, бросились они снова в объятия друг к другу, торопясь с заново вспыхнувшей, но не такой томящей страстью, какую чувствовали оба до соития, а лёгкой, весёлой, целоваться и ласкать не обласканные ещё тела, шеи, грудь, животы. 

В этих действиях большую сноровку имел, как ни странно, ещё недавний девственник Северус, а не познавший женщину в шестнадцать лет Квотриус. Может, просто… воображение Северуса, одного из образованнейших магов своего времени, века уже двадцать первого, было развито лучше, чем у хоть и начитанного и даже астрономию и геометрию знающего, но в остальном не настолько образованного Квотриуса? 

Поэтому-то и знал Северус эрогенные места на теле мужском лучше Квотриуса, часто ласкавшего себя, но по-юношески, без прелюдии, сразу хватаясь за пенис свой, слегка потеребив и мастурбируя. В этом заключалось отличие его простых, неискусных ласк пениса от зрелого уже в "своём" времени Северуса, которому нужно было возбудить в основном…  себя самого для достижения оргазма.

Квотриус и в этих ласках шёл на шаг позади старшего брата, сначала просто тая в его таких умелых (И откуда? Ведь говорил же Северус, что не знал ни мужчины, ни женщины даже! Как же посметь мне не верить ему?.. А! Полагаю, все маги будущего знают о местах приятных сих с рождения самого.) руках, потом повторяя каждое движение за ним вслед, отчего Северус так соблазнительно говорил: "Ах-х!" или стонал, иногда даже взрыкивая от вожделения. 

Заключением же их ласк был внезапно сделанный Квотриусом по образу сегодняшнего сотворённого Северусом перед варкой магического зелья поцелуй в пупок, отчего произошло воистину неожиданное. Северус прижал изо всех сил голову Квотриуса к своему животу, поощряя того на повторный, более долгий поцелуй, который был незамедлительно свершён. 

Квотриус по наитию добавил ещё от себя посасывание нежной плоти и под конец, когда Северус уже почти кричал, прикусывание нижнего края аккуратного, маленького, но довольно глубокого пупа. Северус отпустил руки, а сам выгнулся дугой животом вверх, выкрикивая нараспев: "Я люблю тебя, мой Квотриус! Пуще жизни люблю!". 

Потом в неистовстве страсти от одних только ласк высокородный брат перешёл на совсем непонятный Квотриусу язык с очень мягким, почти не произносимым "Р" и полным отсутствем "Ц". В остальном же язык был и мягок, и резок одновременно, в зависимости от интонации, с которой тщательно выговаривал, нет, почти пел неслыханные слова Северус. 

– Наверное, се еси язык родной Северуса. О, верно велико странен мир, в коем не говорят на языке ромейском, – подумал Квотриус. 

Самому ему, тогда, на кухне перед варкой магического зелья до крайности возбуждённому, хотя и кончившему минуту назад, но не смеющему в те мгновения и мечтать о большем, поцелуй в пупок показался хоть и странным, но возбуждающим, однако не до такой, казалось, неестественной степени. 

– Запомнить надобно мне, сие суть место любимейшее Северуса моего на теле его чудесном, мне же много боле нравится, когда пощипывает, сосёт и прикусывает он соски мои.

И Квотриус напомнил о себе самым непосредственным образом, положив оба напряжённых кулака Северуса себе на соски. Мол, вот они, для тебя одного, в полное пользование. Делай с ними, что тебе угодно.

Северус мгновенно пришёл в себя, а заодно и понял, где эрогенная зона у Квотриуса, начав теребить розовые, маленькие, напряжённые пуговки, прокатывать их между пальцами, пощипывать и вообще совершать всё то, о чём Квотриус и мечтать не смел, ведь у него не было привычки ласкать своё тело. Потом стал Северус, улёгшись на живот брата младшего, посасывать их, прикусывать и сводить с ума Квотриуса уже в который раз за эту ночь. 

 

Но у Северуса появилось желание отблагодарить брата за поданную идею, которая, воплотившись, принесла им обоим столько наслаждения.

