В силу нарастающего маразма в стране полагаю своевременным репостировать свой собственный текст восьмилетней давности:

В наших благословенных краях близ Миргорода в сельце Новоогарёвка жила одна замечательная пара помещиков: Владимир Владимирович Шпонька да дражайшая половина его Пульхерия Ивановна, в девичестве Ведмедёва. Оба они были росточку небольшого и сложения субтильного и так друг на друга похожи, как брат и сестра, что, впрочем, часто бывает с супругами, долго прожившими вместе в добром согласии. Однако же были между ними и кое-какие отличия. К примеру, Владимир Владимирович был мужчина серьезный, хотя и склонный изредка весьма пошутить, а в некоторых особенных случаях так супил бровки, что выглядел прямо как генерал. Пульхерия же Ивановна была скорей легкомысленна и любила всякие заморские финтифлюшки, иные из которых выписывались, как говорят, из Парижа, чем Пульхерия Ивановна немало гордилась. Впрочем, это ей совсем не вредило, а напротив, придавало какой-то невиданный в наших краях заграничный блеск и как бы даже загадочность, тем более, что образование она получила изрядное: прочла целых десять страниц «Римского права», а в бытность свою незамужней девицею даже учила детишек в воскресной школе. Внешностью она была миловидна и могла бы считаться красавицей, кабы её голова не походила несколько на кирпич.
Жили они очень дружно, и общение между собою у них было самого деликатного свойства. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Владимир Владимирович, вы, Пульхерия Ивановна. Бывало сидят они вечером на веранде у самовара, и Пульхерия Ивановна непременно скажет: «А откушайте, голубь Вы мой, пирожопушек» – на что Владимир Владимирович тут же и отвечает: «Премного Вам благодарен, Пульхерия Ивановна, – весьма сыт-с». Короче, милейшие были люди, и все вокруг их любили, а за глаза называли ласково «медвепутами», но что это такого бы значило, – убей меня Бог, я не знаю, а врать не хочу.
Поместье их было не велико и не мало, а так: сто сорок душ крепостных да дворовых людишек без счету. Конечно, магнатам Бушевским они были не ровня, зато очень гордились своим достатком перед соседями – помещиками Лукашенками и Ющенко-Янукевичами, у которых и душ было поменьше, и борщ на обед пожиже. Ну, да о соседях речь еще будет.
Владимир Владимирович, при всей своей субтильности, был очень и очень деятелен: он постоянно чего-то строил, устраивал и перестраивал ко всеобщему благу; но как-то так всегда получалось, что крепостным его от этих реформ было всё хуже и хуже, хотя на сходах они всегда честно и даже как бы и со слезой говорили, что Шпонька – хозяин отменнейший. И в самом деле, встретив во дворе приказчика Кудрю, Владимир Владимирович, по обыкновению, вступал с ним в разговор, расспрашивал о работах с величайшею подробностью и такие сообщал ему замечания и приказания, которые удивили бы всякого необыкновенным познанием хозяйства, и какой-нибудь новичок не осмелился бы и подумать, чтобы можно было украсть у такого зоркого хозяина. Но Кудря, с виду пришибленный малый с лицом взрослого поросёнка, был обстрелянная птица: он знал, как нужно отвечать, а еще более, как нужно хозяйничать.
После этого Владимир Владимирович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне:
– А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
– Чего же бы теперь, Владимир Владимирович, закусить? Может, сварить Вам курёнка?
И тотчас вся дворня начинала бегать и хлопотать, желая как можно лучше угодить своему барину. Девки с великим шумом, гамом и хохотом принимались ловить курёнка, а дворник-татарин Нургалей вострил свой топор, чтобы преуготовить курёнка для повара. Дворня в поместии Шпонек была весьма многочисленна и размножалась от года к году как бы сама собою, при том что и Владимир Владимирович, и Пульхерия Ивановна почитали необходимостью держать её едва ли не в черном теле и строго смотрели за нравственностью. Но, к чрезвычайному их удивлению, не проходило нескольких месяцев, чтобы в доме не появлялся какой-нибудь новый дворкович, который ходил потом в сером полуфраке, с босыми ногами, и если не ел, то уж верно спал. Впрочем, вся дворня спала помногу и с превеликим удовольствием – в людской, в саду, в конюшне, на сеновале да и везде, где только бы ни застала сонная дурь уставшего от хлопот дворового человека. В иное же время дворовые девки и парубки забирались в кладовку, при том, что Пульхерия Ивановна беспрестанно её запирала, и так ужасно там объедались, что целый день после стонали и жаловались на животы свои.
Но сколько ни обкрадывали приказчики, как ни ужасно жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, – но земля производила всего в таком множестве, что сам Бог велел заниматься перегонкой её даров в различные водки. И только Владимир Владимирович озаботился этим промыслом, как тут же нашлись покупатели его добротнейшего продукта, а именно немцы с мызы за озером. Немцы шпонькину водку полюбили до чрезвычайности, и всякий раз, когда Владимир Владимирович доставлял им бочонок-другой, устраивали октоберфест: пели под губную гармошку и окарину и ели сардельки с тушеной капустой. Дело совсем пошло бы на лад, кабы бы не злокозненные соседи. Слева от озера были владения тех самых Ющенок-Янукевичей, о которых я сказал ранее, справа же – известного на весь повет хитрого Лукашенки. Везти товар немцам пришлось по землям соседей, и соседи выставили условия. Ющенки-Янукевичи захотели кабанчика да впридачу еще гусака, а Лукашенко и того более выдумал: ковш водки с каждого бочонка.
