Ну, может быть и не последний. Но мне почему-то кажется, что да - последний. Очень хотелось бы верить, что я ошибаюсь, но объективности ради, что-то мне подсказывает, что я прав.
Вот уже почти 13-ть лет, как я живу в Иерусалиме. Так сложилось по судьбе. Там у меня уже есть знакомые, друзья, братья-кадеты... Там у меня могилы дорогих мне людей - жены, тещи, тестя. Там живет и мой младший сын - Андрей. Мир разделился надвое, и теперь у меня две точки притяжения на этой земле - Иерусалим и Геленджик.
В Геленджике живут мои родители и мой старший сын Максим. И тоже родные мне могилы бабушки, тети, деда.
Как-то, несколько лет назад я познакомился на улице с одни пожилым человеком. И простое ''шапочное'' знакомство постепенно расширилось. Я узнал, что он из Москвы, что в Израиле уже больше сорока лет. На вид ему можно было дать что-то около 80 лет. Звали его Михаил. Сначала он выгуливал спаниеля, но потом стал появляться без него.
На мой вопрос: ''Где Ваш напарник?"- ответил, что с тем все нормально, но вот выводить его Михаилу родные уже не поручали из-за его возраста. «Мне ведь уже скоро 90 будет», - сказал он. Тогда, чтобы уточнить, я спросил его какого же он года рождения. «1924-го», - ответил Михаил.
Получалось, что он и мой папа одного года рождения - и моему тоже вот-вот как должно исполниться 90 лет.
Разговор пошел дальше. И, конечно же, коснулся войны. И когда я сказал Михаилу, что папа был в пехоте, командиром пулеметного взвода, у того непроизвольно вырвалась фраза – «И как же он выжил?»
О себе Михаил рассказал, что был начхимом полка, а значит, служил в штабе полка. Это каких-то километр - полтора от передовой, но, для воевавших на ней-это был уже очень глубокий тыл.
Вот тогда-то я и вспомнил то слово, которое папа произносил в разговоре – «окопник».
Это значит, что человек, находящийся на расстоянии 100 метров от противника имел самый минимальный шанс выжить.
Ну, а если, тем более, взвод или отделение получали задачу выдвинуться в боевое охранение, когда расстояние до такого же окопа противника измерялось уже считанными метрами, то всем было ясно, что первый удар будет нанесен по этой горстке людей.
Сейчас, когда уже через год наступит 70-летие Победы, и когда ряды ветеранов редеют не по дням, а по часам, не за горами то время, когда даже самый молодой и не нюхавший пороха солдатик, служивший в обозе, но числившийся в списках части, будет цениться как свидетель войны, и ему будут воздаваться почести, сравнимые с почестями полководцев той войны.
И только в исторических мемуарах и в книгах писателей-фронтовиков можно будет найти это слово - окопник.
Судьба моего отца и типична и не типична для его поколения.
Сын донского казака Григория Дикова из станицы Ольгинская Аксайского района Ростовской области, поверившего в идеалы революции, служившего в коннице Думенко-Буденного и устанавливавшего советскую власть в Аксае, мой отец родился уже в г. Новороссийске, куда семья переехала в начале 20-х годов.

Он был в семье вторым ребенком в семье. Сестра Лиза была на 4 года старше своего младшего брата, но всю свою жизнь берегла и заботилась о нем как вторая мама.





Донской казак Григорий Диков – отец папы.



Моя бабушка по линии папы – Ерашова Феоктиста. До замужества.

Во время расцвета НЭПА он был еще очень мал, чтобы что-то запомнить, и только по рассказам родителей знал о том, какое это было благодатное и изобильное время. Даже для семьи простого рабочего с цементного завода.
Бабушка тогда не работала, сидела дома с детьми, при этом семья жила на одну зарплату деда, но при этом бабушка могла каждую неделю выезжать на рынок и накупать продуктов и всего прочего, необходимого в хозяйстве, в таком объеме, что нанимала фаэтон (так тогда в Новороссийске называли бричку - по нынешнему - такси).

