Очнулся он в машине; лицо его овевал ветер, и голова была легка, а ощущение необычайного счастья и какого-то фантастического праздника, словно горячая волна окатило его.

- Понравилось? – спросила она; она была за рулем, и ехали они не спеша, потихонечку. – Привыкай; теперь это твоя компания. Ты им понравился.

Он молча переваривал информацию.

- Теперь куда?

- Куда хочешь. Можем съездить еще в одно место – там собираются очень солидные люди, с хорошими связями, - а можем в мой загородный дом.

Последняя фраза прозвучала как намек. Он окинул её взглядом; хороша. Красивая, холеная, дорогая женщина, как с обложки журнала; лицо словно нарисованное Леонардо.

Нет, это подождет. Успеется.

- Едем к людям, - скомандовал он, и она послушно улыбнулась.

Они отъехали совсем недалеко; клуб для солидных людей сиял как модный кинотеатр на премьере, как в Каннах или на «Оскаре». Ко входу вела ковровая дорожка, и окончательно довершала сходство визжащая толпа вездесущих девиц, любительниц оттянуться. На мгновение ему показалось, что над плечами сдерживающих их охранников он видит знакомые умоляющие лица; за одежду жалобно и слабенько уцепились чьи-то вытянутые руки…Они, эти клубные красавицы, в своих сияющих одеждах, узких брючках и маленьких открытых маечках, словно бежали за ним сквозь ночь на своих высоких тонких каблучках, они словно обезумели – так он был хорош, молодой, синеглазый, с волнистыми светлыми волосами, с ослепительной улыбкой и щедрым толстым кошельком.

- От чего-то придется отказаться, - заметила она, глянув на стонущих красавиц, оттесненных охранниками от входящих. – Или веселье, или дело. Их сюда не пускают.

Заведение было солиднейшим; даже обслугу можно было принять за весьма солидного человека – белая фрачная грудь, гладкая набриолиненная голова,- но лишь до тех пор, пока он не подносил сигару и угодливо щелкал золотой массивной зажигалкой. Зал, почти дворцовый, залитый светом, сияющий зеркалами, позолотой, мраморными полами, был полон мужчин в дорогих костюмах, женщин практически не было. Глаза разбегались от назойливого обилия роскоши (блестели яркие драгоценные запонки, кольца, лучи брызгали ослепительным пламенем с бриллиантов) и таких непостижимо известных лиц, которые еще вчера были лишь телевизионными знаменитостями, а сегодня обрели реальную плоть, и вежливо и даже немого угодливо улыбались ему. В первый момент он испугался – своего простого наряда, свитера и джинсов, которые смотрелись рядом с этими людьми жалко, аляповато и так некстати, словно из другого мира. Но никто не стал тыкать в него пальцами, и ни одно лицо не скривилось в презрительной гримасе; напротив – казалось, ему почему-то оказывают повышенное внимание и с уважением здороваются.

«Неужели это из-за неё, из-за её денег? – подумал он; она, хоть и шла рядом с ним, словно не существовала, нисколько не стесняя его, а наоборот – словно накладывая какой-то загадочный дорогой блеск на его одежду. – Сколько же их у неё, если даже такие люди кланяются нам? Ведь не за даром же, не за красивые глаза; а я им даже не друг и не знакомый».

Воспаленное воображение нарисовало тут же картину, её дом или квартиру: дорогие ковры и меха на натертом до блеска дорогом паркете, драпировки на окнах, хрусталь на столе и тонкий фарфор на каминной полке, цветы в вазах, красивые живые цветы, и деньги, везде деньги, деньги!

Все это будет моим, думал он, обязано быть моим, думал он на удивление трезво и даже холодно, расчетливо. Её тонкий профиль, такой красивый и даже изысканный, сиял какой-то завораживающей чистотой как загадочный портрет хорошего мастера; но эта чистота ему сейчас была не нужна – нет, именно сейчас и не нужна. Эта женщина воспринималась просто как кошелек. В душе поднялось какое-то остервенение, даже ненависть к этим чистым глазам, к этой улыбке. Он отчетливо понял, что, по сути, она купила его, точнее – он, конечно, продался сам, стоило лишь намекнуть предложить, и от осознания своей ничтожности он озлился еще больше.

«Думает, купила меня, - раздраженно думал он. – Ну и пусть купила. Пусть… только ей эта покупка будет стоить дорого, очень дорого. Все будет так, как я захочу. Раз я нужен ей – пусть раскошеливается. В конце концов, это не я вешался ей на шею, а она мне. И раз я ей, такой великолепной и успешной, нужен, значит, я чего-то да стою. Она никого лучше меня найти не может! А раз так – все будет по-моему. Чуть что не понравится – до свидания. Я заставлю её работать на меня!»

