1

Невозможно было посчитать, сколько этажей в этом доме. Взгляд постоянно спотыкался о подоконники, и счёт сбивался, вновь обнуляясь. Из некоторых вырезанных окон многокомнатных коробок лучил свет. Один из восьмых этажей мерил глубину темноты, провожая снежинки вниз по лифту воздуха при лифтёре-ветре. Их было четырнадцать, но все как восьмой – загорались и потухали.
А снег шёл и падал. И очень было тихо. Человек скрипел подошвами, продолжая ощущать своё содержание в тишине, знать свою долю тишины и понимать, что ты на неё не имеешь прав. Какие бы акции не иметь, или иметь вакцины от аллергий, аллегория всей жизнь – ходьба.
Однако это было сегодня. Ни вчера и не потом, а именно в этот припрошенный нехороший день, кем-то ведь выбранный? Именно то слово, именно та нота, именно тот день. На грех всем теориям вероятности. Зима будет очень холодной.
Теперь совершенно точно можно утверждать, что эта двадцать первая осень была необыкновенной: поделите нашу эру на столетия. Ему было столько же; и хотелось любить только с ней, быть в снеге, заливаться смехом, съехать из операторской в монтажную комнату и там фокусировать счастье кадров, хаотично сортируя, собирать их, как рассыпанные на стол зубочистки обратно в короб, достаточно – будучи вдвоём.
Да много чего было.
Они часто ездили трамваями по городу. Как там был уютен запах велюровых сидений, как привычно было не двигаться с места, идя в конец салона, в то время как трамвай трогался. Быть точкой. Двумя точками. И рисовать нагретыми отпечатками пальцев на стёклах слова любви. Выйти на безлюдной улице и слушать оперетту ветров, или в метро на эскалаторе опереться в поручень, который всегда едет чуть быстрее лесенки. Двигаться в холод. Быть точкой. Двумя точками. Эта зима будет очень холодной без неё.

2

На снег под фонарём что-то упало. Кровь шла носом. Нос шёл кровью. Снег шёл намётом. И в этой пешеходной шёлковой сутолоке нервы были ни к чорту, ни к ангелу, ни к селу и ни к городу, просто выбиты напрочь. И это проклятое состояние, с отсутствием ощущения места и действия, отмерялось временем, которое делает нарезанные яблоневые дольки ржавыми, а писчую бумагу жёлтой.
Евгений стоял и ждал человека или, может быть, автобуса на остановке под фонарём и на диком (практическитропическом) морозе. Тут, на остановке, резвилась маленькая пурга – ещё несформировавшийся ребёнок – она бегала и даже задела его плечом. Это было не страшно, ведь у него имелся задел в несколько градусов (при его стабильных 37.1) над температурой, которая колола хладом через градусники даже тех, кто был в тепле. Он был в классически-чёрном зимнем пальто с тонкой клетчатой подкладкой и медленно мёрз, так же как когда-то медленно остывал её ягодный пирог, румяный и довольный собой.
Не подавать виду, что тебе морозно вплоть до озноба – игра людей, которые вынуждены в этих условиях ждать нужный бус. Оставаться в игре и в тонусе было сложно всем. И в общей сложности становилось даже теплее, как-то, где-то, а, впрочем, и когда-то – изнутри. И хотелось утрировать факты: на градуснике -32, то есть -30.
Автобуса всё не было и время начинало надоедать своей тягучестью, потому что взгляды на часы учащались. Люди жмурились и забирались в себя, как можно глубже.
Наконец, появился долгожданный автобус. Люди встрепенулись, потянулись к карманам, и так и оставили в них руки.
Проехал мимо.
Звук был похож на стон-выдох, подвыдох, выход терпения.
Эта зима очень холодная.
Если бы она была сейчас с ним, он, как никогда, как всегда, отдавал бы ей тепло и был бы пуст, и потому – неуязвим. Но её нет, пальто совсем продула маленькая девочка-пурга. Однако за здоровье не стоит пугаться – вон там уже подъезжает забеленный автобус и всё будет немного хуже. Нехорошие мысли оттают. Он едет в больницу.