Родители – Григорий и Феоктиста с сыном Витей

Зато голод 1933 года он уже запомнил.
В детской памяти запечатлелись картины того, как молчаливые, черные и вспухшие от голода люди, добиравшиеся из станиц Кубани до Новороссийска, в конец обессиленные, останавливались, садились на землю против витрин магазина ТОРГСИН и как зачарованные смотрели на выставленные в них булки хлеба, колбасы, окорока, мешки с мукой и сахаром, бутыли подсолнечного масла.
Но у них не было ни золота, ни серебра, чтобы обменять их на еду.
Так сидя и глядя на это изобилие, они умирали. А потом, на подводах, из которых свисали босые ноги и руки, их увозили на кладбище, в ров.
Семья жила на улице Энгельса, недалеко от парка Фрунзе и Дома офицеров. Там же находилось и здание НКВД.
Это уже были 30-е годы (37,38-й).
Из подвала здания иногда слышались звуки выстрелов, и люди старались обходить это здание стороной. Время от времени из ворот здания выезжала подвода с грузом, накрытым брезентом и тоже держала путь в сторону кладбища. Многим было ясно, что это
был за груз.

Новороссийск, 30- е годы

В эти же годы Григорий Диков, за неосторожное высказывание в кругу рабочих по поводу повышения нормы выработки без прибавки к зарплате – «Что же это мы - за бутылку молока будем ишачить?» - был арестован и несколько месяцев просидел в Новороссийской тюрьме. По сравнению со многими другими ему повезло - его выпустили.
С этого времени на семье было клеймо неблагонадежных.
Но жизнь продолжалась. И эти немногие считанные годы, что оставались до войны, хоть они и были босыми и полуголодными, были наполнены воздухом такой вольницы, которая не может даже присниться нынешнему поколению мальчишек и девчонок, что живут сейчас - спустя почти век.


Городской пляж Новороссийска до войны.

Походы босиком за 10,15 километров туда и обратно в Широкую балку, Мысхако. Заплывы из Новороссийска в Кабардинку. Ныряние на глубину в порту за длинными пластинами пороха, оставшегося от затопленных в гражданскую войну кораблей.
Эти палки пороха поджигались и горели как огромные бенгальские огни, и мальчишки носились с ними по улицам ночного города.
А еще ловля крабов, мидий, рыбы (и даже лягушек в голодные годы).
Это было поколение, рожденное после революции и гражданской войны, успевшее вырасти в промежутке между войнами и впитавшее в себя то лучшее, что притягивало к себе людей в социалистической идее.
И не будь войны, остается только гадать, чтобы могло сделать это поколение и для себя и для страны и для мира в целом.
Предвоенные годы

Но они, каждые трое из четверых, родившиеся в 1923-24 года, заплатили самую жестокую цену - были лишены жизни в самом ее начале...
Ирония судьбы - статус ''неблагонадежных'' сработал таким образом, что когда, с приближением немцев к Новороссийску, началась эвакуация населения, ''неблагонадежных'' эвакуировали в первую очередь. Подогнали грузовик - полуторку, и велели в течение часа собрать самое необходимое. Погрузили в эшелон, и в путь, на восток.
Это было в 1942 г. А еще до этого, в 41-ом, когда папе только исполнилось 17-ть, он, отучившись 9 классов в школе, пошел на курсы водителей. И так, в роли помощника водителя, после завершения курсов, он оказался на востоке Кубани, в районе Армавира.
Уже вовсю шли бои в Крыму, и наша армия отступала через Керчь на Кубань.
В один из дней, после изнурительных рейсов по перевозке зерна, они со старшим водителем остановились на ночлег в каком-то доме. Хозяйка ничего не могла предложить им поесть, кроме пшеничной каши на воде. Голод берет свое, молодой организм требует еды.
Но когда начался завороток кишок, казалось, что уже ничего не может помочь.
И вот тут происходит то, что многие называют чудом, или удачей, или судьбой, или еще Бог знает как...
Но, когда, вместе с отступающими войсками, откатывающимися на Кавказ, в том числе и через Армавир, находящаяся в составе армейского госпиталя, сестра моего отца, лейтенант медицинской службы Лиза, неожиданно встречает знакомого по Новороссийску, и от него узнает, что ее брат Витя находится в безнадежном состоянии в станице, недалеко от пути следования госпиталя, она бросается на поиски брата.
С собой она берет редкий по тем временам препарат - стрептоцид. И это спасает его.
Воспаление проходит. Он может жить дальше.


Сестра папы - Лиза. Лейтенант медицинской службы 1942 год.


