В нашей семье по - настоящему её пережили моя бабушка и её родная младшая сестра. Бабуля работала на заводе им.Лепсе. И вскоре перестала возвращаться домой после смены, где работала фрезеровщицей или кем в тот момент надо. Ведь даже женщины таскали тяжеленные чугунные болванки снарядов, когда почти все мужчины были на фронте. Тем более, что идти бы пришлось с Малой Охты до Рубинштейна д1. То, что её дочь, моя мать, только что закончив среднюю школу, не осталась на выпускной, а сразу уехала в деревню, дало возможность ей выжить, ибо ни кому карточки не отдавала, а отвечала только за саму себя. Конечно, сердце её болело за родных.
Не любила она вспоминать эти жуткие блокадные дни, как ловила с кем-то вместе крысу жирную,чтобы съесть, да на счастье не поймали. Как украли у неё ведро квашенной капусты, которую она вырастила с большим трудом около стен завода, когда им раздали участки под огороды. Как умерла на её руках самая любимая сестра, пережившая уже блокаду, но порок сердца не дал ей возможности вырастить своих двоих детей, которые были всё же эвакуированы.
И была у меня ещё одна замечательная старушка, о которой я уже говорила, и может быть ещё скажу, ибо много её сказов – рассказов слышала. И попыталась передать её не хитрым языком.

Ни смерти, ни житья.

- Наденька, я купила студень. Из баранины. Поди, посмотри. Хороший.
- Какая это баранина? – она сразу сказала: - это человечина!
- Где ты баранину в Ленинграде найдешь сейчас?
- Будешь есть ?
- Не, не буду…
Ну я и съела. Всё. Голью. А у меня на следующее утро кровь пошла с заднего проходу. А Надя и сказала:
- Вот тебе и кара Божия.
Я лежала 5 месяцев! Ни умираю, ни живу.
В феврале - студень ела, а в конце апреля нас с сестрой вывезли по льду. Милость Божия то была: встретил Надю на улице один военный, знакомый по нашей деревни, а я уже опухшая лежала. Пришел к нам домой, турынды принёс, аж 4 кг. Турында – это жмых такой.
Сказал, что хочет вывезти нас. Спрашивает:
- До вокзала -то может дойдёшь?
А я уж и не вставала.
- Не а…
Потом, слышу он сестру уговаривает одной ехать. А она:
- Нет, я её одну не оставлю. Помрёт без меня.
- Она итак помрёт…
Я лежу на кровати, плачу. Она плачет. Ушёл. Но документы наши взял.
Вновь пришел через неделю. Говорит, чтобы готовились. Приедут за нами на военной машине и как двоюродных сестер заберут.
А это уже последние поездки были по ледовой дороге. Весна. Перед нами 2 машины под воду ушли и никто даже выйти не успел.
Едим. Вода до кузова. Патрули стоят, указывают полыньи. Я лежу в машине и думаю, лучше б умереть на суше.
Берег. Уж и не помню. Выгрузили меня как бревно, я – чуть жива. Военные вынесли меня на руках. Это потом Надя рассказывала. Меня отогрели. Я хлопать глазами начала. Сопли висят до нижней губы. А как очнулась, так давай их слизывать, да есть.
Володя, названный брат, как увидел то, так и вылетел вон из избы, вырвало его. Вот до чего дошло в блокаду, что люди себя даже и не контролировали.
Мать приехала за нами. Крику! Рёву! Все даже растерялись.
Поехали дальше в свою деревню. Автобус до станции, поезд. И от станции 12 км.
Везде добрые люди помогали. А во мне уж кг 30 осталось. А кровь-то все уходит из меня.
На станции выгрузились и мать пешком пошла в деревню за лошадьми. Дали ей лошадь и двух девчоночек со мной помочь. Положили меня на сено, привязали верёвками, чтоб не свалилась, а сидеть –то уж и не могла. Привезли домой. Я эту дорогу тоже плохо помню.
Привезли домой, всё с меня сняли, переодели. Деревенские всё идут-идут. У всех – горе. У кого на фронте кто погибши, у кого – дети в Ленинграде, ни слуху ни духу.
- Матушка, да ты им поесть-то дай.
Надя так наелась, что чуть не померла. Каталками её обтирали всю ночь.
А я так и лежала 5 месяцев, ни умирала, ни вставала.
