Изуна проснулся гораздо раньше будильника; за окном серело унылое предрассветное небо - и это напомнило ему то утро, когда он провожал братьев (брата и обоих Узумаки, поправился он мысленно) в Страну Молний. Теперь Мадара никуда не собирался - спал в своей постели, ворочаясь с боку на бок, и от этого, почти против воли, было спокойно и уютно, и в то же время - ещё горче.

С того самого дня, когда они вернулись (когда мой мир рухнул), прошла уже почти неделя, и Изуна успел многое передумать за эти дни.

Его первоначального порыва «Я больше не маленький!» хватило ненамного дольше, чем желания прибраться в комнате, закончившегося грудой вываленных на пол тетрадей, которую потом пришлось убирать Сакуре. Он устроил сцену матери, сделал запись в дневнике, и решил, что станет другим человеком - спокойным, хладнокровным и жестоким. Ну, как отец, например.

Это придало ему сил примерно до вечера. Морально подготовившись к приходу брата, он не стал, как обычно, забираться к нему в кровать, расспрашивать о событиях прошедшего дня и болтать о своих впечатлениях - хотя один владыка подземного мира знает, каких усилий ему стоило не сделать ещё одну отчаянную попытку проверить: а, может быть, всё снова станет, как прежде?..

Однако Мадара даже не заметил каких-то изменений в его поведении, лёг спать, и вновь нахлынувшее на Изуну отчаяние было ещё сильнее прежнего, кое-как скомканного и трансформированного в решимость что-то доказать окружающим.

Мир рухнул во второй раз, и других способов справиться с почти физически разрывавшей его болью, Изуна не знал.

Разве что - смерть.

Он подумал: может быть, и правда умереть? - и последующие три дня ничего не ел, с волнением отмечая изменения в собственном организме - в глазах периодически темнело, сердце начинало стучать слишком часто, колени подгибались, а голова становилась удивительно лёгкой.

«А если я и в самом деле умру, - думал Изуна, лёжа в постели и уставившись в потолок, - то как же выпускные экзамены?»

Мысль показалась ему глупой и будничной и была яростно отвергнута. Вместо этого он представил себе, как Хаширама гуляет с этой своей… Изуми по Конохе («Великолепный вид открывается отсюда, не правда ли?»), не зная, что всего лишь через несколько часов ему принесут печальное известие. На следующий день он оденет чёрное и придёт на его похороны…

А он бы пришёл?..

К глазам подступили слёзы.

Изуна неожиданно вспомнил игру, в которую они любили играть с братьями: угадай мысли друг друга.

«Вам не уйти от моего всезнающего взгляда! Сейчас я просканирую ваш мозг!», - кричал Тобирама, взгромоздившись на табуретку и активируя бьякуган.

Дальше он приписывал каждому из них такие мысли, что все трое валились на пол от хохота.

А вот Хаширама угадывал его мысли по-настоящему.

Стоя перед ним на коленях, он клал ему руки на плечи и заглядывал в лицо. Глаза у него были синие-синие, как васильковое поле, и Изуна неизменно начинал представлять себе, как падает в эти васильки и раскидывается на траве, глядя в такое же ясно-синее небо. Он улыбался и жмурился от удовольствия, и Хаширама небольно его пихал.

- Эй! Мы, кажется, в игру играем? Научи меня читать твои мысли.

Изуна старался.

Кривил губы, хмурился, прикрывал глаза.

«Не хочу завтра в дурацкую Академию».

- Шесть пар, последняя - история образования скрытых селений? Прогуляешь, Ирука-сенсей добрый.

…Чуть сдвигал брови, опускал уголки рта, смотрел на Хашираму с беззвучной жалобой во взгляде.

«Больно».

- Где? - спрашивал тот.

Изуна смеялся («Найди сам»), и Хаширама заворачивал ему рукава, отгибал ворот, приподнимал футболку - искал царапину. Увидев её, он качал головой.

- Врёшь ты всё, не больно тебе.

- Откуда ты знаешь?

- Чувствую.

И Изуна в это верил.

Могло ли быть, что всё это закончилось? Что сейчас он не чувствует его боли, его отчаяния, его тоски? Или всё-таки… ну хотя бы где-то, на заднем плане…

Он вытягивался на кровати, прикусив губу, и безжалостно давил в себе эту надежду, слишком призрачную, чтобы оказаться реальностью, и слишком жаркую, слишком живую, чтобы позволить ему найти утешение в ожидании смерти.

Нет, никто ничего не чувствует, ни Хаширама, ни Тобирама.

Даже брат, который видит его каждый вечер, и тот не замечает.

Зато заметила мать и на третий день, когда он еле спустился по лестнице, чуть ли не насильно потащила его к столу. Изуна сначала отнекивался, однако потом запах тушёных с рисом овощей внезапно показался ему самым прекрасным, самым волшебным, самым удивительным в мире ароматом, слаще которого просто ничего нет, и все остальные проблемы отступили на второй план. Он жадно набросился на еду, съел три порции и почувствовал, как поднимается настроение.