Потом была эвакуация. Эшелоном их довезли в северо-восточный Казахстан - поселок назывался Щучье. Рядом курорт Боровое.
И вновь, спустя некоторое время арестовывают отца - Григория. На этот раз по пункту 58 статьи - ''за недоносительство''.
Дело в том, что в том месте, куда они семьей прибыли как переселенцы и неблагонадежные, находились и поволжские немцы, высланные из мест свое проживания. Многие из них работали на производстве, на котором работал и Григорий.
Его несколько раз вызывали к уполномоченному НКВД и требовали дать показания о подрывной деятельности немцев. Но так как он отрицал все это, то его, в конце концов, приговорили к 10-ти годам лагерей.
Свой срок он отбывал в известном лагере ''Долинка''.
Мой отец чувствовал, что угроза последовать следом за своим отцом начинает маячить и перед ним. И потому, как только ему исполнилось 18 лет, добровольно пошел в военкомат и попросил, чтобы его послали на фронт.
А поскольку у него было 9 классов образования, то его направили в военное училище.
Училище дислоцировалось в г. Кушка, Туркмения - самой южной точке СССР. Даже в мое время, спустя 30-40 лет, все еще бытовало выражение: ''Дальше Кушки не пошлют, больше взвода не дадут...''
Все, что могла придумать природа, чтобы уничтожить человека, создав ему невыносимые условия для жизни - все это было в Кушке. Не было только морозов. Но их заменяла жуткая жара, песок и буря ''афганец''.
А если к этому добавить еще и вес платформы от пулемета Максим в несколько десятков килограмм, которая пресс придавливает к земле во время марш-бросков, то можно понять тех, кто не выдерживал всего этого и кончал жизнь самоубийством.
Учеба в училище продолжалась год и восемь месяцев, вплоть до лета 1944 года.



Учеба в военном училище. г. Кушка

По выпуску всем присвоили звание младшего лейтенанта и отправили на фронт. Наконец-то можно было сказать, что боязнь быть в любой момент отчисленным по причине сидящего в лагере отца отступила. И грядущая жизнь на фронте даже не казалась столь опасной по сравнению со страхом быть раскрытым и отчисленным из училища.
Направление на фронт было на 1-й Украинский фронт, в то время вышедший за границы Советского Союза и захвативший Сандомирский плацдарм и перешедший к обороне.
Новоиспеченный мл. лейтенант Диков В.Г. прибыл на фронт уже после завершения Сандомирский операции в конце лета - начале осени 1944 года. Это было уже в Польше.
Молодой командир получил в командование пулеметный взвод и задачу выдвинуться с ним в боевое охранение на поле между линией обороны немцев и наших.
Всю осень и начало зимы он, и его подчиненные обитали посреди бывшего картофельного поля. Периодически их отводили в тыл, чтобы привести себя и вооружение в порядок, уничтожить кишевших в обмундировании вшей и прочих земных паразитов.
Прибыло молодое пополнение - мальчишки 1925-26 годов рождения. Были и ребята с Кубани.
Со стороны немцев против них также было боевое охранение и в нем находились власовцы.
Дни тянулись за днями, и по воле или против воли, но человек начинает устанавливать контакт с другими людьми, даже, если эти люди твои враги. Но язык то оставался общим. И на расстоянии нескольких метров можно было спокойно слышать друг друга и переговариваться.
Да и к тому же, к ним, в боевое охранение никто не совался - не из батальона, а тем более уж из полка. А вероятность стукачества была очень мала - слишком уж все были в равном обреченном состоянии, чтобы еще и заниматься этими делами.
Постепенно выяснилось, что и той и с другой стороны есть земляки.
На вопросы - почему Вы не переходите на нашу сторону, власовцы отвечали, что у них нет выхода, что все равно обречены - впереди Сталин ''Усатый'', а позади заслон немцев с пулеметами.
Так они и жили на том картофельном поле - одни в ожидании дальнейшего наступления и, в конце концов, Победы, другие - в ожидании неминуемой смерти.
Все так и вышло. Когда 12 января 1944 года началась Висло - Одерская операция, и после усиленного артналета войска пошли на прорыв, то окопы власовцев были отутюжены танками. И пехота, находясь на броне, проносилась вперед через валявшихся по обочинам дорог раздавленных и просящих добить их власовцев...
Потом было несколько дней наступательных боев.
В один из дней, 17 января была поставлена задача атаковать противника, засевшего и укрепившегося на выгодной высоте. Плотность огня была настолько сильной, что наступавшие цепи пехоты просто не могли поднять головы.
Тут то и пригодилось полученное в училище знание стрельбы навесным огнем - это когда приходится стрелять через головы своих, залегших цепях - как бы по изогнутой траектории полета пули.
Очень сложный, но главное, опасный из-за высокой вероятности поразить своих вид стрельбы из пулемета. Но при правильном применении - очень эффективный.




