Л. Бочарова,
"Автор за свой счет".

Рассказ.

- Мистер Эмбли, пришел врач.

Горничная отклонила портьеру, пропуская доктора. Как все евреи, доктор Меерсон в свои годы уже имел залысины, дорогие очки, двойную лицензию и богатый опыт. Он был нервопатологом.

- Так, дорогой Ричи, - сказал Меерсон, пристраивая дипломат на столике для газет. - Похоже, пора пройти диагностирование?
- Хотите вытянуть из меня еще полтысячи? - кисло отозвался мистер Эмбли, лежа на диване с повязкой на глазах, хотя за шторами синел дымный лондонский вечер. - На черт мне диагностика... Я и так знаю, что со мной.

- Посмотрим, посмотрим... - В соответствии с тайным ритуалом всех врачей, доктор Меерсон не верил пациентам на слово, а прежде оглядывал и простукивал их собственноручно. - Здесь тревожит? А здесь? Хорошо... А вот тут? Понятно... Прошу вас, посмотрите вверх... налево...Теперь будьте добры достать...

- ... Черт! Я знаю эти штучки! Говорю же - я знаю свой диагноз. Я послал за вами не для этого!

- Но, любезный мистер Эмбли, я наблюдаю вас уже червертый год. Ваше состояние ни на йоту не улучшилось.
- Мне и не нужно, чтобы оно улучшалось!
- Позвольте, тогда к чему разговор? Меня ждут пациенты еще в трех районах.
- Нет, господин Меерсон... Мне не нужно лошадиного здоровья... Мне нужна ваша инъекция... И все. О-дин ма-лень-кий у-коль-чик.

- Как в прошлый раз...
- Как в прошлый раз.
- Знаете, Ричи, не смотря на вашу славу, деньги и успех, я иногда благодарю бога, что я не ваш отец.
- Ладно, Джеймс, я такой, каков есть. Доставай свой чертов шприц и ставь мне чертов укол. Голова ни к черту.
Вздохнув, доктор Меерсон извлек из дипломата инструменты, наполнил шприц и с укоризненным видом наложил на пациента жгут.

- Дорогой Ричи, - сказал он. - Мой врачебный долг заставляет меня сделать предупреждение. Ты неправильно ведешь себя. Ты разрушаешь себя. Ты не лечишься. Ты пьешь. Куришь сигары. Ты пристрастился к кофеину. Ты спишь днем, а ночью...
- ...Устраиваю оргии. - усмехнулся Эмбли. - Просто слышу голос папаши. Но тот бы и наркотики помянул, и девок. И джаз. Весь набор из воскресной проповеди...
- Именно оргии. И твоя нервозность - лучшее тому подтверждение. - врач вынул иглу, спрятал использованный шприц в отдельный карман дипломата и продолжил: - Я, конечно, не психиатр, но я рекомендовал бы осмотреться у моего коллеги. Вот визитка...

- Бросьте, док. Я творческая натура - только и всего. Да, я пишу бульварные романы, но ими зачитывается пол-Лондона. Голливуд заключил со мной контракт... И я пишу ночью, потому что днем мне не дает покоя телефон. И Эмили. Прекрасная женщина, но вы же знаете, что такое жена. Кстати, у нее появился любовник - и это освобождает мне время. И я буду продолжать такую жизнь - понятно? - и пить чертов кофе, и чертов мартини, и курить чертовы сигары. И я буду болеть - потому что это моя жизнь, и я люблю успех, и деньги, и прессу, и вспышки форокамер. Потому что я публичная персона. И за это мне тоже платят.

- Как голова? - невозмутимо поинтересовался Меерсон, закрывая дипломат.
- Уже действует, спасибо. - Мистер Эмбли мрачно отвернулся к стене. Его спина в красной рабашке источала правоту.
- Ладно, Ричи, - тихо сказал Меерсон, - живи как хочешь. Но отчего бы не пройти курс лечения? Убей бог, не понимаю. При твоих доходах это несущественная трата. Какой-нибудь месяц - и ты не вспомнишь, где находится череп. Будешь писать свои триллеры...

- Нет уж! - резко развернулся Эмбли. - Мне надо знать, где находится мой череп. Он напоминает мне о цене.
- Ричи, ты все же уверен, что тебе не нужен психиатр? - осторожно спросил Меерсон.
- Дорогой Джеймс - говорю тебе: со мной все в порядке. Твоя же беда в том, что у тебя совсем нет воображения.

- Напротив, любезный Эмбли, у меня достаточно богатое воображение при моей работе. А уж неврастеников я повидал - дай бог всякому. И потому я отлично представляю, как ты умрешь на своей веранде от кровоизлияния в мозг. Чик - и готово, белки глаз красные, как у оборотня, лицо красное, губы синие. А на твоем белом пиджаке будет кофе, коротый ты не допил... Лежишь на полу, стул опрокинут, сигара подожгла угол утренней газеты с очередной статьей о знаменитом Эмбли. Дым, горничная визжит... Ну как?