На какое-то короткое время он почувствовал в себе силы начать жизнь заново, а потом его затошнило, и желудок, непривыкший к подобным над собой издевательствам, вернул пищу обратно.

Вот только это не отменяло того факта, что планы свести счёты с жизнью и тихо угаснуть от недоедания потерпели позорное фиаско.

Мир рухнул в третий раз.

На следующий день Изуна попытался забыть о вчерашней неудаче: в конце концов, его всё равно вывернуло наизнанку, так что, можно считать, ничего не ел вовсе, как собирался раньше. Он пропустил завтрак и ходил с затравленным видом всё утро, отыскивая в себе признаки близящейся кончины, однако какое-то дурацкое ощущение фальши, появившееся после вчерашнего, не позволяло ему почувствовать себя в достаточной мере несчастным. И от этого было только хуже.

Отец пришёл неожиданно рано, и, увидев на столе букет алых роз, Изуна внезапно вспомнил: «У мамы же сегодня день рождения!»

На мгновение ему стало очень стыдно, но он сказал себе: я же собираюсь умереть. Организм, измученный чертырёхдневной голодовкой, повёл себя в соответствии с этой мыслью, и Изуна едва не свалился в обморок на глазах у родителей - однако ощущение фальши только усилилось.

В коридоре он столкнулся с братом, и тот поинтересовался, отчего он выглядит как бледная тень.

«Наконец-то!» - вспыхнуло в голове у Изуны, и тут он понял, что ждал именно этого вопроса - а вовсе не реального окончания срока своего пребывания в этом мире.

Несколько минут спустя, когда у него в руках взорвался забытый Тобирамой свиток и он жутко испугался, что ослепнет, до него дошло окончательно:

«Я не хочу умирать.

Совсем не хочу».

Потом отец на его глазах повалил Мадару на пол и схватил за волосы, и это тоже было страшно; Изуна чувствовал, что каким-то образом сам в этом замешан и виноват, но не понимал, что такого сделал - и что сделал его брат. Тот ведь всего лишь зашёл в комнату, услышав грохот…

А ещё он никак не ожидал от отца, всегда холодного и сдержанного, подобной вспышки.

Отец…

«У меня ведь и родители есть, - думал он со смешанным чувством стыда и печальной радости, лёжа в постели Саске с тёмной повязкой на глазах. - Не только братья».

И эти родители его любили.

А он даже маму с днём рождения не поздравил…

Позже, когда отец неожиданно вытер ему кровь со щеки и почти что погладил по волосам, Изуна понял, что страдал как-то отвлечённо, абстрактно, а на деле ему не хватало таких вот простых вещей: прикосновений, объятий. Раньше мама всегда его обнимала и целовала, да и Хаширама с Тобирамой вечно тискали, а брат любил щекотать, однако теперь он решил, что слишком взрослый для того, чтобы обниматься с матерью, братья же… Видимо, братья решили то же самое, только в отношении его самого.

Пытаться получить от отца ласку, по которой он истосковался, казалось сумасшествием. Тот никогда не был слишком строг по отношению к младшему сыну и ругал, в основном, Мадару, однако Изуна всё равно немного его побаивался и уж точно никогда бы не решился даже просто взять его за руку.

Однако сейчас он рискнул - положил голову к нему на колени и замер, ожидая реакции.

Вот сейчас отец посмотрит на него холодным, безразличным взглядом (как Хаширама), оттолкнёт и прикажет идти к себе в комнату…

Он поймал себя на том, что практически хочет подобного варианта развития событий - чтобы снова почувствовать себя самым несчастным, чтобы мир рухнул в очередной раз, чтобы с горечью понять, что и эта последняя мысль («Родители меня любят») тоже оказалась ошибкой. Чтобы насладиться своими страданиями - чем он и занимался все последние дни.

Однако отец его не оттолкнул, и ему стало стыдно.

Отец сказал ему, что поссорился с Наруто-саном, потому что у них были разные цели в жизни, и Изуна подумал: «Но у меня-то в жизни никакой цели нет».

А у братьев?.. У них какие цели?

Он понятия не имел. Он не знал о них ни-че-го; только то, что ему хотелось быть вместе с ними и играть, как прежде. А о том, чего хотелось им самим, он не задумывался.

Это открытие принесло новую боль, но боль другую - не такую, какой можно было гордиться, воображая себя несчастным и всеми отвергнутым. Эта боль принесла желание что-то сделать. Измениться…

Отец отнёс его обратно на руках и Изуна, прижимаясь к нему, чувствовал, как внутри у него разливается какое-то новое чувство - тёплое, но не горячее, и переполняющее его через край. Ему хотелось как-то это выразить: сказать отцу, что он любит его, и матери тоже, и каждому из братьев… даже Хашираме, хотя на него Изуна был обижен особенно сильно (как ты смел не почувствовать мою боль?!), и при мысли о нём его охватывал странный холод.