Захотелось почему-то сделать ей больно, очень больно, как когда-то, когда он хотел отделаться от неё всеми способами, и позволял себе все: напивался, как свинья, валял её в снегу – они гуляли вечером, было так тепло, темно, снег был липкий, и сначала они играли в снежки, бегали… Игра на время притупила раздражение, он забылся – и тем острее оно резануло его потом, внезапно… Он извалял её в снегу, она абсолютно обессилела, даже смех её звучал устало. Он втирал этот липкий мокрый снег в её лицо, колени, одежда на ней была мокрой, а он уже с садистским удовольствием снова и снова хватал горсти снега, чтобы ужалить, обжечь её этим холодом, чтобы она уже не смеялась – плакала, и ушла, чтобы наконец отделаться от неё!

А она все смеялась… Как, оказывается, долго можно терпеть, если любишь…
Она, дура, не верила, что он хочет обидеть её. Она была слепа. Она все еще ждала, что вернется он – тот, которого она полюбила, который дарил ей свой свет и все то хорошее, что только в нем было. Только возвращаться некому было. Хорошее кончилось, не было больше ничего хорошего в его душе!
Но это было тогда; а сейчас под рукой не было снега, а был зал, прием, шампанское, гудение голосов и море света.

- Иди куда-нибудь, отдохни, а мы поговорим, - велел он, когда очередной «большой человек» заговорил с ним о каких-то магазинах, доходах с них и о возможном сотрудничестве. Она с удивлением посмотрела на него, и он отметил (не без удовольствия), что она обижена.

- В самом деле, милочка, - неожиданно поддержал его собеседник. – Это мужские дела, вам это не обязательно знать. Да и вообще уже поздно. Не поехать ли вам домой? Пришлете потом своего шофера, или нет – мой шофер сам отвезет вашего спутника к вам домой, или как вам будет угодно.

- Давай-давай, - он улыбнулся, подмигнув ей (он так делал раньше, когда видел, что она обижена – или когда в очередной раз оставлял её). Губы её предательски дрогнули. Теперь он был абсолютно уверен в своей власти над ней – он был ей нужен, как и прежде. Она любила, и все эти годы словно вернулись обратно, их словно не было. Он прекрасно знал её – да, может, она и стала удобной и кроткой, оставила при себе свою ревность и свои эмоции, но это никуда не делось; и, умело играя на этих её сокровенных струнах, он получит все, что пожелает. Он снова будет капризным, и будет уходить от неё раз за разом; а она будет делать все, чтобы хоть еще раз увидеть его.

Она ушла; люди окружили его, и сладкие обещания – престижная работа, большие заработки, нужные люди, достойная его жизнь, подходящая и подобающая ему компания, - вскружили ему голову. Кто-то подарил ему золотую зажигалку. Кто-то налил вина, кто-то пригласил на дачу – «в более интимную обстановку на отдых»… Она была не интересна да уже и не нужна – эти могущественные люди сами заинтересовались в нем, но..!

Да, его приглашали, но оговаривались – «соответствующе одетым». Чтобы соответствовать, нужны были деньги, а кроме как у неё взять их было негде. Значит – сначала нужно было раскрутить её на бабки, а затем…
*************************
Маленький Илья любил мою мастерскую. Здесь можно было все – лепить из глины и пластилина, не заботясь о чистоте полов и мебели, рисовать (даже если б и пальцами, обмакнув их в краску), лепить кукол из папье-маше. Мы обычно здесь и проводили большую часть свободного времени, вместе мастеря игрушки. Обсуждая, каким же будет наше очередное творение – бородатым жадным дядькой или девицей-красавицей, бандой отважных пиратов или белым рыцарем, - мы сочиняли целую сказку о нем, и к концу работы, наигравшись досыта, знали о нем все. В комнате Ильи мебели было мало – кроватка, стол и комод для белья, - зато игрушек было преогромное множество. На столе на салфетках, изображающих грибные полянки с яркими мухоморами, расположилась сказка об Алисе в Зазеркалье, на комоде в полном составе сидели Веселые Человечки, на полке была целая деревня во главе с бородатым жадным дядькой, его женой и тремя сыновьями. Баба Яга, Кощей, Домовой, лягушка-Царевна, Иван Царевич – да мало ли еще кто привлекался каждый день в наши игры. Они встречались друг с другом, ссорились, мирились, помогали друг другу и даже стреляли из пулемета по немцам. Илюха рос мальчиком с богатой фантазией и предпосылками к творчеству… впрочем, я не хотела его принуждать быть художником или литератором. Просто мне хотелось, чтобы детство его было расцвечено интересными яркими сказками.

Иногда мы выходили в сад. Под стеной георгинов была мягкая ровная травка и одуванчики, маленький искусственный пруд, просто ямка среди травы с песчаным дном, выложенным круглыми блестящими речными камушками. В нем плавал наш славный пиратский корабль, и за ним гонялся славный принц под алыми парусами, семейство мумии-троллей жило на берегу, скакали ковбои за хитрыми индейцами. Женские роли традиционно исполняла я, и Илья меня спасал или в сотый раз отправлялся в тридевятое государство за моими капризами.