- Впечатляет... Может, и тебе заняться писаниной, док? - Эмбли приподнялся на локте. - Однако я умру не так. В твоей картине не хватает существенной детали. Заинтересованного свидетеля.
- Свидетеля чего, Ричи? Твоей сметри? Еще скажи - убийства! - хмыкнул Меерсон.

- Я знаю, док, что ты не читаешь мою стряпню. Ты выше всего этого. Но - умоляю - не надо приписывать мне грешки писак вроде Кинга. Я не люблю убийства. Меня не привлекают маньяки. Меня не возбуждает страх. Я пишу только о смерти. Добровольной и желанной, о чистом акте самоуничтожения. Потому у меня такие тиражи. Потому я все знаю о собственной смерти. Поскольку я уже умер.

- Ладно, мистер Эмбли, спокойного вам отдыха и скорейшего выздоровленья... Думаю, мы с пользой провели вечер... Меня ждут пациенты.
- Ну уж нет, док. Вы дослушаете до конца. Чтобы больше не лезть с дурацкими советами. В конце концов я плачу вам наличными.
- Прошу вас, Ричи, мне нужно идти.
- Вот чертов телефон - включите его и позвоните в контору, пусть вас заменят и отправят к чертовым пациентам другого череполога... Мне захотелось рассказать вам кое-что. О моей болезни. И знаете, почему? Вы ничего не смыслите в литературе. Вы табула раса, так сказать. Идеальный читатель... К тому же вы врач. А тут имеет место психосоматика, или как вы это называете...

- Ладно, извольте, - доктор отложил дипломат и с профессиональным безразличием, потерев переносицу под очками, устроился в кресле.


- Так вот. О смерти. Вы знаете о чем я пишу? Это называют триллерами, но на самом деле это фантастическая беллетристика, где всего по-немногу - любви, интриги, декораций, войны, психологии, крови. Крови, пожалуй, много. Я работаю со штампами. Беру расхожую историю из тех, что всем известны по школе - войну Севера и Юга, Третий Рейх, завоевание Америки, царствование Елизаветы - и выворачиваю наизнанку. История - это фон, кружева для домохозяек, потому что любовь должна быть обставлена свечами и звоном стали, а не жвачкой и бейсбольной кепкой. Понимаете?
Домохозяйкам достаются страсти, которые они не смогут проверить, ибо все герои давно мертвы. А букмекерам и клеркам достается кровь. Крови должно быть ровно столько, сколько надо, чтобы не прибился нюх. И в венце своего творения я дарю им Смерть. Смерть причудливую, нелепую или ослепительную, одиночную или массовую, смерть-загадку или смерть-ключ. Она разрушает все штампы, ее нельзя предвидеть, она - угроза здравому смыслу и скромности наших бюргеров, и потому у моих романов такие тиражи. Потому что в душе каждый бюргер ждет скандала.
И я веду их путем погибели за руку, и они не могут вырваться из текста, и умирают в нем - и потому платят мне за каждый новый том. Я удивляю их. Потому что каждый бюргер хочет хоть чуть-чуть подготовиться к собственному неизбежному концу, и каждый из них помнит, что кто предупрежден - тот вооружен. Они думают, что свою собственную смерть встретят во всеоружии.

Но еще более верно, что читая мои книги они испытывают вожделение. Да, док, мои книги действуют на них, и в процессе чтения бюргеры не боятся смерти, потому что в какой-то миг начинают ее желать. Я преподношу ее, как девственницу на блюде, как изысканный десерт. И потому у меня такие тиражи.

А знаете, как я пишу свои книги? Есть такой термин - автор за свой счет. Понимаете? Нельзя описать то, что не пройдено на собственной шкуре. Не думайте, что я это сам выдумал - нас не так мало, пишущих подобным образом, в пору создавать клуб. Небезызвестный Хэллоуэй, к примеру, дважды лечил сифилис - потому что делает все то, о чем пишет.
Не смотрите на меня так, словно я выведал врачебную тайну... Он сам рассказывает об этом с большим удовольствием. Кто-то воевал во Вьетнаме, кто-то был секретным агентом - и под старость сел за воспоминания.
Уайльд и Жид были геями, Казанова распутником, Экзюпери летчиком... Черт, да ведь наш главный Бестселлер - и тот написан таким образом... Я имею в виду Новый Завет... Да, многие писатели на самом деле пишут о себе. И многие из этих многих решаются на странные поступки, дабы разбудить вдохновение. Они хотят не только представлять - но и знать, как оно было на самом деле. Однако, в моем случае я был поставлен перед проблемой. Я пишу о смерти. И потому, док, мне пришла в голову мысль умереть.