Ободрённый разговором с отцом, он спустился вниз и поздравил маму с днём рождения. Она очень обрадовалась, и его снова накрыло волной мучительного стыда, но вместе с тем и смущённой радости. Они вдвоём убрали осколки вазы, поставили цветы в какую-то пластиковую бутылку и поужинали - на этот раз Изуна помнил свою вчерашнюю ошибку и не стал есть слишком много, так что последствий в виде тошноты удалось избежать.

Он хотел поговорить и с Мадарой, однако тот успел куда-то уйти, и Изуна решил не ложиться спать, пока его не дождётся. Он хотел сказать ему: «Прости меня, я ничего о тебе не знаю. Но я хочу узнать! И очень по тебе скучаю…» и поминутно выглядывал в окно, надеясь увидеть брата в саду.

Ближе к одиннадцати охватившее его радостное нетерпение слегка поутихло и сменилось тоскливым ожиданием.

В двенадцать Мадара вернулся, недовольный и раздражённый. Он швырнул рюкзак на пол, сразу же погасил свет, лёг, не раздеваясь, в постель и моментально заснул.

Изуна вздохнул.

Радужным надеждам на то, что всё легко исправить, просто признав, что ты и сам в чём-то виноват и пообещав себе измениться, пришёл конец.

Наутро он вспомнил разбитую вазу, осколки тонкого, дымчато-лилового хрусталя, рассыпавшиеся по полу. Точно так же раскололось и его воображаемое единство с братьями - раскололось на сотни, тысячи воспоминаний, по-прежнему причинявших нестерпимую боль, но…

Вазу выкинули, а цветы красиво смотрелись и в простой бутылке.

А у него ещё есть родители.

И через несколько дней будет команда…

Кстати, о команде - экзамены. Уже завтра, между прочим.

Изуна похолодел. Он ведь пообещал отцу, что сдаст, он не может взять и провалить всё теперь! Столько дней потрачено впустую… Покосившись на спящего брата, он выбрался из-под одеяла, оделся и выскользнул из комнаты.

В доме было светло и тихо, и он постоял несколько минут на лестнице, прислушиваясь к этой тишине и остро ощущая собственное одиночество, светло-горькое, как осенний рассвет. Из комнаты Сакуры раздался вскрик, и Изуна вздрогнул. Он сделал было шаг к её дверям - а потом услышал ещё один стон, и ещё, и до него дошло, что происходит.

Краска бросилась ему в лицо.

Вопреки представлениям Тобирамы («Да он всё равно ничего не понимает»), Изуна прекрасно знал о том, что случается между мужчиной и женщиной в спальне - да и как об этом не знать, если младший Узумаки то и дело отпускал на эту тему шуточки? - однако думать о своих родителях, занимающихся этим, было…

Нет, об этом просто НЕЛЬЗЯ было думать.

Он спустился по лестнице на цыпочках, опасаясь лишний раз вздохнуть. Если родители узнают, что он слышал, как они… Ох. Нет, тогда ему точно придётся покончить жизнь самоубийством, потому что пережить такой стыд невозможно - а умирать ему уже, вроде как, не очень-то и хотелось.

Раздвинув с величайшей осторожностью двери и выбравшись на улицу, Изуна вздохнул с облегчением. Он прошёлся по саду - ещё не рассвело, однако небо было молочно-белым, и где-то далеко на горизонте край его, соприкасающийся с землёй, окрасился нежно-розовым. В воздухе пахло росой и свежестью; ветра не было, и деревья и кусты, замерев в причудливых позах, как будто смотрели на него, добродушно, но немного свысока.

Изуна подошёл к клумбе, дотронулся рукой до плотно сжатого бутона - и тут внезапно на него накатило то самое странное ощущение, которое он испытывал по утрам предыдущие полгода. Волнующее предчувствие чего-то неизвестного.

Сердце у него часто забилось; ему захотелось выгнуться, вытянуться на траве, как-то унять охватившую его дрожь и в то же время ощущать её как можно дольше.

Изуна разозлился на себя.

Какое, к чёрту, предчувствие?

Не будет никаких миссий вчетвером с братьями, никаких приключений, никаких опасностей… что он там ещё себе воображал? Будут экзамены, к которым он совершенно не готов, будут напарники, с которыми ему не хочется общаться, будут задания полоть огороды и ловить сбежавших кошек.

Когда-нибудь, конечно, начнутся миссии класса «С», и «B», и даже «А», но…

Он внезапно подумал: а хочет ли он этого вообще? Хочет ли быть шиноби?