Мама уходила в поле на работу, а меня одну в избе оставляли лежать. А в деревни сени не закрывалися. И ко мне приходили. Девчонки зайдут ко мне, на меня посмотрят, попить подадут. Слышала я, что говорят будто из окна мертвятиной пахнет. Горько мне было.
Вот лежу, солнышко светит, 12 дня. Кое-как села, стащила рубашку. Зеркало напротив. Посмотрела на себя: глаза большущие, волос нету. Ужас. Как-то к иконе подошла. Святителя Николая. Большая такая, в серебряном окладе. И обратно, упала на кровать. Лежу и говорю вслух:
- Господи, наверно грешней меня нету, что сколько приехало и сколько слышу, что которые - поправились, а которые - умерли, а мне – не смерти, ни житья! Ни туда, ни сюда.
Господи, подскажи ты мне, что делать? Может мне поехать в монастырь? Но как это? Если в 30 км немец? И вокруг – немец. Но как поправлюсь – выполню. А сейчас – то и денег нету.
И молитва моя – вся.
Лежу на кровати, только легла так, на спину, глаза закрыла. Слышу – дверь открывается. Хотела глаза открыть, думала наши на обед идут, а они - глаза не слушаются, не поддаются.
Вижу закрытыми глазами! – старичок средненького росточка и головка голубенька- седенька.
А я – глаза закрыты – вижу его хорошо. Он идет к кровати так, мило смотрит на меня и в трёх шагах встал и говорит:
- Пока в воду тебя не посадят, до тех пор не встанешь.
Через некоторое время я ж открыла глаза. Нет никого. Лежу. Через пол часа мама да Надя на обед идут.
- Мамушка, родная, подойди ко мне, к кроватке, что я тебе скажу! Мне ведь старичок – то сказал, чтоб ты меня в воду посадила.
А они – то подумали, что к нам кто – то приходил.
- Нет, - говорю, и рассказываю.
- А до тех пор не встану.
Взгляд упал на икону.
- Так вот он же был! Точно он!
Мать поверила сразу:
- Нюшенька, счас Суворов пойдёт наряд раздавать на работу (то бригадир). Я скажу, чтоб кого другого поставил вместо меня.
Суворов пришел, выслушав мать ответил:
- Бабка, какая ей ванна? Она – уже мертвец. Тебе с ней не справиться, или тебе надоело ухаживать за ней? Чтоб она скорее померла?
- Не а, Суворов, оставь меня.
- Лады, кума. Оставлю. Эй, Смирнова, помоги ей девку в ванну посадить.
Они быстро всё сделали: воды натаскали, да нагрели, секашо принесли в воду. Для здоровья кладут. Меня приготовили, под руки взяли. Как в воду посадили я:
- Ой, мамушко, родная, умираю…
Слышу, забегали:
- Маня, давай ложку..., водички пусти…
Меня из ванны надо вынимать, а я вся в секашах..
Обмыли, облили, обтёрли. У мамы на печке уже было постелено. И меня как колоду уложили, накрыли. Кума и мама всё убрали, и кума ушла. Мама осталась одна. Сидела и слушала: дышу ли я. То было 2 часа по полудни, летом. Мать мучилась вопросом: проснусь ли я? Может и не проснусь? Полежу, полежу, и отойду? А я проспала до 6 утра.
И вот я проснулась, сползла с печки, пошла, сама пошла! в коридор в туалет.
Это была Троицкая неделя, через 3-4 дня -Троица.
В Троицу раньше вся деревня на кладбище в церковь ходила, а после службы все по своим могилам разбредались. А теперь церковь закрыта, но на кладбище к свои покойникам все ходили. И в Троицу я с матерью 5 км пошла на кладбище. С палочкой, сама дошла туда и обратно. Все деревенские, кто меня знал – плакали увидев меня горькими слезами. На себя не похожа. Мне тогда 27 лет было, а давали 80.
С Троицы стала есть и за стол садиться. Ко мне ходила врач, Капитолина Павловна, она давала какое-то лекарство. И к сентябрю я поправилась, силы набралась, налилась. То 1942 год был.
Тонюшке говорю, она бригадиром стала:
- Дай мне работу поближе. Лен просеять. Иль что.
- Лады.
Приходят люди, записку передают, что, мол, меня на 6 мес. на торфоразработки председатель сельсовета направляет. Мама в ужасе:
- Куда ты пойдешь? Ты только встала!
- Я не пойду на торфоразработки. Я пойду в военную часть.
И пошла в штаб.