Это был тот бой, который круто изменил всю дальнейшую жизнь моего отца.
После двух неудачных попыток немецкому снайперу все же удалось вогнать разрывную пулю по косой в сантиметре от правого виска и до левого края нижней челюсти.
Все, что взорвалось внутри ротовой полости, представляло собой сплошное месиво из осколков зубов и костей черепа. Все зубы были выбиты, щеки разорваны с двух сторон.
В состоянии болевого шока он встал в полный рост, и уже, не обращая внимания на свистящие слева и справа пули, пошел в тыл, поддерживаемый ординарцем.
Ничто уже не имело для него ровно никакого значения - ни война, ни земля в целом, ни вопросы победы или поражения, ни Родина в ее великом смысле, ни родные и близкие - никто и ничто, кроме шока боли и полного отрицания понимания происходящего вокруг.
Это было 17 января. До его дня рождения (21 год) оставалось целых два с половиной месяца.
За тот бой он был награжден орденом Отечественной войны второй степени.



















Первые годы после войны.




И потом началось.
Медсанбат, дивизионный госпиталь, переброска в тыл, санитарный эшелон, ухудшение состояния в дороге, и, как следствие, высадка на пол - пути в Днепропетровске. Лечение в челюстно-лицевом госпитале. При этом самое сильное впечатление от того состояния, которое осталось в памяти - это постоянное желание есть и не возможность сделать это. Питание было только через трубочку жидким бульоном.
И операции, операции, операции по пересадке, наращиванию, приращиванию, приживлению ткани, скреплению костей, мышц, кожи, или, точнее, того, что от ни осталось.
Странное дело, но когда в ночь перед тем боем у него болел зуб, он не находил себе места от этой боли. Потом был короткий сон. Во сне он увидел себя, стоящим в зеркале. На утро, рассказав об этом старшине, он получил ответ: ''Все, ты не жилец лейтенант. Отдавай документы и все, что есть из наград и ценное..."
После боя, уже потом, в госпитале, выяснилось, что из всех зубов, выбитых разрывной пулей, остался именно тот, который нестерпимо болел.
Но теперь он уже не болел. Были другие боли, во сто крат сильнее, и этому зубу ничего не оставалось, как замолкнуть. И еще долгое время после он не подавал о себе знать.
Каких только ранений он не насмотрелся, находясь в Днепропетровском челюстно-лицевом госпитале. Был там один офицер, у которого пуля влетела в одно ухо и точно вышла из другого. Он выжил и, расставаясь, подарил моему папе фотокарточку на память.

День Победы он встретил в госпитале. Как тогда было заведено, к раненным пришли с концертом и подарками "шефы'' - жители города. Принесли еду - все, что оторвали от себя и что можно было наскрести по домашним сусекам - хлеб, картошку, яйца, сало.
Очень хотелось есть, но рот был буквально зашит скобами. Оставалось единственное небольшое отверстие, по которому ему вливали бульон. Врачи постепенно разрабатывали по миллиметрам раскрыв и движение челюстей. Изрубленный язык тоже доставлял кучу неудобств. А тут сало. Он взял кусочек, и, не имея возможности есть его, нюхал и, просунув в это маленькое отверстие, пытался мять разбитыми челюстями и сосать драгоценный кусочек.