Раньше он о другом пути и не задумывался - исключительно потому, что не видел себя отдельно от братьев. Однако теперь их дороги разошлись, и сама по себе перспектива провести полжизни в миссиях его не слишком-то привлекала.

К тому же, вряд ли у него что-то получится. Успеваемость в Академии, которую удалось подтянуть - это одно, а реальная практика - совсем другое. У него даже шаринган ещё не открылся…

Впрочем, экзамены всё-таки предстояло сдать.

Вздохнув, Изуна обошёл дом и отправился на тренировочные площадки. Там он позанимался немного техникой клонирования, потом достал из сумки кунаи и шурикены и прикрепил мишени.

В тот единственный год, когда они все четверо ещё учились в Академии (Хаширама - последний год, Изуна - первый), они часто тренировались вместе. Тобирама довольно быстро придумал, как разнообразить скучные упражнения: каждый из них писал на листочках бумаги желания, их перемешивали и прикрепляли к труднодоступным мишеням. Тот, кто первым попадал шурикенам в листок, соответственно, получал и «право» на выполнение желания, даже если желание было не его. Делалось это, конечно, больше для смеха - было забавно, когда Мадаре попадалось Тобирамино «найти, где отец спрятал последнюю книгу серии «Приди, приди, рай»», а Изуне - «стать Хокаге» Хаширамы.

Он невольно улыбнулся, вспоминая те времена. Тогда ещё у Хаширамы были короткие волосы, он был почти таким же непоседливым, как его брат, часто смеялся и объявлял каждому встречному о том, что станет Хокаге. Никто, в общем, особо и не сомневался: способности у него были просто феноменальные - он учил технику за техникой, комбинировал их, придумывал новые. Его отец смеялся и говорил: будь у тебя ещё и бьякуган, тебя бы можно прямо сейчас на моё место. Мадара подтрунивал над Тобирамой: не боишься остаться в тени брата? Тот только отмахивался и продолжал совершенствовать «секси-но-дзюцу», демонстрируя полнейшее безразличие ко всем остальным техникам, да и к учёбе в целом.

Хаширама любил при каждом удобном случае забираться на возвышение, усаживаясь на него, как на трон; когда его брат задумывал какую-нибудь очередную шалость, он милостиво говорил: «Хокаге разрешает тебе».

С возрастом он изменился - стал гораздо более сдержанным и серьёзным, и хотя по-прежнему любил командовать, делал это уже с позиции «по правилам положено так, и точка», а не как раньше: «Я, Хаширама Второй, приказываю тебе», отводя смеющиеся глаза. Изуне было всё равно: до тех пор, пока эти перемены не касались их отношений, он не обращал на них никакого внимания. До тех пор…

Он вздохнул и прикрепил очередную мишень. Под деревом в ящике обнаружились стопка отсыревшей чистой бумаги и карандаш: наследие тех прошедших лет и игры в «желания». Может быть, ему и сейчас загадать что-нибудь?..

Изуна вспомнил: раньше, если он в очередной раз ворчал на тему «не хочу завтра в Академию», братья уговаривали его потерпеть и обещали, что когда он её, наконец, закончит, то весь следующий день они будут водить его по Конохе и покупать ему всё, что он пожелает.

На него нахлынула тоска, тянущая и беспросветная, и он торопливо нацарапал карандашом на бумажке: «Хочу провести с ними весь день после экзаменов… И с Хаши тоже». Потом, поколебавшись, зачеркнул вторую фразу, прицепил листок к мишени и отошёл на несколько шагов назад.

И снова разозлился на себя.

Нет, Хаширама был прав: он ещё маленький, не вырос совершенно. Играть в эту глупую игру, верить, что это что-то значит… Да даже если бы значило: в тот день, когда они вернулись из Страны Молний, он был вместе с ними, но разве это что-то изменило в том, что теперь они чужие друг другу?

Он стукнул кулаком по дереву. А потом развернулся и увидел брата, подходящего со стороны дома.

- Ты чего так рано встал? - спросил тот не особенно дружелюбно.

- А ты?

В первую секунду у Изуны вспыхнула надежда, что Мадара, может быть, пришёл потренироваться вместе с ним, но его лицо и голос ясно говорили о том, что он был не слишком-то рад застать на площадках младшего брата. Поэтому Изуна отошёл и сказал:

- Я всё.

Мадара коротко кивнул и принялся перекладывать кунаи из сумки в карманы. Изуна хотел было уйти, но возвращаться в пустой дом - родители наверняка уже ушли на работу - и в пустую комнату так не хотелось, что он не выдержал, уселся на траву.

- Можно мне остаться?

- А в Академию ты не идёшь, что ли?

- У нас закончились занятия, завтра же экзамены.

