В 1920—1921 годах на Галлипольском полуострове (европейская часть Турции) разместились части Русской Армии генерала П. Н. Врангеля, эвакуированные из Крыма. Русский военный лагерь в Галлиполи превратился в военный центр Белой эмиграции. 22 ноября 1921 года в Галлиполи было создано Общество Галлиполийцев — одна из активных воинских антикоммунистических организаций Русского Белого Зарубежья.
Об авторе: Владимир Душкин, бывший студент Киевского технологического института, служивший во время гражданской войны в артиллерийских частях ВСЮР (Первая публикация воспоминаний – “Забытые”, Париж, 1983)
“...Не заметили, как вышли в море. Все уснули, усталые и измученные. Уснул и я. Проснувшись (мы все валялись на полу), я увидел у моих ног сидевшего, скорчившись перед зажженной свечой, голого человека в лохматой папахе. Он со смехом щелкал бегавших вшей и считал: 81, 82, 83... В полусне я еще услышал: 240, 242, 244... и совсем отдаленно: 398, 399, 400. Довольно! 401, 402, 403... Далее я уже ничего не помню.
Утром меня отправили в госпиталь на перевязку. Часть ноги онемела, но рана оставалась чистой. После перевязки пошел знакомиться с пароходом. Переполнен. Всюду люди. На корме устроен деревянный помост за бортом. На помосте, держась руками за перила, сидят люди и, спустив штаны, отправляют естественные надобности. К этому месту стоит очередь. Очередь многолюдная, извивается, сворачивает в закоулки, тянется почти до носа. Холодный ветер. Идем в Константинополь...
В один из вечеров вошли в Босфор. Мимо нас проплывали прибрежные селения и множество старинных и современных укреплений, кубические зубчатые башни с изломами уходящих вверх и вглубь зубчатых стен с обеих сторон: европейской и азиатской, множество всех сортов и величин лодок, катеров. Иногда быстро проскальзывали серые миноносцы, дремали на якоре более крупные единицы. Уже ночью перед нами засверкало, заискрилось необъятное море огней Константинополя. Бросили якоря. Течение повернуло суда носом к северу, к милому, родному и теперь чужому Северу. За время перехода по Черному морю я взял в привычку выходить наверх ночью. Очередей почти не было, человек пять-шесть, не больше. Раскидывался на связки канатов и глядел в небо, на черные неподвижные мачты, на Орион, мерцающий сквозь дымку тумана и медленно, ритмично то приближающийся, то уплывающий от мачты. Думал о "нас", о нашем фатальном невезении, о том, что, несмотря на наши ошибки, правы были мы, что, несмотря на победы и удачи, звериная революция была злом, пришедшим с Запада, чуждым всей России, терзающим неискушенные, неподготовленные тело и душу, вливающим яд злобы, зависти, мести в вену одурманенных людей, злом, уничтожающим все лучшее. Думал о себе, недоучившемся студенте, отдавшем все для спасения страны, о бесплодности (о, временной! Хочу тому верить, надеюсь, жду) порыва. О себе я не беспокоился. Был слишком молод. Вера в Жизнь, вера в себя была еще сильна, непоколебима; удары еще не успели ее ущербить...
С рассветом удалось выбраться наверх и остаться, несмотря на давку. Увидел сказочный Царьград. Византия, Олег, его "щит на вратах", православие, крестовые походы, Палеолог, 1453 год, турки, младотурки, Кемаль-паша... Перед глазами раскинулся Золотой Рог. Глаза ищут Святую Софию. Вот она, в дымке со своими шестью минаретами и круглым, непонятно висящим в воздухе куполом. Немного ближе, яснее знаменитая, единственная мечеть...
Множество куполов, минаретов. В дымке - нереальное, сказочное. На воде повсюду, в отдалении, серые глыбы морских мастодонтов. Союзная эскадра "наводнила" Константинополь. И наши суда, поближе к азиатскому берегу. Эта сторона "прозаичнее": здания казенного вида, серые, бесцветные. Впрочем, не изменяет ли мне память? Ведь пишу то, что вспоминаю, свое, личное. У бортов - давка. С трудом протискиваюсь к перилам.
Смотрю за борт и разом понимаю все. Предприимчивые люди, турки, умеют учитывать момент! Пароход облеплен всеми сортами лодок, переполненных хлебом, апельсинами, лимонами, финиками в коробках, фигами в связках. В первый раз вижу настоящих, живых турок в шитых безрукавках-болеро, белых рубахах с широкими рукавами, в широких вверху и узких внизу, кончающихся разрезным раструбом штанах, в туфлях и белых носках, опоясанных широкими красными поясами-шарфами и в круглых и цилиндрических, иногда обмотанных полотенцем фесках. С лодок, вверх к бортам, протягивается густая паутина длинных веревочек. Снизу горланят и машут руками. Сверху кричат и спорят из-за веревочек. Торговля в апогее. Механика простая. Длинная прочная веревочка. Посредине - привязанная к ней глубокая круглая корзинка. Снизу турок бросает вверх один конец веревочки, снабженный небольшим грузом. Тот, кому удается поймать груз, тянет веревочку и поднимает к себе пустую корзинку, кладет в нее свою "плату" и спускает. Турок притягивает корзину к себе и, как бы в раздумьи, как бы высчитывая, кладет то, что ему заблагорассудится, начиная с фунтового хлеба; затем машет рукой, и корзиночка ползет вверх. "Покупатель" оглядывает "покупку", видит, что она стоит десятую часть платы, в лучшем случае - пятую... и, безнадежно покачивая головой, сует по карманам, опускает корзинку и уступает место другому. Иногда ругается, машет руками. Турок разводит руками, желая показать, что плата весьма невелика и кивает головой вверх-вниз. Это в нравах турок - отрицание. Надо было в дальнейшем привыкать. Наоборот, в знак утверждения, согласия турок делает движения влево-вправо, совершенно, как наше "Нет". Впрочем, не только турки, болгары - тоже.