Война закончилась, но для раненных все продолжалось по-прежнему – операции хирургические, пластические, протезирование, физиотерапия и вновь, зачастую поломка неправильно сросшихся частей и их новое сращивание.
Раны во рту наполняли полость гноем и вытекали через свищи, а образующиеся внутри щеки рубцы и желваки не сковывали челюсти. Их приходилось вырезать.
Когда врачи, перепробовав все варианты заживления свищей, наконец-то признали, что дело не движется, они предложили ему сменить климат - поехать, например, и навестить своих маму и сестру, находящихся все еще в эвакуации в Казахстане. Иногда такая смена климата действовала благотворно на заживление.
Получив отпуск, Виктор поехал к своим. Два с лишним года назад, когда он уходил добровольцем в армию у него уже был там круг друзей и одноклассников и девушка, которая даже обещала ждать его.
Девушка не дождалась, вышла замуж за гораздо старше ее по возрасту человека, который помогал их семье пропитанием, чтобы выжить в тяжелое и голодное время.
На встречу собралась компания друзей. Всем было интересно увидеть его и послушать его историю.
Среди собравшихся был один, работавший в органах КНВД в их городе. В порыве откровения, подвыпив, он признался отцу: ''А ведь мы все время ''вели тебя''. Получали регулярно ответы на запросы. Мы все знали о тебе.''
Там, в Казахстане, раны стали заживать. А гнойные свищи... Отец до сих пор связывает их заживление с таким случаем. Как-то, идя по улице, он встретил свою хорошую знакомую. Не смотря на полностью обмотанную бинтами голову, девушка его узнала и с таким порывом радости обняла его и прижала к себе его голову, что свищи буквально брызнули. С тех пор началось их затягивание. Было ли тут причиной жаркое объятие, или просто пришло время - кто знает...
Во всяком случае, так или иначе, дело пошло на поправку. Вернувшись назад и рассчитавшись с госпиталем, он вновь поехал в Казахстан. Надо было начинать жить новой жизнью.
Но сначала надо было переехать вновь на запад. К тому времени его сестра Лиза, как врач, получила работу на станции Носовка под Таганрогом. В Новороссийск, лежащий в руинах, не было никакого смысла возвращаться.
К тому же семья продолжала состоять из трех человек - глава семьи, бывший красный казак и борец за советскую власть все еще продолжал тянуть свой срок за недоносительство в Долинском лагере.
Детям удалось каждому по одному разу навестить его. Первой это проделала Лиза. Бойкая и пробивная по натуре, она, собравши то, что было в большом дефиците и очень ценилось всеми - и заключенными и их охранниками - чай, сахар, табак, сало, поехала в лагерь.
Там, подкупив начальство и охрану, она получила от них добро не только встретиться со своим отцом, но даже и прожить несколько дней в лагере.
Этот лагерь печально знаменит тем, что в нем отбывали срок жены репрессированных военноначальников и крупных партийных и хозяйственных работников. Знаменитые артисты тоже были там зеками.
Моя тетя потом рассказывала мне, что даже присутствовала на концерте заключенных, видела и слышала Лидию Русланову. Жены-заключенные передали ей записки и письма на волю, чтобы она их передала их родным и близким.
После сестры, спустя некоторое время, решил попытать счастья - посетить отца в лагере и Витя. Он по-прежнему числился не уволенным из армии. Носил форму и погоны лейтенанта.
Таким же образом, как и сестра, запасшись продуктами, он поехал к отцу.
По всей видимости, розовый околыш фуражки и погоны смутили охрану и, во всяком случае, подействовали так, что он смог беспрепятственно проехать в телеге, которая шла от железнодорожной станции в расположение лагеря.
Так, сидя в телеге, и не таясь, он проехал все посты и кордоны. Возчик, конечно же, получил за это свою долю.
Начальник лагеря, сам бывший зек (зеки охраняли зеков), тоже после соответствующего подношения, разрешил сыну встретиться с отцом.
Место, где в это время был на работах Григорий, находилось на удалении от лагеря. К Виктору приставили конвоира, и они вдвоем пошли по дороге.
Конвоир все время не знал, как ему поступить - то ли взять винтовку на перевес и следовать в нескольких метрах сзади, то ли идти рядом, закинув ее за спину. Ведь он вел человека в полной офицерской форме лейтенанта, при погонах и фуражке, по званию равного начальнику лагеря, да и выглядевшему солиднее по сравнению с начальником лагеря, который целыми днями напролет не снимал фуфайки и был без всяких знаков различия.
Так они и шли всю дорогу, пока не дошли, до того места, где работали заключенные.
Встреча была недолгой. Но мой отец не мог не заметить ту реакцию скрытого удовлетворения, которая была в глазах и в поведении Григория, когда они отошли в сторону и, сев на пригорок беседовали на глазах у всех.
Отцу Виктора оставалось сидеть еще несколько долгих лет - до самой смерти Сталина. Да и то - даже после смерти его выпустили не сразу.
По возвращении из поездки к отцу они с мамой начали готовиться к переезду.
Все то скудное имущество, что было с ними в эвакуации, за исключением швейной машинки, которую они захватили из Новороссийска, и которая кормила их все это время, пришлось оставить.
Предстояла задача нелегально перевезти маму, все еще числящуюся неблагонадежной и спец переселенкой, без документов, удостоверяющих личность, через все проверки и кордоны и рыскающих повсюду доносчиков и соглядатаев, через тысячу километров от станции Боровое до Таганрога.
Опять спасла форма. Мама легла на самую верхнюю полку, повернувшись лицом к стене, и так пролежала почти всю дорогу. Проверяющим Виктор показывал свои документы, а про маму говорил, что она больна и плохо себя чувствует.
Потом уже, по прибытию, Лиза смогла выправить ей сначала какую-то справку на первое время, а потом уже и паспорт.

