Из воспоминаний об Отечественной войне Брунзеля Юрия Михайловича.

… Вскоре после 22 июня – начала войны – мне, ученику 8 класса одной из общеобразовательных школ московского Измайлова, принесли домой повестку, извещавшую меня, что мне подлежит на следующий день, в определенный час явиться к райкому партии Сталинского района, расположенному на Щербаковской улице (старое название). В назначенный час перед большой толпой молодежи, собравшейся у райкома, сотрудник райкома сделал сообщение о том, что мы мобилизуемся на трудфронт. Народ был разношерстный. Общим для всех было недостижение призывного возраста – это были студенты институтов младших курсов, такие же, как я школьники, молодые рабочие. Обязали взять с собой самое необходимое: ложку, кружку, мыло, смену белья, полотенце, небольшое количество снеди.

И вот мы уже на вокзале, где грузимся в телячьи товарные вагоны, и поезд мчит нас на запад. Молодежь возбуждена, много разговоров о нападении Гитлера. Звучат довольно крамольные, по тем временам, разговоры. Некоторые открыто говорят, что неразумное доверие к Гитлеру обернулось бедой.

И вот мы на месте. Нас забросили в район несколько восточнее Смоленска. Об этом можно было судить, лицезря узкий в своем верховье Днепр (в котором мы купались), по станции Издешково Смоленской области, расположенной в этом районе.

Начало июля. Нас «вооружают». Каждому выдается новенькая лопата и начинается рытье противотанкового рва. Механизации, разуется, никакой, все делается вручную.

Начинаются странные вещи: ров не закончен, не отрыт, но нас внезапно перегоняют на новое место для рытья нового рва. Так повторяется не один раз. Когда беремся за очередной ров, рекомендуют отрывать вблизи рва индивидуальный окопчик на предмет налета немецкой авиации. Учитывая постоянные перегоны с места на место, мало кто это делает. Тем более бомбежек пока нет, немецкие самолеты летают эпизодически, причем первое время беспрепятственно, не обращая на нас внимания.

Отсутствие руководства, командования нашей трудармией чувствуется постоянно, с самого начала. Нет никакого продовольственного снабжения. Нет никакого начальства, руководящего, командующего, разъясняющего. Голодные, мы бродим по опустевшим смоленским деревням в поисках пропитания. Лишь один единственный раз председатель каким-то образом уцелевшего колхоза «по-царски» накормил нас горячим обедом.

Обстановка драматизируется. Мы слышим непрерывный отдаленный грохот артиллерийской канонады. Это, как позже сообразили, шла битва за Смоленск.

Активизируется немецкая авиация. Наша группа (сотни людей) лежит в ржаном поле, голодные люди грызут колоски ржи восковой спелости. Самолеты начинают бомбить недалеко расположенную деревню. Над нами воют бомбовые сирены, мы вжимаемся в землю. Нас не бомбят, самолеты уходят. А что с теми, что ушел в деревню?

Наша трудармия приобретает обличье голодных обросших оборванцев. Начальства нет, нет целей, задач, нет снабжения. Бесцельные непонятные переходы с места на место, подстерегающая постоянная опасность со стороны немецкой авиации, голод деморализуют народ. Домашние чемоданы и сумки брошены, некоторые, видя тотальный бардак, побросали и лопаты. Особенно жалкое впечатление производили девушки-студентки, потерявшиеся, отставшие от своих институтских групп. Я помню такую потерявшуюся, она бродила в перерывах между бомбежками по полю однообразно, голосом пигалицы выкрикивая: «Где МАМИ?» (Московский автомоторный институт).

Высокое начальство появилось один раз – это был Красавченко, секретарь Московского горкома комсомола. Упитанный, чисто выбритый в плащ-палатке, он зашел в ригу, где укрылось наше воинство. Начальственным окриком он «разнес» попавших под руку за опустившийся вид. Помягчев, он дал понять о серьезности военного положения: «Немцы прут в атаку, сволочи, в дребедень пьяные» и т.д.

Общий бардак, хаос в руководстве трудармией привел наиболее ясные головы к мысли, что мы в этой прифронтовой «каше» никому не нужны, о нас забыли.

Гнетущее впечатление производили армады немецких самолетов, шедших вечерами на небольшой высоте над нашими головами к Москве, на бомбежку. Видя эту мощь, мы думали, что от Москву ничего не останется.