Шпонька обиделся не столько из-за кабанчика (хотя бы и с гусаком), сколь из-за водки. Он очень гордился собственной водкой и часто говаривал, что это чорт знает какая хорошая водка. Во всём христианском мире вы не сыщете такой водки! – в сердцах восклицал Владимир Владимирович. Очень ему было обидно видеть, как его водка омачивает лукашенковские усы. «Дырку от бублика он получит», – ворчал Шпонька, ворочаясь на постели, а Пульхерия Ивановна его утешала:
– Бесы его возьмут, чорта усатого.
– Чорт бесам брат, – отвечал Владимир Владимирович.
Тогда-то Шпонька задумал великий прожект: соорудить по дну озера водкопровод прямо к немцам и не давать никому ни кабанчика с гусаком, ни каких-нибудь ковшиков. Во исполнение своего замысла Владимир Владимирович взял такое обыкновение: выходил на берег озера и смотрел довольно пристально на немецкую сторону, после чего, вполне удовлетворённый, возвращался в дом и чего-нибудь закусывал.
Пульхерия Ивановна тоже была великая деятельница. Обычное её хозяйство состояло в отпирании и запирании кладовой, однако вдруг её пытливый ум обнаружил, что то ли от бескормицы, то ли от усилий местного коновала, а то еще от чего, но поголовье их со Шпонькою крепостных как-то уж явственно сокращается, в отличие от дворни, которая исправно плодилась несмотря на каких-нибудь коновалов. Пульхерия Ивановна пришла в состояние как бы высшее и озаботилась сбережением вверенного её попечению стада. Не медля ни часу начала она строить больницу на самый новый заграничный манер. Был даже выписан из Германии какой-то особенный медицинский инструмент, с помощью которого шпонькинские селяне стали бы здороветь на глазах прямо как мухи. Да вот незадача: коновал этому инструменту обучен не был и продолжал лечить по старинке, а селяне как помирали, так и продолжили помирать. Пульхерия Ивановна еще какое-то время отдавалась своему прожекту со всем пылом души, а затем понемногу остыла, и всё потекло по-старому. А из больницы селяне сделали ригу и тем были довольны.
За садом находился у них большой лес, который был совершенно пощажен предприимчивыми приказчиками, – может быть, оттого, что стук топора доходил бы до самых ушей Пульхерии Ивановны. И он долго радовал своим видом взыскательный глаз Владимира Владимировича и Пульхерии Ивановны, пока не случилась у нас такая жара, какой не помнили даже самые древние старики. И от этой жары вдруг случился пожар. При том это был не просто пожар, а чорт его знает какой пожар, ниспосланный, видимо, самим дьяволом неведомо за какие грехи, и как ни старалась поветовая пожарная команда во главе с брандмейстером Шойгу-Сагайдачным, решительно никаким образом не получалось его потушить. Сначала выгорел лес, потом деревенька, отписанная Владимиру Владимировичу его покойным дядюшкой Борисом Николаевичем, потом вдруг каким-то бесовским образом начала гореть земля под ногами, что вызвало зловещие шепотки не только среди крепостных, немало от огня претерпевших, а и в дворне, которая по-прежнему жила припеваючи. И самое для Шпоньки обидное было то, что у его заклятого недруга Лукашенки ничего не горело.
Делать было нечего, и решили позвать жида. Этот жид был известен всему повету, решительно обо всём в свете знал и обо всём же судил с каким-то особенным, доведенным до крайности скепсисом. К примеру, скажет ему кто-нибудь из добродушных его соседей: «А что, Хаимка, утро сегодня хорошее», – на что Хаимка тут же подымет брови и скажет: «А что, это утро? Я тут не вижу какого-то утра. Когда у нас в Бердичеве было утро, то это было таки утро. А здесь – где утро? Уже и солнце идет к полудню, а это вовсе даже не утро». И поэтому и по другим причинам он слыл самым умным жидом в повете. И никто лучше него не разбирался в деньгах и ссудном проценте. «Меня замучила инфляция», – говаривал он тем скорбным тоном, каким обычно жалуются на геморрой, и все понимали, что этот жид очень умный.
Но и жид ничем не помог, а когда всё, что могло сгореть, сгорело, пожар прекратился как бы и сам по себе. Селяне облегченно выдохнули, а Владимир Владимирович повесил у себя в дворе рынду и остался премного собою доволен.
В общем, жизнь текла своим чередом, и много чего интересного происходило в наших краях, о чем я, возможно, поведаю в свое время. К примеру о том, как поссорились Владимир Владимирович и Пульхерия Ивановна из-за выборов поветового предводителя… Но нет, замолкаю, – то была уже совсем другая история.