Доктор Меерсон подался вперед, протестуя, но Эмбли прервал его:

- Не думайте, что я засовывал голову в петлю или что-то в этом роде. Мои руки не знают бритвы - впрочем, это вы видели. Я не топился в ванной. Я не травился хлороформом. Я даже не лег в больницу лечить свою язву - а уж от наших докторов можно ожидать чего угодно, даже в частной клинике. Нет. Я просто отдался на волю своему воображению, и оно меня не подвело.

...Это было пять лет назад, в начале моей карьеры. Я еще не был женат и жил в Ноттинг-Хилле. Только что вышел мой первый роман "Урс", готический триллер, как обозвал его издатель, об ужасах в средневековой деревушке времен охоты на ведьм. Это была пародия на моих соседей по кварталу, честных бюргеров, что ежедневно попадались мне на глаза со своими сплетнями, страхами, бутербродами и презервативами в карманах - но об этом я, конечно, умолчал. Второй роман - "Оркестровая яма" - детектив из эпохи модерна, светское общество, тайные грешки, эстетика гниения - готовился к печати, но издатель сказал мне, что он может не дать хороших сборов, потому что людям хочется чего попроще. Как в "Урсе". Или поэпатажнее - тогда можно сделаться модным в андеграунде.
Так или иначе следовало вернуться у готике. И я задумал написать кровавую драму времен испанской инквизиции. Это не паханное поле - где ни копни, все золотник. Я веселился ровно два дня, представляя себе застенки и доносы, и ведьму, влюбленную в своего палача, и инквизитора, влюбленного в свою жертву. Это как раз то, чего ждут домохозяйки. Веселился, поскольку уже решил все вывернуть наоборот, ведьму сделать страшной грешницей и колдуньей, а то и вовсе выбросить, количество же инквизиторов умножить вдвое, то есть оставить вдвоем. Тут чуялся мне некий скандальный ход.

Далее мысли мои понеслись по порочному пути. Я сделал их любовниками. Этого мне показалось мало - и одному из них я приписал бастарда от городской дурочки, которой тем не менее хватало ума на шантаж. Второго из них я сделал воспитанником сефарда, иудея арабского происхождения, что баловался каббалой и ученика своего пристрастил к тому же. Это создало мне поле для мистических совпадений и предательства.

Вы знаете, док, чем дурны парные системы? Они чересчур устойчивы. Адаму и Еве для развития сюжета потребовался Змей. Поэтому я люблю треугольники. Два треугольника, три треугольгика... Это моя стихия. Сначала я хотел в основной, то есть сметроносный, треугольник ввести городскую дурочку, но ущербная психика сковывает меня по рукам и ногам. Это странно звучит, но здоровые люди куда более ужасны и разнообразны, чем больные.

- Пожалуй, вы правы, - подал голос доктор Меерсон, проявляя некоторый интерес, и даже розовея. - К тому же нет здоровых людей... Это знают все люди моей профессии.

- Я рад, что вы согласны со мной... Итак, я остановился на иудее. Заметьте, ни один хороший готический роман не обходится без иудея. Я назвал своего Микаэль бен-Захария. Он практиковал каббалу и алхимию, и, по слухам, добился некоторых результатов. У него были деньги, лекарства и яды, и тайная книга, позволяющая проникнуть в секреты земли и человека. И у него не было детей, кроме приемного подкидыша, ставшего впоследствии монахом, а впоследствии - инквизитором. Этой монашеской судьбе способствовал еврейский погром.
Бен-Захария бежал, а подросток укрылся в кармелитской обители, поскольку есть места, куда христианам хода нет, как и те места, куда нет хода иудеям. А подкидыш был христианином - об этом говорил его нательный крест и общий облик, не присущий сынам аравийских пустынь и синайских всхолмий. Так приемный отец потерялся из вида будущего клирика.

Разобравшись с иудеем, я занялся главными героями. Монаха-подкидыша я назвал Теодором. Я дал ему крепкую волю, изворотливый ум, стремление всегда добиваться желаемого и тайную тоску по покровителю. Это было следствием ранней потери родителей, одночества и вывода, что мир полон зла. Это же и привело его в инквизицию. Он начинал на побегушках, потом был писарем, потом секретарем, потом дослужился до следователя. Он сделал хорошую карьеру, поскольку был еще молод. Наверное, он был сильно привязан к приемному отцу, и не простил погрома, потому во всех собратьях-христианах мерещились ему бесы разрушения, и он не давал им спуску - и рано возвысился.

- Исчерпывающая картина детской травмы, - кивнул Меерсон, - я знал нескольких пациентов с таким неврозом. Пожалуй, я прочитал бы этот ваш роман.
- Дорогой Джеймс, вынужден вас огорчить - я так его и не написал.
- Вот как? - изумился доктор. - Какая жалость.
- Это не помешает мне его вам пересказать, - пожал плечами Эмбли и нажал кнопку за спинкой дивана. Явилась горничная.

- Джил, принеси нам чаю и мартини, будь добра.

Продолжение следует...