В этот день мы сидели на крыльце и шлепали босыми ногами по нагретой неожиданно ярким и сильным солнцем дорожке и придумывали невообразимые замки, города и их жителей, которые смастерим в ближайшее время.

- А скажи-ка мне, милый ребенок, - вдруг вспомнила я, - зачем же ты вчера отлупил соседского мальчишку?

Эпопею об этой драке я знала от матери неприятеля, которая в негодовании пришла разбираться вечером. Сам неприятель, шмыгающий носом, смотрел исподлобья, и если бы мать не удерживала его за руку, он непременно удрал бы.

Илья нахмурил брови и сильнее зашлепал по плитке, мостившей дорожку, ногой.

- Ну?

- А зачем он сказал, что я играю как слабак? – сердито буркнул он. – Мы хотели играть в шпионов, у него был пистолет и нож, а потом оказалось, что это совсем не интересно – просто бегать и стрелять. Сначала было интересно, а потом нет. Я сказал, что буду играть один, и мой шпион будет драться с Кощеем и угонит у Кощея танк. А он стал смеяться, и сам хотел взять меня в плен, потому что я слабак, и шпионы не угоняют танки у Кощеев, потому что у Кощея танка нет!

- Ага, - поддакнула я.

- Ну, я и отлупил его, - воодушевленный моим спокойствием продолжил сын. – Пусть один играет, если ему со мной не интересно. Мы потом и у нас в саду играли, а его я не позвал. И он обиделся.

- А почему не позвал-то?

- А мне не нужен такой друг!

- Какой?

- Такой! Он играть не умеет, только дерется и орет, а еще носится, и все. А еще стреляет и кидается камнями, и всех заставляет играть так же, а кто не хочет, того бьет, но ведь драка – это ведь не игра? Я его и побил; почему я должен играть, как ему нравится?

Ясно; наше блестящее воспитание давало свои результаты – и папины кроки бокса вкупе с компьютерными стрелялками. Местный тиран был низвергнут как флаг с Рейхстага.
Я вспомнила негодующую мамашу, которая даже онемела, когда я ответила ей, что это просто драка двоих мальчишек, которые еще не раз в своей жизни подерутся. И её сын не раз еще будет битым, как, впрочем, и победителем.

- И потом, - так же спокойно продолжила я, пользуясь её замешательством,- если бы ваш сын избил моего ребенка, уже не вы, а я пришла бы к вам, и вы точно так же, как я сейчас, выгораживали бы своего.

Словом, извечный спор. Я не знаю, как правильно поступить в этой ситуации, я не знаю, может, их обоих нужно выдрать, чтоб больше не дрались; они - мальчишки, дети, Еще не раз помирятся и поссорятся. И именно они, дети, лучше нас, взрослых, объяснят друг другу, что такое хорошо и что такое плохо.

Солнце спряталось за тучу - лохматую, рваную гору ваты, - и потянуло холодом. Плитки, еще минуту назад бывшие горячими, вмиг остыли, словно оледенели.

- Ну-ка, идем домой, - скомандовала я, поднимаясь. – Ишь, расселись… Все-таки не май месяц.
Открылась дверь, вышел муж, вероятно – ругаться; еще вероятнее – высказать то же самое, что только что сказала я, но ничего сказать не успел, хотя рот уже раскрыл. Да так и не закрыл.

Резкий порыв ветра рванул листву, зашумели, затрещали, застонали высокие стволы деревьев, и нервная рябь пробежала по желтеющей траве. От этого же чумного ветра, растрясшего сад, распахнулась калитка, ударила по кирпичной ограде – отлетели красные осколки обожженной глины, выбитые кованым прутом, - и во двор шагнул какой-то человек, в клубах пыли, поднятой черным вихрем. Он шел к нам, а мы так и стояли, не уходя и ни слова не говоря. Жутковатая была картина!
Он был растрепан и замурзан, грязен и засален, словно его тискал миллион жирных липких рук; он походил то ли на куклу, одежду на которую неловко надел ребенок – застегнув не на те пуговицы, не оправив, - и на алкаша, который две недели спал на земле, не раздеваясь. Синие джинсы, когда-то опрятные и хорошего качества, как-то странно растянулись на заду, на коленях, складки серели, засаленные и напитанные грязью, и веселая синева между ними только подчеркивала их жалкий и отталкивающий вид.

Туфли под слоем въевшейся жижи тоже давно сменили свой цвет, рубашка, выбившаяся из брюк (кстати, пуговица на них почему-то была расстегнута) и липкий грязный свитер с приставшими к спине и правому боку листьями и сухими травинками стояли коробом. Но самое забавное – человек этот не был пьян. Он стоял ровно, прямо, его не шатало, а в лице не было ни намека на хмель. Синие глаза смотрели внимательно и даже слегка пренебрежительно, спокойные губы чуть кривились в брезгливой усмешке.