Так начиналась новая, мирная, но такая же голодная и к тому же не безопасная послевоенная жизнь.
Теперь все жили вместе, за исключением отца - Григория.
Из одежды у Виктора ничего, кроме военной формы не было. И потому, когда выстиранные гимнастерка и галифе сохли, он сидел, укрывшись одеялом, и ждал, когда они просохнут.
Не лучше было и с продуктами. Чтобы достать лишнюю буханку хлеба, он, вместе с товарищами - такими же молодыми ребятами - фронтовиками, которым в большинстве еще не исполнилось и двадцати пяти лет, совершал время от времени вояжи на крыше вагона из Таганрога в Ейск.
В Ейске на иголки, нитки и прочую фурнитуру можно было обменять рыбу, в основном кильку или тюльку. Рыбу привозили в Таганрог и меняли на хлеб. Таким образом, уже была еда - хлеб, килька и картошка. А когда удавалось достать сало и кукурузную муку, то не было ничего вкуснее на свете, чем лепешки на сале.
Послевоенный Таганрог, как и в целом, вся страна, кишел уголовным элементом всех мастей. Многие из бывших фронтовиков, ничего не умевшие делать к своим двадцати с небольшим годам, кроме как воевать, уходили в банды. Эти банды орудовали и на железной дороге, когда с товарного вагона крюками сдергивали едущих на крышах, подножках и тамбурах людей.
Рынки были наводнены карманным ворами, а по земле, между ног людей катались на своих роликовых колясках безногие и безрукие инвалиды. Конец сороковых годов был тяжел не только разрухой, оставшейся после войны, но и голодом. Продолжала существовать карточная система.
Но все же жизнь медленно, но налаживалась.
Через знакомого Виктору помогли устроиться на работу. Работа в системе министерства заготовок была по тем временам довольно престижной. Во всяком случае, уже не надо было постоянно думать о пропитании. Появилось свободное время, и он проводил его так же, как и многие его сверстники в то время - ходил на танцы, в кино, на концерты. Однажды ему посчастливилось побывать на концерте очень популярного тогда Александра Вертинского, приезжавшего в Таганрог на гастроли.

В один из приездов в Геленджик.


Иногда приходилось по тем или иным делам выезжать в Ростов. Ехать приходилось, как правило, на поезде.
Как-то, в одну из таких поездок, уже возвращаясь из Ростова в Таганрог, он познакомился с двумя девушками. Завязалось знакомство. Одна из них как-то сразу приглянулась Виктору. Оказалось, что они тоже из Таганрога, но попали туда по распределению после окончания швейного техникума в Москве и теперь работают на швейной фабрике как молодые специалисты - технологи.
Ту, которая понравилась ему звали Любой, и было видно, что и у нее он вызвал интерес.
Потом они несколько раз встречались. Потом на некоторое время они потеряли друг друга.
Но как-то, в один из дней, Виктор шел по городу, и на встречу ему попалась Люба. В руках ее был чемодан. На его вопрос - куда она собирается она ответила, что срок ее обязательной работы по распределению как молодого специалиста закончился, и она возвращается к себе на родину, в Подмосковье.
Тогда Виктор, понимая остроту момента, и что надо не терять ни минуты, взял из ее рук чемодан, и как только мог решительно стал убеждать ее переехать к нему жить. Такое предложение не могло быть расценено иначе, как приглашение выйти замуж. Немного поколебавшись, Люба согласилась.

Моя мама – Люба, во время учебы в техникуме.