Пока Квотриус летал в видении пришедшем к нему от необычайного соития, Северус наблюдал грозу. И так ему была приятна её нескончаемость, грозы волшебной, непростой, которую вызвал он сам, как легендарный заклинатель дождя. Сверкали молнии и били в землю, невысоко над которой парил сам Северус, и купался он в освежающих горячее тело струях, и гром постоянно звучал в ушах потому, что молнии, самые прекрасные, ветвистые, сильные, ослепительные, били в бескрайнее тёмное поле постоянно, озаряя его фрагменты с полёгшей под дождём травой и цветами, небольшими кустиками. 

Молнии приносили с собою грозовой озон, смертельный яд, но Северус, кажется, испивал его до дна, но ему от этого яда становилось только всё легче дышать грозой, словно подпитываться её вспышками и громами, как невиданным, неведомым, не испробованным ещё, не доступным ничему, кроме обоняния, лакомством.

И снова переплелись двое братьев в объятиях, и стал целый мир тесен им, так велика была сила их обоюдного чувства, любви разделённой, одной на двоих. 

 

И пропели третьи петухи, знаменуя, что давно пора уже было, ещё с первыми, когда не сварен был Веритасерум, встать, умыться, очень плотно поесть, облачиться в доспехи, препоясаться мечами и помолиться перед Пенатами и Ларами за счастливое возвращение в дом. 

Уж давно наступила пора попрощаться с заждавшейся, но понимающей причину задержки сына своего, Вероникой Гонорией, остающейся, как временная Госпожа дома, за главу семейства, сына-чародея, взойти на квадриги и быть далеко от Сибелиума. 

 

… К сожалению и даже стыду Вероники, ни разу ни словом, ни жестом не проявленным, высокорожденный сыне единородный и Господин дома связался с этим полукровкой, выблядком сдохшей рабыни, ненавистной любимицы мужа на протяжении двадцати двух лет, времени расцвета и цветения её, Вероники, дальней родственницы большого семейства давно усопшего Божественного Кесаря Гонория, как женщины. 

– Наверняка, наложница колдуньей была злобной, решившей, дабы уйти от гнева богов, религию сменить, имя даже переменив, дабы не нашли демоны Аида душу её,  И всё это достигается будто бы лишь погружением в большом чане в воду с головой! Подумаешь, подвиг!.. А вот теперь терзается она в своём христианском Посмертии за колдовство своё, ко супругу моему применив его, околдовав красотой кажущейся её самоё и сына её, красивого снаружи лишь, коий оказался столь гнилым изнутри, что с братом единокровным, высокорожденным сыном моим, ложе делить смеет вот уж нощь третью.  Да вряд ли в и походе отойдёт бастард нечестивый от сына моего драгоценного, вернувшего меня супругу моему, колдунью же изогнав восвояси.

 

… Но несмотря на столь долгое опоздание, неохотно разошлись братья, всё целуясь и не выпуская друг друга из объятий, столь крепких, что, казалось, никогда братья не насытятся близостью обоюдной. 

– … До трапезы торопливо одеваюсь в неизменные рубашку, сюртук и брюки, оставляя жилет, как совершенно не нужную в походе тряпку, в опочивальне. Наполняю до горлышка большую кожаную флягу кипячёной, хоть и затхлой уже, водой, из ведра, где осталось ещё с половину ёмкости. 

Так, эту воду надо приказать рабам вылить и вымыть ведро, не то будет в опочивальне разить болотом. Со второй флягой, поменьше, спешу на кухню, где вливаю в неё худо-бедно настоявшийся Веритасерум, ну, да же ещё ехать и ехать до этих х`васынскх`, вот и настоится получше. 

Труба уже зовёт, мы с братом, страшно голодные и усталые одновременно, наскоро съедаем лишь немного хлебов, но я, разумеется, ем его всухомятку, не запивая такой соблазнительной, свежей, вкусно пахнущей, ключевой водой. Папенька, верно, давно уже в сияющих, новых латах и палудаментуме, о котором я читал в монастыре Святого Креста, вот ведь, даже плащ в хронику попал, подносит мне большой рог с вином из Галлии, из которого я, старясь не морщиться, отпиваю небольшой глоток. Видно, это обычай или закон такой ромейский для воинов, покидающих родной дом и уходящих в поход, не знаю, не читал.

Квотриус, зная, что губы мои касались рога, с удовольствием выпивает невкусное, кислое, зелёное вино, которое для младшего брата слаще мёда. Ведь отпил его и Господин дома, чтоб меня Мордред побрал!