Рядом со мною стоит пожилой полковник. Он здесь на пароходе с семьей: жена, жена сына с двумя девочками. (Ведь пароход - что провинциальный городишко: все и всем известно обо всех). Сын его - офицер - остался в Крыму, но, может быть, погрузился где-нибудь: в Евпатории, Феодосии, Ялте или еще где-нибудь. Я ловлю веревочку. Мне не на что покупать. Гол, как сокол. Передаю веревочку соседу. Он тянет ее, глядит на пустую корзинку, неуверенно шарит в карманах, вынимает массивный серебряный, с золотыми монограммами портсигар, открывает его, вынимает оставшиеся папиросы, захлопывает, смотрит с тоской, смотрит на меня, по сторонам, на портсигар и кладет его в корзинку. Получает два хлеба, коробку фиников, две связки фиг и пять апельсинов. Багровеет, берет хлеб под мышку, рассовывает остальное по карманам, покорно машет свободной рукой и спешит протискаться подальше от борта. А "торговля" идет своим чередом. Люди отдают все. В корзинки ушли обручальные кольца, часы, серьги, серебряные монеты. Кто-то бросил в корзину свой браунинг. Турок закивал головой. Браунинг вернулся. Отдавали лучшее, "подкожное" и почти всегда покорно получали взамен "чечевичную похлебку".
Первое мимолетное видение притягательной и желанной, неизвестной и таинственной "заграницы". И первое предупреждение. Но мы этого не заметили.
На пароходе началось переосвидетельствование увечных, больных, инвалидов. Их объявилось угрожающее опустошить пароход множество. Это были желающие сойти с парохода в Константинополе, а сойти с него могли только такие.
Раненых не было времени перевязывать. Моя нога мне не мешала, и я о перевязке не беспокоился.
Через несколько дней пошли в Галлиполи. Это название было произнесено впервые в Константинополе. А между тем оно было уже знакомо по только что окончившейся войне. Неудачная, катастрофическая высадка союзников около Дарданелл, со стороны Эгейского моря (в его северо-восточной части).
Вышли в Мраморное море и направились ко входу в Дарданеллы. Серый день, серый неприветливый холмистый берег. Вдоль берега - ниточка полуразрушенных домов, серые здания складов. Справа - мрачный "рубленый" куб - старинная тюрьма. На фоне тюрьмы из-за домов высовываются острые паруса укрывшихся в искусственной квадратной бухточке фелюг (фелук). На ближайшем холме - внушительные развалины какого-то дворца и несколько зонтичных сосен, около развалин - казенное здание. На склоне, вдоль улиц, ряды маленьких досчатых сооружений. Справа, у подножия холма, ряд круглых, крытых черепицей куполов караван-сарая. Там - главная площадь. Еще правее - улица, поднимающаяся и уходящая вдоль обрывистого берега. Это все - на фоне уходящих вверх по склонам развалин с редкими сохранившимися домами и нескольких кипарисов. Еще дальше - пологие горы, черные от недавних пожаров. Галлиполи!
Стоит ли рассказывать о Галлиполи? О нем столько уже сказано и написано.
Галлиполи - это год сидения и год ожидания, год последних надежд.
Галлиполи - это "Инжир-паша" - Кутепов - и его чудо: превращение голодных, обовшивевших, деморализованных, готовых стать опасной вольницей людей в дисциплинированную, связанную, монолитную группу.
Галлиполи - это Штейфон с его "губой" и "опричниками" - константиновцами, сергиевцами и другими юнкерами.
Галлиполи - это год жизни впроголодь. Галлиполи - это "американский дядя", майор Дэвидсон, даривший нам белье и полотенца с пометкой большими буквами: USAMD USA. Все немедленно продавалось грекам и туркам ради хлеба, кусочка халвы, пачки табака..
Галлиполи - это выдача ЛИРЫ! Праздник в городе и лагере. Можно хоть раз поесть вдосталь хлеба, халвы, выпить бутылку чудесного самосского вина.
Галлиполи - это рисунки, карикатуры, незлобная насмешка над своей судьбой, добродушная ирония по отношению к себе самому.
Галлиполи - это черный крестик с белой каемкой и надписью: "Галлиполи" по всю ширину его и вверху: 1920, а внизу: 1921.
Наконец, Галлиполи - это тактические маневры в дни особенно острых ссор Кутепова с "союзным" командованием, представленным здесь французами. Маневры вблизи казарм с сенегальцами, маневры с винтовками и специально на этот день боевыми патронами.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