Брат пожал плечами. Больше он не произнёс ни слова и, казалось, вообще забыл о существовании Изуны. Тот смотрел восхищённо на его техники, на молниеносное перемещение по площадке, на то, как точно он попадает кунаем в центр каждой мишени, даже скрытой, и думал, что сам так никогда не сможет. Впрочем, не то чтобы ему этого очень хотелось…

Когда Мадара остановился, чтобы передохнуть, Изуна поднял на него голову.

- Как ты думаешь, если я брошу всё после Академии… это будет очень плохо?

- То есть как это бросишь всё?

- Я не уверен, что хочу становиться шиноби.

Повисло молчание. Мадара смотрел на брата, не мигая. Потом произнёс, каким-то странным глухим голосом:

- А ты не думаешь, что отец будет против?

Изуна вспомнил вчерашний разговор с Саске, улыбнулся, покачал головой.

- Да нет, он поймёт. Знаешь, ты зря считаешь отца таким уж строгим, на самом деле он…

Дзинь!

Кунай пролетел в каком-то полусантиметре от него, разорвав рукав синей футболки, отскочил от железной перекладины заграждения и вонзился в ствол дерева. Изуна вздрогнул и вскочил на ноги.

- Да делай что хочешь, хоть из деревни сбеги, мне-то какая разница? - выдавил Мадара сквозь зубы и отвернулся. - Долго ты тут ещё сидеть собрался?!

- Я…

Изуна смотрел на него, растерянно хлопая глазами. Что он сделал? Что сказал не так?! Брат разозлился на то, что он не хочет быть шиноби?

- Ты, ты! Ты вообще ничего не понимаешь в техниках, так какого чёрта припёрся?!

Голос у него был настолько злой, что Изуна по-настоящему испугался. Так и не найдя, что ответить, он развернулся и пошёл к дому, ошарашенно глядя перед собой.

В дверях он столкнулся с родителями.

- Завтрак на столе, милый, - сказала Сакура. - Я не стала вас с братом звать, раз уж вы тренировались.

Она дотронулась до его разорванного рукава, покачала головой.

- Это кунаем, - машинально пояснил Изуна. - Мадара случайно…

- Мадара? У вас что, спарринг был?

В голосе у отца появились какие-то непривычные, опасно-вкрадчивые нотки.

- Да нет, он просто…

Изуна запнулся. Он понимал, что кунай Мадара в него швырнул не случайно, однако и мысли не допускал, что тот намеревался его поранить. Хотя бы потому, что если бы брат действительно хотел в него попасть, то он бы попал, в этом можно не сомневаться.

- Саске, тебе пора, - ненавязчиво поторопила Сакура. - Да и мне тоже. Опаздываем уже.

Тот окинул младшего сына долгим взглядом, а потом сделал то, чего не делал никогда раньше: потрепал Изуну по волосам перед тем, как выйти из дома.



***

«И тогда я подумал: видит ли кто-нибудь из окружающих мои истинные возможности? Замечает ли, какой силой я наделён? Нет».

Мадара снова и снова вспоминал эту фразу, которую взгляд его безошибочно выделил среди десятков других предложений, написанных расплывающимися фиолетовыми чернилами на пожелтевшей бумаге.

Сначала он не совсем понимал, зачем засунул чужой дневник себе в рюкзак вместо того, чтобы оставить его там, где нашёл, а потом подумал: из-за этой фразы.

Потому что это были его слова.

Есть ли кто-нибудь, кто ценит его способности?

Тобирама использовал собственный бьякуган, мощнейшее оружие, только для смеха и пошловатых забав вроде «Сейчас я скажу вам, какого цвета сегодня лифчик на Анко-сенсей». Любую миссию он воспринимал как новый повод для развлечения; Академию он вообще закончил только потому, что был сыном Хокаге - ну и благодаря природному таланту, надо полагать, тоже, не позволявшему ему опускаться в совсем уж двоечники; таланту, который он не ценил и не использовал. Ему свои-то способности были глубоко безразличны, что уж говорить о способностях лучшего друга.

Отец ни разу в жизни не похвалил его ни за хорошую отметку, ни за выученную новую технику, ни за успешно выполненную миссию, зато за каждый промах или ошибку ругал вволю.

Мать… Мадара однажды слышал, что в госпитале её уважают и даже побаиваются, но не особенно верил - дома она была обычной женщиной, занятой обычными женскими делами: стирка, уборка, приготовление пищи, «привет, милый», «иди завтракать, милый», «ты сегодня совсем поздно, дорогой». Что она могла понимать в техниках? Ничего.

Брат…

При мысли о брате он стиснул зубы.

Вот уж кому несправедливо достаётся всё, чего лишён он, Мадара - и без малейших усилий с его стороны. Глупый, наивный, только и знает, что улыбаться и болтать - и все его любят! Души в нём не чают, балуют, выполняют любые капризы.