К тому времени мой отец уже жил в Таганроге один. Сестра Лиза получила назначение на должность санитарного врача города Геленджик, переехала на новое место и вызвала к себе маму.
Виктор и Люба жили в квартире, которую снимали в частном доме. Когда-то дом принадлежал таганрогскому купцу, а сейчас в нем жила его состарившееся дочь. Люба, да и они оба с Виктором ей очень понравились, так, что когда спустя некоторое время они решили переезжать тоже в Геленджик, она подарила им несколько чайных чашечек из старинного набора - единственная реликвия, оставшаяся ей на память после лихолетья гражданской и отечественной войн, о ее родителях и прежней жизни.
5 июня 1953 года родился я. И так получилось, что мои родители еще некоторое время должны были оставаться в Таганроге, а меня, как первопроходца, отправили к тете и бабушке в Геленджик. Так что мой стаж проживания в Геленджике начался гораздо раньше.
Тетя Лиза к тому времени уже была замужем за Ратобыльским Тимофеем Васильевичем. Он был директором лесхоза в Геленджике и неофициально носил прозвище «лесной король». Всю войну он возглавлял поставку древесины для нужд фронта. А в прифронтовой зоне, да и к тому же приморской роль древесины колоссальна. Она была нужна буквально всюду, и от ее своевременной поставки зависело многое. Равно как и наоборот - срыв в снабжении мог стоить головы тому, кто за это отвечал.
Это был очень импозантный мужчина, особенно для того времени. Чтобы представить, внешне, я думаю, если сравнивать с известными сейчас всем людьми, то это было бы что-то схожее между Никитой Михалковым и Владимиром Меньшовым.
Под стать внешнему виду были и его манеры. Он очень тщательно следил за своим внешним видом, и даже, что было невиданной редкостью, регулярно делал себе маникюр.
Выходец из обедневшей дворянской семьи в Белоруссии, он сначала, перед революцией начинал было учиться в духовной семинарии в Петербурге - Петрограде, но потеряв в ходе октябрьских событий брата - юнкера, вовремя сориентировался в складывающейся обстановке и перешел учиться в лесотехническую академию. В память о семинарии у него остались несколько молитв, которые он знал наизусть и густой баритон, которым он замечательно пел. Видимо этим баритоном, кроме всего прочего, он и покорил мою тетю Лизу.

Счастливые послевоенные годы в Геленджике. Виктор, Тимофей и Лиза

В 1956 году мои родители переехали из Таганрога в Геленджик. Им было 32 и 28 лет соответственно. Замечательный возраст. Позади послевоенное время разрухи. Жизнь постепенно налаживается. Возвратился из заключения и получил реабилитацию отец Виктора - Григорий. Великолепная природа и климат Геленджика очень полюбились всем.
Виктор заочно оканчивает техникум заготовок, а полученные из Таганрога рекомендации открывают перед ним широкие возможности карьерного роста по партийной или хозяйственной линии.

Во время учебы в техникуме.

Сначала его назначают директором кинотеатра Звезда. Это был единственный в городе большой крытый кинотеатр, и до постройки Дома культуры рыбаков (нынешний музей) это был основной зал для проведения торжественных общегородских мероприятий.






Где-то на руководящей работе. Геленджик, 50-60-е годы.