Понимаешь, Лиза?
Морок привел Предназначенного ко мне… в последний раз.

- Сумасшедший какой-то, - в том, что с человеком что-то не так, муж не усомнился ни на йоту. Виноват ли черный ветер, не выпускающий его из своих объятий ни на миг, или бормотание несчастного – не знаю. Но муж торопливо спустился со ступеней, взял его под руку и, развернув, как куклу, торопливо вывел на улицу. Черный ветер, расхохотавшись, рванул за ним и обнял своего приятеля за плечи. Он еще раз обернулся ко мне и, зло и гадко ухмыльнувшись, крикнул:

- Да кому ты нужна! Сама приползешь… Я, поняла, я, нужен им, а не ты! Я не пропаду… не пропаду, не беспокойся!

Муж поспешно закрыл калитку на замок, но Предназначенный и не думал снова идти к дому. Как-то странно согнувшись, словно у него болел живот, он махнул рукой, звучно шлепнув себя по ляжке, и медленно поковылял прочь.

Муж вернулся на крыльцо. От него пахло свежестью и дождем, уже накрапывающим по листикам, вздыхающим в притихшем саду; руки его были грязны.

- Допился, - констатировал он, брезгливо оглядывая ладони. – Крышу сорвало. Признавайся, мамуся – это он твоих романов обчитался?

- Конкурент, - вяло отшутилась я. – Зависть заела. Может, «скорую» ему вызвать?

- Зачем? Увезут в психушку… не надо. Побегает под дождиком и придет в себя. Идем.

Мы зашли в дом и закрыли за собой дверь. По крыше тихонечко застучал дождик, звонко защелкал по тротуарным плиткам, зашелестел по поредевшим кронам, отмывая сад от липкого противного воспоминания о странном визитере.

***************************************
Извини, Лиза; я так безыскусно рассказываю… но это не моя вина. Меня не было с ним; Морок водила его, а я сидела дома, у окна, и сквозь стекло лился холодный лунный свет, комната утопала во мраке и оглушительно, зловеще тикали часы. Тихо… как страшно и тихо, ты бы знала!
Под утро пришел Проводник; он был зол, и язвительность лезла из него как гной из чирья.

- Козел! Сучий хвост!

Ему дано видеть Морока, и даже миражи, которые Морок насылает; ткань его одежды хранила следы магических, ненастоящих запахов духов и дорогих сигар, настоящее вкрадчиво проникало меж ниток, медленно выветривая обман.

Проводник рассказал мне все. В самом деле, какие пошлые, однообразные, ограниченные, омерзительные, бесстыжие и тупые мечты! Да и вообще – разве это мечта – бесконечная пьянка?!
Откуда в нем эта гниль?

Покуда он утолял свою жажду денег и власти, Морок давала ему все. Я, с моим новым положением, с теми деньгами, что у меня были, не смогла бы залить его алчности, вывернутой наружу темной силой. Я не была так богата, как ему хотелось бы…
Проводник озлился; смачно, зло рассказывал он, как Предназначенный целовался с бомжихой и пил мутный вонючий самогон из грязных изломанных, измятых одноразовых стаканчиков, словно это было изысканное шампанское. Раньше я еще видела след нежелания идти куда-либо, вести Предназначенного; но теперь эти гнусные пляски, эта ненасытная жадность и, главное, чудовищное, грандиозное самомнение, высокомерие, ничем не прикрытые и основанные на пустом месте, настроили, в общем-то, незлобивого Проводника против Предназначенного.

- Такого черта хочется убить, убить, убить!

Тонкие пальцы нервно сжимаются, такое беспокойство во всем, движения нервны, озлобленный взгляд…
Понимаю; да, я его понимаю.

Когда-то этот человек пользовался уважением, симпатией и любовью, на него смотрели чистые юношеские глаза, и видели авторитет, твердыню, человека слова («мужик сказал – мужик сделал»), незыблемую опору… Так смотрят на отца – живую модель, воплощение всего мужского! Его слова воспринимались как Учение, как Истину, а за улыбку, за внимание, за короткое время, уделенное твоему сбивчивому, глуповатому рассказу, можно было пожертвовать всем, и поездкой на отдыхаловку, и дискотекой с крутыми телками.