Не хотел ходить в Академию, прогуливал половину занятий, был предпоследним с конца - пожалуйста! Отец и слова не сказал. Теперь вот решил, что не собирается быть шиноби, то есть, повиснет на шее у родителей до совершеннолетия - и снова никто ничего не скажет! Изуна ведь умеет так ласково улыбаться, так невинно хлопать ресницами, как же ему отказать!

Ярость поднималась в нём чёрной волной, колотилась в висках, искала выхода.

Он-то думал, что сегодня утром брат остался на площадках посмотреть, как он тренируется, старался ещё - для кого?! Для этого беспомощного ребёнка, которому в июле будет тринадцать, а по поведению и девяти не дашь?! - а тот всё это время вынашивал гениальную идею: а не бросить ли ему всё после Академии?

- Ненавижу, - наконец, позволил он себе давно просившуюся мысль, и по всему телу прокатилось яростное, опустошающее облегчение. - Ненавижу его!

Он дошёл, не разбирая дороги, до дома, в котором была расположена штаб-квартира их команды, взбежал по лестнице на четвёртый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, пинком распахнул дверь.

В комнате было светло и тихо; сквозь приоткрытое окно врывался лёгкий ветер, однако бумаги на столе не разлетались: все они были тщательно рассортированы, уложены в аккуратные стопки и придавлены папье-маше.

Хаширама, читавший какой-то отчёт, поднял голову и пристально посмотрел на Мадару сквозь стёкла очков.

О, так Узумаки теперь ещё и очки стал носить? Чтобы подчеркнуть, какой он, в отличие от них, взрослый, умный и рассудительный, надо полагать?

Как же это он забыл про Хашираму.

Вот уж кто мог бы оценить его способности - если бы захотел. Наш гений, наша надежда, наш будущий Хокаге, любая техника даётся слёту, такое творческое мышление, умеет комбинировать несовместимые элементы, Катон и Суитон в одном дзюцу, жалко только, что бьякугана нет - а не то была бы живая легенда.

Вот уж кому бы признать Учиху Мадару своим достойным соперником. Так ведь нет же: если раньше они хотя бы тренировались вместе, то последние полтора года куда там - чтобы Хаширама Великий снизошёл до спарринга с каким-то Учихой? У него ведь цели глобальные, и спарринги, видимо, только с S-джонинами, да с отцом-Хокаге!

- Держи, - выдавил Мадара сквозь зубы и швырнул ему кошелёк.

- Что это? - Хаширама приподнял тонкую бровь.

- Оплата за вчерашнюю миссию с кошкой, Узумаки-сенсей!

Тот пожал плечами.

- Оставил бы себе.

Это окончательно разъярило Мадару.

- Да что ты?! Хаширама-сама настолько велик, что не считает возможным для себя принимать жалкие гроши, полученные за задание «D» класса? - голос его сочился ядом.

Хаширама отложил отчёт, встал, поправил очки. Сказал:

- Успокойся.

Мадара дрожал от бешенства. Надо же, какой аккуратный: волосы собраны в хвост, на белоснежной футболке ни пятнышка, в комнате идеальный порядок… Дорого бы он отдал, чтобы врезать по этой смазливой физиономии, выбить из Хаширамы ощущение собственного превосходства!

- Так успокой меня! - прорычал он, подскочив к столу и одним движением смахнув с него все аккуратно разложенные бумаги.

Отчёты, свитки, документы полетели Хашираме под ноги. Тот вздрогнул, однако самообладания не потерял. Правда, ярко-голубые глаза потемнели, отметил Мадара со злым удовлетворением - значит, ему нелегко сдерживаться, не такой уж он и железный, этот Хаширама-сама!

Шаринган его активировался сам собой; он обнаружил это, только заметив красноватый оттенок, который приобрели тени на полу.

Хаширама отвернулся, рука его сжалась в кулак.

- Я не буду с тобой драться.

- Почему?! Какого чёрта ты повторяешь это последние полтора года, я что, хуже всех в этой деревне?! Или ты - лучше всех?!

На этот раз рука у Хаширамы явно задрожала.

- Мне просто некогда заниматься такой ерундой, как бессмысленные спарринги!

- Надо же, какой занятой! А может, ты просто боишься? Боишься потерять свой статус самого гениального шиноби в Конохе? Боишься, что все скажут - ну надо же, мы-то думали, что Узумаки Хаширама непобедим, а он на самом деле прикрывает вознёй с бумажками свой страх проиграть какому-то там Учихе?!

Хаширама повернулся, снял очки, положил их на стол.

Синие глаза его казались холоднее, чем лёд.

- Пошли, - коротко сказал он.

Ха!

Удовлетворённость первой победой - он всё-таки добился своего! - немного успокоила Мадару, но он чувствовал, что злость нужна ему, чтобы одержать верх в этом спарринге, и старался распалить в себе ярость, вспоминая все обиды, которые Хаширама вольно или невольно нанёс ему за годы дружбы.

Дружбы…

Нет, к чёрту! Подумай о кошке, о кошке, мать твою!

