(Афина Сафонова)

Жил да был блаженный Пофиг.

Блаженный Пофиг обитал в груди. Где-то там, в грудной клетке, защищённый рёбрами, и жил он; там ему, Пофигу, всегда было хорошо.

Потому что он был уверен в том, что жизнь прекрасна. И он – прекрасен. И для такой красоты ничего более делать не нужно, а нужно только впитывать, впитывать, впитывать красоту. Блаженный Пофиг был настроен изначально, чтобы всё втягивать и всасывать в себя: воздух – лёгкими; любовь – сердцем; энергии окружающего мира – всею душой. Поэтому Пофиг не имел границ, кроме рёбер человека, и не умел защищаться. Ни от кого.

Блаженного Пофига могли погубить только две коварных мысли. Мысль, что его не любят, заставляла его бояться: ведь нелюбящие могли забросить в открытое сердце что-то плохое. Это была просто боязнь удара. Сердце возводило стену, а за стеной блаженный Пофиг не мог ничего впитывать, задыхался и умирал.

Вторая коварная мысль утверждала, что для получения любви необходимо что-то делать. Иначе говоря, быть достойным, хорошо себя вести, выполнять все правила, никому не известные, до которых нельзя додуматься, и которым нет числа. Всё это убивало Пофига наповал. Поскольку из коварной мысли следовала другая – та, что Пофиг не прекрасен сам по себе и не заслуживает любви(жизни) сам по себе. Следовательно, первая мысль была – что мир не прекрасен; а вторая – что блаженный Пофиг не прекрасен. Когда удавалось послать обе зловредные мысли в тартарары, то блаженный Пофиг оставался жив, здоров, и пребывал в абсолютном блаженстве.

Блаженного Пофига все любили. Начиная с момента, когда он появлялся на свет, в маленьком человеческом ребёнке. Он влюблённо глядел на маму, требовал ежесекундной круглосуточной любви, и был невыразимо прекрасен. Таким он и оставался потом всю жизнь, никогда не взрослея. Пофиг вызывал во взрослых, разумных людях состояния нежности; расслабленности; покоя; благодарности; восхищения; влюблённости; наслаждения; восторга; полёта; молитвы. Это он заставлял стремиться к близости, соединению, прикосновению, поцелую; это он заставлял заботиться о ком-то только для того, чтобы быть рядом, поглощая идущие от другого невидимые лучи . Но присутствующий рядом с блаженным Пофигом не чувствовал себя обокраденным, а наоборот, — счастливым оттого, что его так сильно любят.

Переполняясь любовью к Богу, блаженный Пофиг забирал оттуда божественное море сил, великое покровительство и защиту. А от самого Пофига невозможно было защититься, ибо кого полюбил Пофиг , тот сразу отдавал ему свои силы, энергии и любовь. Это было инстинктом, как сообщающие сосуды, один из которых находится выше другого…

Блаженный Пофиг всегда оставался ниже. Он – впитывал, в него – переливалось, он был приёмником, слушателем, учеником, ребёнком. Поэтому многие любящие Пофига стремились к кротости, нежности и смирению. Они носили черные монашеские рясы — впитывающий, всасывающий цвет, чёрную дыру. Они отказывались от управления миром, власти, богатства и ответственности – ведь всего этого не бывает у детей, это излишний груз. И делались послушны(послушники). От таких действий блаженный Пофиг в их груди оживал…

И, наполняясь до края, через край, всем, что есть у Бога, всем, что есть в мире… начинал отдавать, просто так, самотёком. От переполнения, от счастья, от блаженства . И тогда говорили: вот человек святой, чудотворец. С ним чувствуешь благодать.

Иногда, правда, Пофига не любили и называли банальным энергетическим вампиром. Если блаженный Пофиг терял спокойствие, умиротворение и бесконечную любовь к пространству Вселенной, а с ними способность вбирать вселенскую мощь, то хирел, слабел и начинал требовать от всех окружающих любви. Так могло произойти из-за двух коварных мыслей. Поддерживать чужого взрослого Пофига, демонстрирующего всем слабость, становилось обременительно, и тогда его не любили.

