30 сентября 1999 года, 20 лет назад, умер Дмитрий Сергеевич Лихачев. Пока он был жив, его называли последним представителем Серебряного века, времени второго, высшего взлета русской культуры. Ушла ли вместе с ним в небытие прежняя Россия?

 

Об этом журналист «Российской газеты» Алексей Филиппов поговорил с доктором филологических наук, писателем, лауреатом премий “Большая книга”, “Ясная Поляна”, “Книга года” Евгением Водолазкиным, 13 лет работавшим с академиком Лихачевым в Пушкинском Доме.

– В перестройку и в девяностые о Лихачеве писали как об олицетворении ушедшей исторической России. Борзописцы и политики говорили, что эту Россию необходимо вернуть, я помню, как в августе 1991-го об этом кричал Руцкой перед Белым домом. Удалось ли это хотя бы отчасти? Или Россия Лихачева и тот человеческий тип, который был в нем воплощен, навсегда ушли в прошлое?

 

– У всякой вещи есть начало и конец. Другое дело, что некоторые вещи повторяются на новом уровне. Это не надо путать с марксизмом, перед нами так называемая типологическая экзегеза, один из основных способов толкования Священного Писания. Это позволяет кое-что возрождать, брать хорошее из того времени, которое никогда не вернется.

 

Дмитрий Сергеевич понимал, что живет в настоящем, и слепо копировать бесконечно прекрасный Серебряный век, конец XIX – начало XX вв., было бы странно, но до некоторой степени он воплощал его в себе. Родился он в 1906-м, застал его краешком и все же успел увидеть ту культуру: Лихачевы абонировали ложу в Мариинском театре и квартиру старались снимать недалеко от него. Он никого не поучал, но его вид, манера говорить, держаться свидетельствовали о чем-то недоступном большинству наших сограждан. Академик Александр Михайлович Панченко рассказывал, как однажды они с Лихачевым в Варшаве на съезде славистов зашли с коллегами в ресторан. По-польски говорил только Панченко, он и заказывал. Лихачев отказался от десерта. Панченко, глядя в потолок, сказал: “Граф не будет десерта!” Официант подал десерт всем, кроме Дмитрия Сергеевича. Его старая закалка, стать, говоря по-бунински, “не нонешнего века человека”, заставляли самых разных и, прямо скажем, далеких от Серебряного века людей находить в себе качества, соответствующие Дмитрию Сергеевичу.

 

Но возвращается не только то, что мы хотели бы увидеть. Однажды я беседовал с Дмитрием Сергеевичем, и он сказал, что Петербург начала 90-х напоминает ему революционные годы в Петрограде. Огромное количество каких-то непонятных людей, носимая ветром по тротуарам шелуха от семечек… Он говорил, что революция всегда сопровождается запустением. И такие же персонажи возникают – слегка авантюрные, не очень понятные.

 

– Говорили, что Лихачев мог войти в любую среду, любую обстановку. На Соловках он был в добрых отношениях с блатными. Да и хрупкость его, кажется, была обманчивой.

 

– Я бы это отнес к его живому, чрезвычайно развитому интересу к миру. Он был ученым и в жизни. После Соловецкого лагеря он выпустил статью о картежных играх уголовников. Трудно испытывать интерес к месту, являющемуся сущим адом. А он это мог и смотрел на него глазами исследователя, который жизнь во всех ее проявлениях рассматривает как материал для анализа, как необходимый опыт.

 

– Он ведь по своей сути советским человеком не был, у него были явно выраженные эстетические расхождения с этой властью. Тем не менее его советская карьера была чрезвычайно успешной. В 1952 году, в 46 лет, он получил Сталинскую премию, в 1953-м стал членом-корреспондентом Академии наук. В чем секрет его удачной адаптации к советской действительности, которая, очевидно, была ему крайне неприятна?

