С тех пор как в популярном споре «физиков» и «лириков» место первых заняли «экономисты», лирики окончательно стушевались. А зря! Во-первых, их должно вдохновлять то, что благодаря деятельности передового отряда экономистов физики перешли в лагерь лириков почти полным составом. Во-вторых, решительная попытка международного класса экономистов водрузить знамя победы над каркасом современной цивилизации с надписью: «Конец истории» была столь же решительно сметена суровой действительностью. К тому же сама судьба повернула тезис Билла Клинтона «Это же экономика, идиот!» лицом к экономистам, которым, по убеждению лириков, всегда не хватало понимания того, что экономика - наука гуманитарная, а не точная. Что касается физиков, то «научные умы более строгие, воспитанные на естествознании … позволяют себе усомниться в научности политической экономии», в которой прагматизм «не только царит, но прямо свирепствует» (Сергей Булгаков). И все же ни у тех, ни у других нет ответа на вопрос: «Куда нам плыть?» Как преодолеть кризис идеологии современного развития?
Один из известнейших наших политологов остроумно заметил: «Проблема московских дебатов в их контекстуальном убожестве». Что ж, вперед, за контекстом! Два замечательнейших ума - лауреат Нобелевской премии Джозеф Стиглиц и не уступающий ему по глубине анализа француз Жак Аттали - доминируют сегодня в качестве критиков экономического миропорядка. Сознавая слабость экономических расчетов, Стиглиц весьма смело для экономиста признает, что, «несмотря на тот факт, что наше понимание экономических процессов увеличилось в огромное число раз, за последние 50 лет кризисы по всему миру участились и стали глубже. По некоторым подсчетам, за это время почти 100 стран столкнулись с кризисом лицом к лицу». Глобализация, по мнению Стиглица, «получает мощный толчок от международных корпораций, которые двигают через границу не только капитал и товары, но также и технологии».
Помню, на заре глобализации на одной из клубно-элитных встреч был задан простой вопрос: «Есть ли у этого процесса свои заинтересованные генерирующие силы, активные проводники глобализации или речь идет о спонтанно глобализирующемся мире?» Большинство склонялись к последнему. Было очень мило и очень наивно. Но и Стиглиц, как показали последующие события, был не во всем прав. Локомотивная мощь ТНК, их реально производящая энергия были использованы как прорывная атакующая сила. Но этот мчащийся через границы и суверенитеты экспресс вез в своих элитных вагонах пассажиров совершенно иного типа. К началу глобализации вместо «буржуа-производителя» постиндустриальное общество выдвинуло на авансцену «буржуа-менялу». Именно благодаря этим «пассажирам», глобализация привела к невиданному «отрыву денег от движения товарной массы». Уже к началу 2000 года годовая торговля валюты составляла более 400 трлн долларов, и это в 80 раз превышало мировую торговлю товарами.
«Деньги позволяют всем вещам менять своих родителей и попадать в руки способных «воспитателей», прошедших общественный конкурс, называемый обменом. Раньше рынок товаров «рассматривал рыночный отбор как процедуру открытия наиболее эффективных производителей, находящем в системе рынка эффективное поощрение. Теперь, когда речь идет о рынке ценных бумаг и манипуляциях с краткосрочным спекулятивным капиталом, рынок превращается в процедуру отчуждения - богатства, без остатка растворяемого в денежных знаках и без следа исчезающего в процессе глобальных финансовых игр. Деньги оставляют от предметов лишь чистые знаки… Вопрос не в обмене как таковом. Вопрос в том, чтобы все на свете сделать отчуждаемым…» (Александр Панарин). Так место «философии хозяйства» заступила «философия денег».
Вы спросите: «Но разве нормальный и здравый ум не понимает, что в этом измерении постиндустриальное общество не просто абсурдно, но в конечном счете невозможно, фантомно и, по сути, обречено, причем для всех его участников?» Отвечу: «Понимать-то понимает, но может ли изменить? - вот вопрос. Одно из апокалипсических прозрений 20-го века изображает картину пустынных улиц и ветра, вздымающего кучи денежных банкнот. Здесь же брошенное золото. Одинокие прохожие бредут, не замечая их. Как не вспомнить: «Денежной системе суждено погибнуть из-за денег» (Ален де Бенуа).
Однако для «буржуа-монетариста» производительная прибыль - не только преходящий исторический эпизод», для него приходят и все те культурные и моральные ценности, которые были выработаны эпохой «великого капитализма». Законы рынка, где все ценности измеряются в денежном эквиваленте, из чисто рыночного понятия переросли в манифестный принцип общества, стали новой социокультурной реальностью, превратились, по выражению Жиля Леклерка, «в доктрину тонкого тоталитаризма». К тому же, делая ставку на «мобильность ресурсов», он игнорирует любую «конкретную социально-территориальную среду» и «вместо трудного путешествия во времени» со своим народом «предпочитает легкое путешествие в пространстве». Наконец, постиндустриальное общество, которое строит «новый буржуа», «имеет своим центром не университет (и другие институты духовного производства), как это обещала интеллектуальная элита, а банк». Именно в эпоху монетаризма «крайне сложно представить, как сочетать мораль и экономику, хотя бы потому, что «большинство образовательных учреждений, как бы иронично это ни звучало, превращаются в прислугу для экономики и бизнес-групп» (Роланд Робертсон). И все же, по мнению Жака Аттали, «еще есть шанс избежать непоправимого развития событий. Для этого надо понять, что главная причина происходящего - несогласованность между рынком и правом. Как следствие - сокращение спроса, формирование задолженности и создание величайших (преступных!) финансовых рент». Вот его рецепты: общедоступность экономической информации; финансовые рынки, международные по своей природе, подчиняются международному праву; конец финансовым играм; контроль за ликвидностью; ревизия системы премирования; разделение между рыночной и банковской деятельностью. «Ремесло банкира вновь станет скромным и скучным, каким было и должно оставаться всегда». Ну а пока, с прискорбием констатирует ученый, «налогоплательщики оплачивают страховые обязательства банкиров, которые ввергли их в бедственное положение», как говорится, «индейки вновь проголосовали за Рождество».
Есть один общий для Аттали и Стиглица подход. Они оба полагают, что на «смену глобальному управлению должно прийти глобальное правительство, которое было бы ответственно перед народом любой страны». Правда, по мнению Аттали, «отделяет нас от этой очевидной необходимости, самое большое, столетие». Видимо, сам автор не верит, что без централизации власти над миром можно воплотить предложенные меры по его выздоровлению. И здесь проявляет себя почти трагический утопизм, который видит грядущее мировое правительство в некоем розовом свете. Ведь все вышесказанное говорит о невозможности решать внутри «экономоцентрической» модели вопросы мировой морали и экономики, сопряжение которых кричаще очевидно. «Не выпав из парадигмы менталитета и действий своих оппонентов», мировое правительство не сможет стать собранием мудрецов мира, потому что мудрость мира «обуяла» и «соль мира» перестала быть соленой. Нельзя создать «механику добра», как сказал профессор Карташев, которую напрасно ищет современная социальная мудрость». Нужно осознать диагноз, поставленный в свое время Василием Розановым: «В европейском человечестве образовались пустоты от былого христианства, и в эти пустоты проваливается мир». В противном случае мировое правительство неизбежно выльется в мировую диктатуру. Избави нас, Боже, от такой будущности и через 100 лет. Конечно, нам необходим не просто «концерт» наций, нам нужно, чтобы он научился играть симфонию, но иного пути у человечества, похоже, нет.