Вместе они вышли на улицу, встали друг напротив друга. На противоположной стороне улице показался Тобирама, заметил происходящее, остановился, присвистнул.

- Я не собираюсь тратить на тебя чакру, - сообщил Хаширама невыносимо спокойным голосом. - Так что наводи гендзюцу, я буду сопротивляться.

Не собирается тратить на него чакру?!

Удар попал точно в цель.

Ну держись, ублюдок Узумаки, я-то, в отличие от тебя, буду драться в полную силу!

Он не позволил ему ни подготовиться, ни собраться, напал без предупреждения, вложив в иллюзию, создаваемую шаринганом, всю свою ярость, всю обиду - не только на Хашираму, но и на отца, на брата, на всех.

«Это нехорошая техника, - говорил сенсей. - Не стоит применять её в тренировочных поединках - только в действительно опасной ситуации, когда перед тобой враг. Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».

Плевать! Узумаки это заслужил!

К тому же, какие комплексы, какие страхи?! Это же Хаширама-сама, бесстрашный и непобедимый!

Мадара подходил всё ближе, удерживая гендзюцу и с удовлетворением отмечая, как распахнулись синие глаза его противника, как расширились зрачки, окрашивая радужку в чернильно-чёрный цвет, как потекла по шее Узумаки струйка пота.

Видишь?! Видишь?! Твоя сила воли ничего не стоит против возможностей моего шарингана!

Перед глазами вспыхнули алые точки, красноватые тени от домов и деревьев заплясали по мостовой, ярость накатывала волна за волной - слепая, обжигающая, сладкая. Шаринган словно жил своей жизнью, питаясь его злобой - усилий для того, чтобы поддерживать гендзюцу, больше не требовалось, и тело было наполнено удивительной легкостью.

В следующий раз не будешь посылать меня ловить кошек!

- Ну как?! Тебе нравится в аду, Хаширама-сама?!

- Я… - прохрипел тот и через силу сложил руки в печати.

Мадару захлестнула торжествующая радость: кто там говорил, что не собирается тратить на него чакру?!

Он плюнул на гендзюцу, выхватил из сумки кунай и замахнулся. Утром… утром так хотелось швырнуть его в брата… и он… это сделал…

Глаза заволок туман; кажется, он всё-таки попал в Узумаки кунаем, потому что увидел сквозь пелену, как потекла кровь по его белому, словно мел, лицу, и как кто-то схватил Хашираму за руки, не позволяя ему сложить печати… кажется, его отец, Наруто-сан - или как там его имя?.. совсем вылетело из головы…

- Он полтора года отказывает мне в спаррингах, - услышал Мадара чей-то слабый, потерянный голос. - Он… считает, что я слишком слаб, чтобы драться с ним…

- Это я. Я запретил ему. Ты слышишь?

Чьи-то руки встряхнули его за плечи; он поднял голову - с трудом, как будто она была каменной - и увидел прямо перед собой ярко-синие глаза отца Хаширамы.

Губы Хокаге тихо выговорили какое-то слово, знакомое слово - слово, отдавшееся гулким ударом сердца.

…и это слово было…

«Саске».

Мадара рухнул со стоном на мостовую, прижимая к лицу руки.

Через несколько минут боль в висках и глазах прошла; он вытер текущие по щекам слёзы и осмотрелся. Хокаге по-прежнему стоял перед ним, и Мадара вдруг вспомнил его последние слова.

- Вы запретили ему?.. - повторил он бесцветным голосом.

- Да, - подтвердил Наруто-сан.

Он протянул Мадаре руку, и тот, схватившись за неё, поднялся на ноги. Колени у него подгибались; впрочем, вид у Хаширамы был не лучше - тот стоял, прислонившись к дереву, и его колотила крупная дрожь; по щеке, рассечённой кунаем, текла кровь.

- Ну и дела, - сказал Тобирама не очень уверенным голосом, подходя ближе.

Наруто-сан повернулся к нему.

- Мне бы следовало хорошенько вмазать тебе за то, что ты стоял и смотрел, как они убивают друг друга, - сказал он. - Но я лучше оставлю это на твоей совести.

- Убивают?.. - повторил Тобирама изумлённо. - Но я…

Он замолчал, пристыженно опустив голову.

Мадара сделал несколько шагов вперёд; остановился, передохнул, потом подошёл к Хашираме, чей прежний аккуратный вид претерпел серьёзные изменения: тёмные волосы растрепались и прилипли к щекам, белая футболка была заляпана кровью, руки дрожали.

- Ты… как? - неуверенно спросил Мадара.

Хаширама поднял на него глаза, очень светлые, словно выжженные шаринганом добела, однако ничего не сказал.

«Против товарища нельзя использовать его же собственные страхи, комплексы, всё то, что таится в глубине его подсознания. Потом он вам этого не простит».