 

– Я думаю, что для него в этом проблемы не было. Он очень не соответствовал советской власти и советскому стилю, но не был диссидентом. Диссиденты, при всех их больших заслугах, становились частью системы, пусть и с обратным знаком. Лихачев же выбрал другой путь. Он был не против системы, а вне ее. Он не выходил на демонстрации, не декларировал свои взгляды публично, но жил так, как будто “их” нет. Это не значит, что он постоянно шел на компромисс. Есть вещи, с которыми можно смириться, которые можно терпеть, но у него всегда были своего рода красные линии, заходить за которые было нельзя. Когда ему предложили подписать письмо против академика Сахарова и намекнули, что эта подпись сделает его “выездным”, он отказался, и после этого его избили у дверей квартиры. В итоге это письмо не подписали только два члена Академии – Дмитрий Сергеевич и академик Капица. Сейчас это трудно понять, но тогда это, без преувеличения, был героический акт. Или история с Бродским – перед судом над ним Дмитрий Сергеевич добился, чтобы ему дали справку о том, что он для Пушкинского Дома делает переводы Джона Донна. Эта справка не помогла, да и не могла помочь, но он был одним из немногих, кто попытался сделать что-то практическое для того, чтобы спасти Бродского. И Бродский до конца жизни оставался ему благодарен. Однажды он разыскал Дмитрия Сергеевича в Венеции, и они вместе провели целый день.

 

 

Некоторые люди по своей природе деструктивны. Деструкция иногда тоже нужна, она разрушает негодные конструкции. Но куда более высокая ступень – быть человеком конструктивным, и это в полной мере относилось к Дмитрию Сергеевичу. Для него было важно создать такую атмосферу, которая позволила бы работать ему и его сотрудникам. Это был своего рода остров – обозначение принадлежит ему. Он создал его в виде Отдела древнерусской литературы в Пушкинском Доме. Мы замечательно жили: нас никто не смел тронуть, никто не унижал, как часто любили унижать интеллигенцию какими-то проработками. Но, с другой стороны, Дмитрий Сергеевич просил о некоторой осторожности, чтобы тот хрупкий мир, который он создал, не разбился, как хрустальная ваза. Сейчас, через много лет, мне кажется, что это была самая правильная позиция.

 

– Писали, что в 70-е, при первом секретаре Ленинградского обкома Романове, пытались поджечь его квартиру не без участия якобы властей.

 

– В его отсутствие пришли какие-то люди, отжали дверь фомкой, налили какого-то горючего вещества, подожгли и убежали. Но у Дмитрия Сергеевича стояла не рафинированная сигнализация, а простой, как он говорил, “ревун”. Этот “ревун” сработал, выбежали соседи, увидели, что дверь горит, потушили. Советская власть в то время уже была относительно вегетарианской. Она уже не убивала, но время от времени намекала на то, что надо о ней помнить и проявлять некоторую осторожность.

 

– Не стал ли Дмитрий Сергеевич Лихачев кем-то из ваших героев?

 

– У меня герои собирательные, они не отражают кого-то одного, но когда я описывал Иннокентия Платонова в “Авиаторе”, то использовал и “Воспоминания” Дмитрия Сергеевича. Это великая книга, он там говорит и о лагере, и о своей долагерной жизни. Нет только времени его славы, потому что ему это казалось наименее интересным.

 

– Я слышал, что напротив Пушкинского Дома будет разбит парк, и многие ученики Дмитрия Сергеевича хотят, чтобы он носил его имя…

 

– Идет обсуждение того, как этот парк мог бы называться. Есть в дурном смысле романтические названия, такие, например, как “Сердце Петербурга”. Я думаю, что его нужно назвать “Лихачевским парком”. Почему не “Парком имени Лихачева”? “Имени кого-то” – советизм, а Дмитрий Сергеевич всегда говорил, что для русских названий характерна форма прилагательного: Юсуповский сад, Екатерининский, Румянцевский садик… “Лихачевский парк” был бы совершенно в традициях русской топонимики. Место, на котором собираются разбить парк, в течение многих десятилетий он видел из окон Пушкинского Дома.

 

Вспомним и его заслуги – не только перед городом, но и перед страной. В том, что мы не рухнули в пропасть, огромная заслуга Дмитрия Сергеевича, его тихий голос уберег нас от многих несчастий и непродуманных поступков. Он был одним из немногих, кто не впадал в истерику, кто сохранял спокойствие, и это заставляло подтягиваться всех остальных.

 

Все это приводит меня к убеждению, что нужно назвать парк “Лихачевским”