Попав, как тогда говорили про руководящих работников "в обойму", он был спустя некоторое время назначен инспектором в райком партии, а спустя еще некоторое время ему предложили стать во главе артели инвалидов. Артель носила имя германской революционерки Клары Цеткин.
Это было очень хлопотное, обширное и многоцветное по составу работников хозяйство. Кто только не входил в штат этой артели: все ателье пошива одежды, все парикмахерские, фотографы, сапожники пошивочного цеха и просто ремонтники обуви и пр. и т.п.
В те годы, как в то время, как в стране повсеместно властвовала плановая система в экономике, артели подобные этой были редкими очагами, где работники работали на себя, и только определенный процент от выручки сдавали артели, а стало быть, и государству.
А такая форма уже сама собой представляла наличие элементов конкуренции, борьбы за клиентуру, за более доходное место. Отцу приходилось нередко улаживать "производственные'' конфликты между своими подчиненными. Нередко бывало, что его вызывали и «на ковер», в горком партии.
Особенно, когда туда поступали сигналы от населения о том, что некоторые артельщики, а в основном это были приехавшие первые переселенцы из Армении - мастера сапожного дела, любившие широко и непривычно для местных жителей шумно гулять в геленджикских ресторанах, как правило, после выручки, переходили за рамки общепринятого поведения. С этой артели и с легкой руки отца можно сказать собственно появилась и стала разрастаться армянская община в Геленджике.
Наглядным памятником деятельности моего отца на должности директора артели инвалидов в то время остается двухэтажное здание Дома быта, расположенное в центре города, напротив рынка.
За строительство этого здания папа получил выговор по партийной линии. Он нарушил святой закон экономики - взял средства на продолжение строительства из оборотных средств предприятия, что по тем временам было серьезным проступком со стороны руководителя.
Кто-то, как всегда из "добрых побуждений" просигнализировал об этом факте и руководству города, как бы оно не понимало, что делается все ради общего дела, не оставалось ничего, как "отреагировать на письма трудящихся". Правда, тогдашний секретарь горкома Лозановская, вызвав к себе отца, сказала: ''Главное, что мы знаем, что эти деньги к твоим рукам не прилипли. А выговор, как дали, так и снимем.''
Не смотря на внешне благополучное состояние здоровья, мой отец продолжал проходить одну за другой пластические операции по устранению шрамов. В какой-то момент врачи сказали, что дальше они уже не могут продолжать без опасности повредить нерв. Это могло привести в парализации части лица.
Пришлось смириться и жить с тем шрамом, который очень удручал моего отца, особенно в молодости. Он никогда не мог поверить выражению, что шрамы украшают мужчину, и долгое время очень стыдился их.
С годами, в пожилом возрасте шрамы стали почти не угадываться.
Но кроме шрамов не меньше донимали тяжелейшие приступы головной боли и депрессии. Из-за этого фактически он постепенно стал отдаляться от карьерного роста, пытался скрыть даже факт своей инвалидности, поскольку с тем диагнозом, который был эму поставлен после ранения в голову, он вообще не должен был работать.
Чтобы победить это свое состояние он стал много сил уделять своему здоровью. Когда, вдобавок ко всему, у него диагностировали ишемическую болезнь сердца, он выработал сам для себя методику оздоровления. Этой методики, не смотря на свои 90 лет, придерживается и сейчас. Со временем, на его примере, она постепенно передалась и мне, а потом и моим сыновьям.
Он был одним из первых жителей Геленджика, кто стал заниматься бегом. Тогда это было необычным и удивительным для людей. А мне он всегда приводил высказывание древних греков: ''Если хочешь быть здоровым - бегай. Если хочешь быть сильным - бегай. Если хочешь быть умным - бегай.''
Каждый день, в любое время года он вставал в 4 часа утра и совершал пробежки по тогда еще слабо освещенному Геленджику. А раз в неделю обегал бухту от края и до края – от Толстого и до Тонкого мысов. По привычке, как и в детстве, в Новороссийске делал заплывы вдоль берега по нескольку километров.
До сегодняшнего дня он каждую среду ходит в баню к ее открытию, а дома, во дворе каждый день днем и вечером делает комплекс упражнений и по 20 минут занимается на велотренажере.

Всю свою жизнь после того злосчастного дня, когда в бою под Краковом он чудом остался жив, и когда судьба подарила ему шанс - одному из четырех его ровесников, оставшемуся в этой жизни, продолжить жить, он продолжает вести бой. На сей раз с самим собой.
Не уверен, но, кажется, Аппулей много сотен лет назад написал примерно так: ''Не тот величайший из полководцев, кто в сотнях битв победил сотню врагов, а тот, кто в единственной битве с самим собой победил себя.''
Собственно, не так уж и важно, кто из «великих» сказал эти слова. Важно, на мой взгляд, то, что они отражают суть взаимоотношения человека с самим собой и с окружающим миром.
И я думаю, что мой отец относится именно к таким победителям.

И теперь, единственное, что я прошу, это чтобы там, наверху, где ведутся записи в книге судеб людских, не спешили бы ставить подпись под судьбами каждого из этих мальчишек, что остались в живых один из четырех, рожденных в 1924 году, и чтобы там отступили бы еще на годы от своих планов и дали ли бы шанс им, последним представителям безвременно ушедшего поколения, пробыть на этой Земле за себя и ''за того парня''. И среди них моему отцу Виктору из Геленджика, и моему знакомому Михаилу из Иерусалима.

март - апрель 2014 года.
Иерусалим - Геленджик.