И вдруг твой идеал, твой непогрешимый кумир рушится со своего устойчивого, непоколебимого пьедестала, и те глаза, которые вчера смотрели на тебя с отеческой снисходительностью, с маленькой искрой смеха, сегодня выпучены, налиты кровью, бессмысленны и страшны, а из уст, которые еще вчера красиво излагали истину, рассказывали о тихой радости, сегодня вырыгивали скотский хохот, грязную непристойную ругань и вульгарщину, а то и просто пьяную блевотину. И так реальны эти пьяные тупые скотские глаза, так гнусно и похотливо изогнуты мокрые масляные губы, что понимаешь с первого взгляда, что вот он, настоящий. А того, с тихим голосом, рассказывающем о маме с папой, даче, которую он строит, турпоходе, о рассказанных страшилках у ночного костра, просто не существует. Это все притворство, ловкий трюк и акробатизм, для того, чтобы залезть на пьедестал в твоей душе.

Еще Иисус предупреждал, говорил: « Не сотвори себе кумира». Он не угрожал геенной огненной, как утверждают попы, о нет. Он вообще никогда не угрожал и не пугал. Он бы тебе объяснил, - он, а не его апостолы, которые были людьми, несовершенными, как мы все, и, возможно, и они всего не понимали до конца, - что, творя себе кумира, ты хочешь видеть в смертном человеке идеал, в существе, наделенном всеми обычными пороками и слабостями, что гнездятся и в тебе самом, - Бога. И этот идеал рано или поздно рухнет, развалив твои прекрасные мечты и надежды колким, обидными словами или поступками, от которых волосы – дыбом; вот тогда и наступает твой личный ад. Разве нет?

Об этом печально и говорил Иисус. Но ученики либо не поняли его, либо опустили эти подробности, полагая, что в вере главное слепое подчинение, а подчиняется человек охотнее всего лишь своему страху. Но человек – не баран, он должен прежде всего думать и понимать смысл своих поступков и не-поступков, а не бояться удара палкой по голове…Этого апостолы не объяснили; возможно, просто не смогли объяснить. Люди вообще плохо понимают и объясняют суть своих поступков, ни один из них не пояснил толком, отчего стыдно гулять с голой задницей, ну вот почему?! Ведь, по сути, жопа – такая же обычная часть тела, как ноги или рука, и ничем не хуже лица… Хуже, скажет кто-то? Попробуй обойтись без неё! Так почему же гулять с голой жопой – стыдно?

Вот Предназначенный и стал кумиром для юного Проводника, тогда, давно. Он изо всех сил карабкался на пустой, никем не занятый пьедестал, на тот момент ему очень хотелось что-то значить для Проводника. И потом с такой же легкостью он спрыгнул с него, оставив Проводника у разбитого корыта, и покарабкался на другой пьедестал, грязный и похабный, по дороге высмеивая развалины в душе Проводника...

- Ты понимаешь – ну, черт он! Лох! – Проводник горячился, длинные пальцы нервно сжимались и разжимались. – Зажигает с этими телками, пьяный как свинья… И командует, понимаешь, командует Мороком! Тобой, то есть! Иди туда, я хочу этого, мне нужно то…

- Да ладно, успокойся, - сказала я примирительно, хотя знала, что пока он не «прокатит» Предназначенного, он не успокоится. – Где он сейчас?

Из горла Проводника вырвался злобный ликующий клекот, курносое лицо стало довольным и издевательским.

- В канаве, где ему и место,- ответил он. – С утра отправимся, вестимо…

- Ну, так счастливой дороги…ему. А тебе – весёлых приключений, братишка.

Проводник не ответил, но по его лицу я поняла, что он лелеет сладкие мечты о мести, ибо страшнее всего мстят свергнутому идолу лишь за то, что он не смог или не захотел устоять на своем пьедестале. Подумайте об этом, прежде чем жаждать всеобщей любви. Устоять на многих пьедесталах сразу, одновременно, куда труднее, чем всего на одном.


******************************
Новая подружка была супер. Таких можно увидеть лишь по ящику, именно таких – длинноногих, прибарахленных, тонких красавиц, в дорогих побрякушках, с таким прозрачными длинными пальцами, словно из фарфора, в которых дымящаяся сигаретка как неотъемлемая часть руки, еще один палец; она щебетала, как птичка, и за её большими, искусно накрашенными глазами не угадывалось ни капли ума. Она была глупа настолько, что её было невозможно обидеть и это создавало дополнительное удобство. Ей можно было откровенно хамить и едва ли не посылать её в задницу – все это она выслушивала молча, хлопая роскошными ресницами и улыбаясь по-детски наивно, своим воробьиным умишком стараясь понять, где же изюминка в высказанной шутке. Она была непроходимо тупа, и когда он сказал, что девица, у которой он лазил под юбкой, всего лишь нечаянно уселась ему на колени, она поверила. А, следовательно – не закатила скандал, не надулась, не расплакалась, оскорбленная, не было и никакой разборки. Эти многочисленные плюсы так выгодно отличали её от Морока, что он ни минуты не сомневался в выборе – ехать ли ко мне на ночь или махнуть с этой красоткой на Багамы.