Папенька выглядит настолько внушительно, что поневоле думаешь о нём, как об "отце", да он ещё и со шлемом в руке, украшенном перьями лебедей, видно, до привоза африканских страусовых перьев ни в Сибелиуме, ни в Вериуме никто не додумался. Верно, слишком не прибыльно дело это и опасно. "Отец" вызывает красивых рабынь лет по тридцать-тридцать пять с фирменными носами, впрочем, небольшими. У них в руках чистая одежда и воинская обувь, кроваво-красная туника для Квотриуса и высокие кожаные ботинки со шнуровкой, на толстой подошве. 

"Отец" опять недовольно смотрит на мою чистую, но многослойную, в его понимании, как у женщины, "варварскую" одежду. Ещё на руках у рабынь алые короткие плащи, кажется, сагумы, с серебряными, отчищенными песком до блеска, фибулами. Женщины с поклоном до земли отдают нам их. Квотриус делает рабыням полупоклон, и это рабыням! Верно, они его любимые сводные сёстры, и он таким образом выказывает своё почтение к более старшим его женщинам-полукровкам.

"Отец" призывает сильных рабов уэскх`ке, которые в опочивальнях помогут нам надеть лорики и поножи, пока что шлемов не одеваем, тяжёлые очень, но войлочные подшлемники вскоре облекут наши головы и шеи… 

После облачения в доспехи, которые не кажутся мне тяжёлыми, но я знаю, что это только пока, Малефиций внимательно осматривает амуницию сыновей.

– А что сие за меч таковой, невиданный, о сын мой законный Северус? 

– "Отец" спрашивает меня, пристально глядя, как я достаю и снова убираю в кожаные ножны, проверяя, легко ли вынимается "меч". Моя тонкая, изящная, трёхгранная рапира, скованная по всем правилам закалки дамасской стали простым, но исполнительным колоном с обычным мальчишкой-подмастерьем, да благословит их Мерлин всемогущий!

Ножны к рапире были сшиты рабынями по размерам, которые передал им вчера Квотриус во время отсутствия высокорожденного брата, как тот и просил, расставаясь с младшим братом перед чуть не сведшим Квотриуса с ума длительностью неведомого путешествия в лес и… некую очень дальнюю, чужую библиотеку. 

– Сие суть рапира, о высокорожденный патриций и доблестный полководец, удостоившийся золотой фибулы и палудаментума от самого Божественного Кесаря… 

 

– … Вдруг Квотриус поворачивает голову, и на шее его виден знак любви страстной, но знаки таковые ромеи не ставят свободным людям на заметные места. 

Кто посмел?.. А-а, Северус развлекается с братом-бастардом. 

Но почему он отметил Квотриуса, как раба?.. 

Ладно, не время сейчас выяснять интимные подробности их похабных случек, тем более, что рабская отметина будет скрыта подшлемником, и никто из легионеров, которые и сами не покойной Нины-Нывгэ, как бишь их, а, аггелы, и слова сказать не посмеет… 

 

… – Итак, да поклонимся и помолимся Пенатам и Ларам, дабы оберегли они дом Господина нашего Снепиуса Северуса Малефиция! – пророкотал голос "отца". 

– И вот мы трое, уходящие в поход на х`васынскх`, в земли восточные, до кочёвки ближайшей которых ехать не менее четырёх часов без перерыва, стоим в отцовской опочивальне. Но добираться будем значительно дольше, ведь так и лошадей запалить можно, хоть и едут легионеры не на обычных колесницах, а на боевых квадригах. А ещё меня давно развлекал вопрос, что изображено на фреске в комнате Папеньки? Оказывается, я был прав в своих догадках, изображён Гименеус, Крылами Осеняющий Союз. Это я такой умный, что догадался об изображении бога Союза, он же такой страшный здесь, на стене. И как только Папенька спит спокойно, да не один, под изображением такой страхолюдины? Да, с художествами в этом доме явно плохо.

В дорогом, изукрашенном резьбой и инкрустацией золотыми пластинками с драгоценными камнями, раскрытом ковчежце стоят вырезанные очень древней, неумелой ещё рукой грубые истуканчики в подобиях туник и тог из настоящего шёлка, до того истлевшего, что вообще неясно, как они ещё держатся на божках с захватанными молящимися по обычаю головами, на которых было уже не различить лиц, да и были ли они вырезаны?.. 