- Хаши, я…

Наверное, ему бы следовало извиниться, но… чёрт побери, неужели он один в этом виноват?! Хаширама тоже хорош, мог бы сказать, что отец ему запрещает. Кроме того, этим не оправдаешь того, что все последние месяцы он ведёт себя, как напыщенный индюк. И вчерашняя кошка…

- Я… - внезапно через силу сказал Хаширама, и губы его искривила злая усмешка. - Я прощаю тебя, Учиха.

Мадара вздрогнул.

Отомстил, ублюдок…

Впрочем, на то, чтобы по-настоящему разозлиться, у него просто-напросто не хватало сил.

Наруто подошёл к ним, посмотрел на сына долгим внимательным взглядом.

- Отец… - пробормотал Хаширама, опустив голову. - Прости… те…

Хокаге положил одну руку на его плечо, вторую - на плечо Мадары. Так они простояли несколько минут, а потом он чуть подтолкнул Учиху в сторону младшего сына.

- Под твою ответственность, - сказал он Тобираме. - Я всё-таки надеюсь, что она в тебе рано или поздно проснётся.

Тот угрюмо кивнул и подхватил Мадару под локоть.

Вместе они поднялись на четвёртый этаж. Учиха рухнул на диван, обвёл утомлённым взглядом комнату и разлетевшиеся по полу бумаги, которые он полчаса назад смахнул со стола.

Тобирама достал из холодильника пиво, сел рядом, влил в Мадару глоток чуть ли насильно.

- Дай я посплю, а, - вяло сказал тот, растянувшись на диване.

- Но отец же сказал, что ты под моей ответственностью.

- Да не убегу я никуда.

- Хм.

Чтобы убедить его, Мадара повернулся на бок, положил под голову локоть, закрыл глаза и притворился спящим. Тобирама какое-то время посидел возле него, потом походил по комнате и, наконец, вышел. Мадара чуть усмехнулся: он прекрасно знал, что сидеть долгое время на одном месте, да ещё и молча, для младшего Узумаки было смерти подобно.

Он уселся на диван, скрестив ноги, поднял брошенный на пол рюкзак и, чуть помедлив, вытащил из него стопку найденных вчера под храмом листков.

Первое же выхваченное наугад предложение повергло его в дрожь.

«Брат казался мне глупым и никчёмным; жизнь его, лежавшая на одной чаше весов, была бессмысленной, как жизнь мотылька, который только и умеет, что красиво порхать, но в итоге неминуемого гибнет в пламени первой же свечи, которая ему попадается. Так почему бы не мне стать этой самой свечой, подумал я, раз уж судьба его всё равно предопределена? Ведь на другой чаше весов были сила и свобода, власть и могущество, даваемые Мангекьо Шаринганом. Всё, что мне требовалось, чтобы получить то, о чём я мечтал наяву и во сне, - это отобрать у моего брата его красивые глупые глаза.

Не я первый, не я последний, думал я.

Великий Учиха Мадара тоже когда-то принимал это решение, и выбор оказался не в пользу его младшего брата. Он обагрил руки его кровью, он вырвал глаза из его глазниц и забрал их себе, однако он добился неслыханной силы и подчинил себе половину мира. И это правильно, думал я, потому что любое достижение требует жертвы, и чем выше ты хочешь подняться, тем б?льшая жертва должна быть заложена в основание твоих будущих побед».

Не чувствуя собственных рук, Мадара положил листок, который читал, обратно в обложку, и вытащил из середины стопки другой.

«…Он так кричал, что я боялся: услышат соседи. Впрочем, я подготовился к этому: брату всегда нравились страшные истории, и мне не составило большого труда уговорить его спуститься в подвал. Он очень обрадовался, бедный; обычно я игнорировал его просьбы поиграть с ним. Он взял с собой игрушку, плюшевого котёнка; когда всё произошло, и у него уже не было возможности ни плакать, ни кричать - он сорвал голос - брат просил отдать ему этого котёнка, чтобы ему не было так страшно в темноте. Мне было жалко его, я сам чуть не плакал, но всё время держал в голове: чем выше хочешь подняться, тем больше должна быть жертва. Поэтому я забрал его котёнка, поднялся наверх и запер дверь в подвал на засов. Дверь была плотной, тяжёлой и хорошо заглушала его крики, но, приникнув к ней ухом, я всё-таки расслышал его слабый голос. Он кричал, что любит меня».

Комната поплыла перед глазами Мадыры.

Он медленно выпрямился и взял из стопки последний листок.

«…но сейчас, много лет спустя, я понимаю, что все эти слова про власть и могущество, были ложью самому себе, а в действительности я всего лишь ненавидел моего брата. Ненавидел и завидовал ему».

Дневник выпал у него из рук, и ворвавшийся в окно ветер разметал его листы по комнате, перемешав их с бумагами Ха