Она вела машину мастерски, и совершенно не понятно было, как эта курица умудряется одновременно переключать скорости и поправлять завитые крупными кольцами волосы в модной прическе.

- Только ты скорее, - плаксиво произнесла она, смачно лопнув жвачный пузырь. – Отшей её как-нибудь побыстрее, и едем. Папа уже купил нам билеты, можем опоздать.

Он блаженно откинулся на спинку сидения, закрыв глаза; ум его кипел, возбужденный таким количеством событий. Знакомства, связи, дорогие машины и вещи, податливые женщины и исполнение всех его желаний – как все это было хорошо, здорово; именно такой жизни он заслуживал, именно для неё рожден.

Снова придется объясняться с этой…

Он не хотел. Во-первых, ему хотелось сохранить пути для отступления. Нагулявшись, он пришел бы к ней через месяц-два, как и прежде, если бы не склеилось с этой красавицей. Сколько раз он исчезал, не сказав ни слова? И ничего. Во-вторых, снова говорить слова оправдания и обвинения… прошедший этап, зачем его повторять? Но новая подружка настояла – «чтобы эта дура не беспокоила нас на отдыхе, а то припрется».

Да-а, эта может. Притащится и будет закатывать истерики. Как, все-таки, обременительна её любовь! И чего привязалась, разве не видит – не любит он её! Когда-то любил…когда-то.

Тогда он еще не попробовал вкуса денег. До его свадьбы у него еще был шанс; он, в общем-то, еще не был избалован, в голове его только зарождались честолюбивые планы, он только мечтал о достатке… и тут – его жена с её провинциальной роскошью. Да, он резко изменился, как только увидел, насколько расширяются его возможности, едва в его кармане заводится чуть-чуть больше деньжат, чем он может заработать сам.

Ничто так не портит человека, как эта провинциальная роскошь. Когда можешь себе позволить чуть-чуть больше, чем все остальные, и даже не самого лучшего, а все равно чего. Уродливые, но солидно-массивные золотые кольца на каждом пальце, дорогие, но безвкусные тряпки! Эта тема не нова, описание подобной «красоты» можно увидеть у любого классика. Только вот вкус за деньги не купишь.

И жена, избалованная, капризная, гордая непонятно чем стерва, серенькая, слишком уж самоуверенная, не тратила ни копейки, чтобы хоть как-то придать себе блеска, сделать себя поинтереснее. Только капризы, только истерики и скандалы… Как же надоело это бабье!
А она - она была еще хуже жены. Ничего не могла дать, только те же истерики. Хорошенькая замарашка…

Машина остановилась на улице у ворот – красивые ажурные створки были закрыты. Подруга, наморщив лобик, громко чавкая жвачкой, суетливо ерзала, выглядывая щелку, через которую можно было бы просочиться, проникнуть в сад.

- Вон, кажется, калитка открыта, - произнесла она. – Только быстренько, а то опоздаем.

Он вылез из машины – под ногами хрустнул гравий, и почему-то этот тревожный звук болью отозвался в сердце, обеспокоил так, что стало трудно дышать, и даже непонятная паника родилась – а все от этого обыкновенного звука. Почему бы? Что-то тревожное неприятно карябало память, мелькало, как цветная закладка среди быстро перелистываемых страниц книги. Эта ночь, эта ночь… Она принесла не только все мыслимые исполнения желаний. Было еще что-то, мелкое и колкое, как булавка, оно так же впивалось в мозг и с треском рвало яркие веселые картинки…

Шаг за шагом дом приближался; вон темные пустые окна, вон крылечко с ажурными перильцами, веселые стены из добротного красного кирпича. Дом как дом, таких сотни, зажиточные люди часто строят такие вот крикливые ярко-морковные кирпичные дома, но в этом доме было… что-то пугающее.

Вспомнил!!!

Догадка, как вспышка, осветила его мозг, и ноги, дрогнув, остановились. Вспомнил… и стало страшно, так страшно, что захотелось бежать – и отсюда, и от ожидающей его за воротами девицы…
Впервые ему подумалось, что творится что-то странное.
Там, в ночном клубе, в сигаретном дыму и грохоте музыки, он на миг увидел знакомое лицо. Большие темные глаза, широкие брови, белый лоб, нос веселой картофелиной, красиво очерченные губы кривятся в презрительно-брезгливой усмешке, открывая ярко-белые зубы, левый чуть искривленный клык. Её брат, это был её брат!!! Но он же умер, он же давно умер - разве нет?! Эти губы еще шевелились, он подумал тогда – просто его знакомый с ним здоровается, но сейчас испуганный мозг быстро и точно нашел ответ, посылая отчаянные сигналы бедствия, мечась в поисках спасения.

«Допрыгаешься, свинья», - вот что сказал он.

Спокойно, спокойно… да чего не померещится с перепоя? Кажется, еще и косячок курили… Померещилось. Конечно. Сейчас отлаю её как следует и уеду. Все будет хорошо.