 

Боевые квадриги давно уже стоят на главной дороге, повёрнуты их дышла и морды лошадей на восток, внутри каждой по заждавшемуся военачальника легионеру с некстати и надолго задержавшимися сыновьями-любовниками. 

– Чтоб их души ламии… да ладно, не буду проклинать…

Легионеры в полном вооружении, с пилумом*, двумя короткими метательными копьями, спатой* или гладиусом и большим четырёхугольным щитом за спиной. Всё, вроде, как всегда, все вооружены нормально. Не пропили, значит, в таверне, казённое оружие, и на том слава Марсу-Воителю Грозному и покровителю воинов ромейских! Возничие на местах и тоже при оружии.

 

– … Я вспоминаю из прочитанных книг, что солдаты Божественного Кесаря попросту отбрасывают тяжёлый щит, если в нём засело варварское тяжёлое копьё с длинным, почти с два кубикуса** длиной железным наконечником, но вражеские дротики и стрелы, попавшие в щит, обрубают, не стремясь так скоро остаться без него. 

Возничие, тоже в доспехах, вооружёны пращами, луками и дротиками для метания в толпу, чтобы расступались наглые варвары перед благородными животными, не раня их, как это наблюдается в дикарских обычаях. А позади должен поехать обоз, видно, тяжело гружёная запасами продовольствия телега, в которую впряжены быки, так те быстро уж никак не побегут, а не оставлять же обоз поодаль? Поэтому несколько лёгких колесниц будут держаться в арьергарде и прикрывать продовольствие. 

Вот и придётся добираться целый день, с двумя привалами, в полдень и ввечеру, а к ночи подойти, полагаю, к чьей-то кочёвке на относительно безопасное расстояние, всё равно"отец" ночной дозор выставлять будет. А легионы встанут на ночь лагерем, раскинув шатры, по обычаю пугая варваров заранее своей организованностью, да изрядной, надо отметить, многочисленностью.

 

– Да здравствует Император! 

Дружный хор мужских голосов прозвучал и отозвался эхом от стоящих по всему Сибелиуму вдоль кирпичной дороги усадеб. Дороги, сейчас запруженной небольшой армией с настоящим обозом. Первыми стояли три квадриги без воинов, у головной  дюжий возничий удерживал испугавшихся возгласа сотни голосов, коней, обеими руками натягивая поводья. Ну, да ему не впервой удерживать здоровенных, откормленных жеребцов, ведь во время битвы кони бесятся значительно больше, а сдерживать их ярость надо только поводьями и длинным кнутом.

– Да здравствует Император! 

Малефиций громогласно выкрикнул, выбрасывая правую руку вперёд и вверх, по древнему обычаяю ромеев ещё периода Сената. 

– Идёмте, сыновья, мы поедем первыми, ибо должны показывать пример легионерам всем, да будет так.

 

"Отец", оказавшись в привычной ему среде, был неподражаем, он словно помолодел и постройнел. 

Следом за Малефицием на свою квадригу взошёл, правда, не так изящно и легко, как последовавший за ним младший брат, Северус, и возница отпустил поводья почти полностью. Раскормленные, застоявшиеся в конюшне лошади, понеслись галопом. 

Сначала долго ехали по кирпичной дороге, потом свернули на пустошь и поехали по лугам в объезд таких неприветливых для ромеев лесов. 

Что на дороге, что, пуще того, на пустошах и лугах, трясло неимоверно, но лошади мчались дружной четвёркой вдаль от такого маленького городка Сибелиума у моста через большую реку Кладилус. 

Взошло солнце и осветило колонну мчащихся во весь опор квадриг, бронзовые доспехи отозвались лучам светила пронзительными, ослепительными бликами, а на шлемах уже отражалась самая близкая, даровавшая Земле мирную жизнь, звезда. 

Люди в доспехах и шлемах ехали супротив солнца, на восток, на войну.

 

 

_______________________________________________________

 

* Пилум – среднеевропейский вариант бесперового копья. 

** Около одного метра. Один кубикус ("локоть") равен сорока четырём сантиметрам.