Потому одни считали Пофига слабостью, а другие святостью. А он был и тем, и другим. Одни говорили, что он есть Дух Божий, живущий в сердце; другие говорили, что здоровый блаженный Пофиг есть правильная работа четвёртого энергетического центра, анахаты, тонкоматериального органа безусловной любви. Многие утверждали, что именно в Пофиге должна пребывать каждая душа человеческая, и что если она устремляется вверх – в сознание, или вниз, то это нехорошо.

Тот, кто носил в груди блаженного Пофига, начинал чувствовать пространства, чужие эмоции и мысли, и мог получить, неведомо откуда, ответ на любой вопрос. Но становился уязвимым. Всякая злая мысль легко проникала в сердце, и, если человек не умел немедленно вышвыривать её вон, там оставалась и делала плохие дела.

…И вот однажды, под влиянием какой-то коварной мысли, Пофиг в человеке потерял блаженство, превратившись в слабость. Тогда человек выбросил свой Пофиг вон. Ну, может, только придавил как следует, чтобы Пофиг не шумел там сильно. Потому что совсем-то Пофиг не выбрасывается из сердца, как ни крути.

Потому что Пофиг, всё-таки, ответственен за восполнение сил, отдых и передышку, набор энергии и сон. Выбросишь его – умрёшь. Он крепко нам нужен.

Но человек решил повзрослеть, стать сильным, стать главным. Стать хозяином в мире и в самом себе. И тогда он придавил свой слабый маленький Пофиг ногою и перестал быть приёмником энергий, став передатчиком.

«О, какое солнышко!» — обрадовались ему люди. От человека шли лучи сияния, он стал передатчиком, стремясь излучать любовь. Заботился, действовал, строил, воевал… Он изливал наружу силу, энергию и любовь, чтобы сделать прекраснее мир, ведь без Пофига мир оказался совсем некрасивым . А внутри человека медленно расширялась чёрная дыра. В той дырке от бублика маленький Пофиг плакал и кричал «Хочу любви!»…

Человек бежал во все стороны сразу, чтобы заработать какую-то капельку любви, чтобы накормить ею Пофига, чтобы его Пофиг не умер. Но, чем больше расточался, растрачивался человек, тем голоднее делался Пофиг. А окружающие реагировали странно.

Вместо того, чтобы дать человеку любовь, которую тот честным трудом зарабатывал, расточая своё сияние, близкие уходили в оборону. Никто, почему-то, не жаждал открыть своё сердце навстречу атакам любви. Никто не желал быть опекаемым, спасаемым, руководимым, кроме паразитов. Лучи из груди человека бились о закрытые стены сердец других людей, и чем больше бились – тем более закрывались стены. Он отчаянно чувствовал себя нелюбимым, и бросался выполнять правила, до которых нельзя додуматься, и которым нет числа… «Моя любовь невзаимна, и я одинок», — сказал он себе и возвёл в груди стену повыше, чтобы отомстить за своего нелюбимого Пофига. А Пофиг умирал, и тело человека тоже.

Только те люди, у которых свой блаженный Пофиг был здоров, спокойно впитывали в себя расточаемую энергию передатчика. Только они, святые, выносили его экспансию и захват пространств, восполняясь и используя на благо всё, что тот желал им дать. Только от святых людей ощущалась любовь. Ведь, будучи наполненными, и не имея стен, они изливались наружу так же свободно, как принимали, без всякой цели…

-Да ты болен, мой друг, — сказал ему один святой. – Но я тебя люблю и таким. Я люблю тебя всяким.

Точнее, он этого не сказал, у святого не было желания кого-то спасать, излечивать, вытаскивать из болота и наполнять своей любовью. Просто волны любви, растекаясь, как море, дотекли до голодного Пофига. Пофиг это скушал, окреп, вспомнил себя самого, полез наружу за добавкой, и… Послал на фиг обе коварные мысли. Дал пинка своей боязни, болезни, обиде, злобе, чувству собственной неполноценности, послал на фиг критиков, разломал стены и вылез…

Там, снаружи, дул весенний ветерок, и вся Вселенная, все люди, птицы, звери и травы были чудно прекрасны. Пофиг зажмурился от счастья, впитал в себя сразу всё, вырос, расправился, наполнился, переполнился, и стал изливаться вовне…

Изливающегося вовне хватило, чтобы вылечить тело, затопить пространство вокруг блаженством, сделать что-то хорошее и полезное, и всё это – без напряжения, с благословением, с радостью , самотёком.

Афина Сафонова.