- Ты? – она словно выросла у него на дороге, как из-под земли появилась. До крыльца оставалось несколько шагов… возможно, она стояла там, за кирпичной стеночкой, поддерживающей яркий зеленый шиферный козырек над ступенями и смотрела в это темное, кажущееся слепым, окошко, а когда увидела его – спустилась… Да, так и было. Наверное, дома спит муж, вдруг понял он, и она хочет обтяпать все по-тихому, вот же ведь шлюха! Захотелось зло, гадко напакостить напоследок, схватить её за плечи, всосаться в её губы, втолкнуть в дом, громко кричать, перебивая её, не давая ей и слова вставить, содрать с неё одежду, повалить прямо на пол – чтобы он там, дома, услышал, проснулся, спустился и увидел… Драки Предназначенный не боялся – ему даже хотелось подраться, одним махом сбросить и напряжение, и ощущение нереальной жути, чтобы свежая, живая кровь выплеснулась из остановившегося сердца, плеснулась в голову, вымывая вязкую дрему, остатки хмеля и наркотиков…. Та дура на улице подождет, никуда не денется, будет ждать у ворот сколько угодно, в этом он был уверен.

Но липкий страх оказался сильнее; снова вспомнилось недоброе ухмыляющееся лицо и захотелось удрать с еще большей силой.

- Я уезжаю, - сухо сказал он.

Её красиво изогнутые брови удивленно приподнялись, но само лицо оставалось спокойным. Она словно устала, устала играть какую-то свою роль, и вот-вот кончится, не станет её. Покуда не пришло это «вот-вот», она терпеливо исполняла свои обязанности.
Чушь какая!

- Куда это? – от её холодноватого, немного насмешливого тона ему стало дурно; эта ведьма с белым, бледным, бескровным безжизненным лицом, с рассыпавшимися по плечам медными волосами, закутанная в какой-то широкий балахон, была похожа на приведение, казалось, распахни он этот балахон – и там окажется пустота, тающие остатки тела. У неё осталось только лицо и руки, и …
Но больше всего, больше видения её покойного брата и этих бредовых мыслей пугал её голос – безразличный, серый, холодный, чужой… и пустой.

Все пошло не так, все не должно быть так! Это все не настоящее; что-то вышло из-под контроля!

- Вон, с ней, - неопределенно ответил он. Она чуть склонила голову к левому плечу, рассматривая девицу в машине за его спиной. На губах, скрытых серыми сумерками, мелькнула адская усмешка.
- Навсегда, - вызывающе, чтобы разозлить её, сказал он. Она еще раз улыбнулась, и её темные глаза внимательно уставились в его…. Как жутко она смотрит, господи! Этот взгляд просверливает насквозь череп, и, кажется, что она знает, что она специально подсматривает за ним, она все подстроила..! Она же должна плакать, упрекать, вешаться на шею и удерживать… Может, она думает, что это шутка? Конечно! От этой мысли стало легче. Конечно, она просто не верит!

- Иди, - елейным, сладким, как змеиное нежное шипение голосом пропела она, еле сдерживая смех. Лица её почти не стало видно – надвигалась грозовая туча, сад ожил, и его ужас, беспокойство словно выскочили из него и принялись скакать по веткам, в истерике срывая листья, ломая сучья. – Иди, что же ты? А я посмотрю, как ты пойдешь. Куда ты пойдешь без меня.

Вот оно! Её истерика просто замаскирована, слава Богу! Страх исчез, притаился где-то на верхушках берез, зеленовато- желтыми лапами обхватывающих дом, и он, ухмыляясь, хохотнул, отступив на шаг.

- Да кому ты нужна! – собственный голос звучал уверенно, возвращая спокойствие.

- Думаешь, тебе не нужна? - поинтересовалась она. - Чтобы попасть туда, где ты так славно веселился всю ночь? Я больше не поведу тебя туда, а сам ты…Ты думаешь, ты там кому-нибудь нужен? А ну-ка, живее давай отсюда!

Злость обожгла горячей красной волной лицо, тонкие губы (которые иногда рождали во мне чувство брезгливости) Преда искривились.

- Да у меня будет все, что я захочу!

- Ага, - поддакнула Морок.

- Ты еще сама ко мне приползешь!

- Жди, - отозвалась Морок.

- Я, поняла, не ты, а я им всем нужен! Они говорили мне, какая ты бестолковая гнусная корова, как ты им всем надоела; они вообще не понимают, зачем я с тобой связался?!

