Сознание, одолевшее, казалось бы, алкоголизм опять сверглось с пьедестала отравленное скотчем.
Все упирающиеся поддаются. Целлофановый налет на зубах, закоснелый артрит пропитого тела, гнетущая атмосфера застывшего времени.
Статуи, стоящие вдоль стен салона самолета, размашисто отворяют рты: "Что может быть приятнее ходьбы в обуви, которая не жмет, и когда не всплываешь, потому что просрался!" Доносящийся из их мраморных глоток звук ритмически организован и богат по тембру. Статуи, как впрочем и сфинксы, в общем-то, добрые, а если и изобьют, то добивать не станут - они непреднамеренные свидетельства юнговской синхронистичности, удостоверяющие, что коллективное бессознательное существует. Ура, ура, ура! Архетипы всех стран объединяйтесь!


Галопируют зайчики, бабочки,
эдельвейсы в зеленых камзолах,
льется истерик сермяжная патока.

В патине, вдоль кракелюра,
идет от острожины смерть,
в бежевых джинсах и с зонтиком.

Не боюсь,
при жизни намерил три жизни -
тебе и себе.

Плавный крен влево. В иллюминаторе мерцают желтые огни на ночной земле, и из бокала проливается вино на мои бежевые брюки. Меня обкладывают теплыми салфетками, и что-то успокаивающее шепчут в ухо. Решительно прибываю в себя.


Когда с похмелья,
без денег, без волчицы,
пускаюсь в темный путь один,
рождаются стихи, узоры, песни,
убыток обретает смысл.

Лежу на диване в летающей редакции журнала "Райская жизнь". Из приоткрытого люка гудит многотонный гул двигателей. Вдоль салона, в черных рамах под стеклом, копошатся богомазы в бессрочном блаженстве. Грязно выругавшись, я всегда в оппозиции, чтобы не упрекнули в социальном иждивенчестве, распахиваю люк и покидаю самолет.

продолжение следует