Снова появилось чувство, что все это – не настоящее, и его губами словно кто-то чужой говорит, как сценарий читает… Эти слова – плод чьего-то чужого ума, он не может говорить такое! Но какой-то шаловливый мелкий бес, забавляясь, как марионеткой управляет им, двигая его, дергая за нитки, и, изгаляясь, говорит всю эту чушь его голосом, снова и снова…

Она расхохоталась – громко, от души, не сдерживаемая никакими приличиями и посторонними мыслями. Так смеются в лицо, разевая пасть до ушей, так что видно красную глотку и зубы-восьмерки.

- Пропадешь ты, дурак, - крикнула она весело, - сам подумай – что в тебе хорошего?! Чем ты привлек их всех – банкиров, девиц? Что ты, мелкая сопля, им можешь дать? Так легко поверил в собственную неотразимость и уникальность? Лучше беги, беги, пока не поздно!

Услыхав это, он напыжился:

- Что, завидуешь чужому успеху? Сама не смогла стать своей среди них, да? А я вот смог! И не беспокойся за меня, я не пропаду!

Больше говорить было не о чем; можно, конечно, было препираться еще сколько угодно, но разговор выходил какой-то пустой, не настоящий. Она смеялась – но не было в её голосе уже не радости, ни ненависти, ей было все равно. А он, чтобы больше не услышать о соблазнительном побеге – кто-то словно шептал ему на ухо, кричал, чтобы он сию минуту перемахнул через ограду и спасался! – торопливо выбежал на улицу и плюхнулся в салон машины. Еще раз оглянулся на дом – она, одинокая фигурка, стояла на дорожке, такая бледная, словно наполовину размытая ветром; и бушующий сад, стонущий и трещащий от ветра, вдруг наполнил маленькое пространство в железной коробке своим плачем. Слышно было все до мелочей – и шелест потревоженных листьев, и скрип сгибающихся стволов, и испуганные переговоры птиц, мечущихся меж веток…

- Едем, поехали скорее! – крикнул он на тупо жующую подружку. – Чего ждешь?

Скорее, скорее убежать от этих страхов!

Девица молча завела мотор; так же молча они ехали по дороге, глядя на спускающиеся сумерки. Наконец, минут через двадцать, она нарушила молчание:

- Я чего-то не догнала… а ты почему вещи не взял? И почему она осталась в доме? Ты её что, не выгнал?! А как же я? Как же мы с тобой?

- При чем тут ты? – раздраженно рявкнул он; под колесами машины лесная светлая дорога, рессоры мелодично поскрипывают, когда колеса преодолевают бугры или корни деревьев, толстыми бревнами выползающие из земли. По зеленому своду над ними робко стучат одинокие капли.

- Как – при чем?! Если она не убралась из дома, то где же мы будем жить с тобой?

- Это её дом, - буркнул он. Её красивое лицо пошло пунцовыми пятнами, от возмущения затрепетали ноздри:

- Её?! Так это все её, да?! А ты-то тогда кто, вообще?! И зачем обманул папу?

Её плаксивый голос был неприятен.

- Ну, сболтнул лишнего… пьяный был, - хмуро ответил он. Она скривила ярко накрашенный ротик:

- Значит, сболтнул лишнего? Очень мило. А на что ты вообще рассчитывал? Ты хоть понимаешь, что ты мне не ровня? И у нас нет никакого будущего?

Сердце екнуло, ушло в пятки; беда, оставленная в том саду, заскучала и догнала его уже здесь, обрушилась на голову внезапно, как снег.

- Да ладно, - его голос стал мягким, он обхватил её за плечи. – Ну, что ты? Дался тебе этот дом! Главное, мы вместе! Ну, что ты?

Он применил свой обычный прием – пытаясь очаровать, успокоить, он покровительственно окутывал жертву своим обаянием.

Но на этот раз не сработало; брезгливо скривившись, девушка оттолкнула его руки.

- Мы вместе? – визгливым голосом переспросила она, ухмыляясь. – Да нафиг ты мне сдался?! Несчастный обманщик, думал за мой счет жирный кусок отхватить?! А ну, проваливай отсюда!

- Но ты же… ты же уверяла, что любишь! Что для тебя самое главное – быть со мной рядом!

- Я думала, что ты что-то из себя представляешь, а таких бедненьких смазливых мальчиков я себе миллион могу купить! И вообще – а как ты собирался жить на Багамах – думал, я буду за тебя платить, да?!

- Да иди ты..! Господи, какие же вы все жадные и мелочные, готовые удавиться за копейку…

- Да что вы говорите – мелочные! Нифига себе мелочь – десять тысяч у е… Какие, однако, у тебя амбиции! Да за такие деньги я лучше возьму кого поприятнее. Вот хотя бы… - она назвала имя, и он буквально позеленел от злости:

- Да чем он богаче меня?! Значит, за него ты готова платить, а за меня – нет?!

Девица, хлопнув дверцей так, что машина вздрогнула, выглянула из окна и едко улыбнулась:

- А он, знаешь ли, не вешает никому лапшу на уши. Пока.

Все. Тишина. Одиночество. Конец.