Мало что можно сравнить по мучительности с разрывом. Расставание – это тщательно спланированное покушение на человека: бомба закладывается в самое сердце, и от её разрушительного взрыва нет спасения.
Мартен Паж
"...когда завянут подаренные тобой розы..."
Календарь перелистывает страницу за страницей, дождь смывает пыль и грязь, ветер приносит новые, газеты, газеты, газеты… и ничего не происходит. В этой маленькой комнате плотно задёрнуты тяжёлые, кроваво-красные днём и угольно чёрные ночью, шторы, медленно стучит маятник часов, не нарушая, а, сливаясь с царящим полумраком и тишиной; в этой маленькой комнате клубиться пыль и воздух застоявшийся, мёртвый; в этой маленькой комнате уже много месяцев никто не убирал и не открывал окно; в этой маленькой комнате скопились кипы газет и листов, разрисованных, исписанных и пустых, чистых и белых; в этой маленькой комнате… В этой маленькой комнате жил он.
Он не был кем-то особенным, скорее самым обычным; он не искал чего-то нового, скорее прятался в старом; он пропах страхом, книгами и краской; он заполнил собой всё имеющееся пространство и не выходил за его пределы очень давно; он жил, прятался, существовал в самой маленькой комнате огромного старого дома. Он жил в нём, потому что он был далеко и потому что он был старым, настолько старым, что, казалось, вот-вот превратиться в пыль.
В этой маленькой комнате огромного строго дома ничего не происходило. Время здесь замерло. Он бы очень хотел выйти, хотел посмотреть на солнце, хотел купаться в его лучах. Но он слишком боялся. Уже давно, так давно он боялся. Он боялся вернуться и увидеть завядшие розы… Поэту он был здесь, в этой тёмной-тёмной комнате, в этом огромном старом доме, слушал тиканье часов с задёрнутыми шторами и рисовал, рисовал, рисовал… то немногое что помнил, что осталось, что любил…
Это были розы. Белые, с лёгким розовым оттенком; Он их тогда назвал «яблоневыми»… Такие нежные и хрупкие, невозможно лёгкие и свежие, что казалось сгорят в лучах палящего солнца, и Он тоже был невозможным. Высокий и стройный, с дразнящими искорками в глазах и спокойной улыбкой, Он был невозможным, Он был любимым…
Он помнил и Его, и эти розы, и навязчиво-сладкий пьянящий запах лета, и то глупое обещание… «…когда завянут подаренные тобой розы…» Как он хотел… как бы он хотел не обещать того, вернуть всё назад и не сказать этого; он не хотел уходить, но Он попросил его в тот вечер уйти и он пообещал… Ему… «когда завянут подаренные тобой розы». Так просто, с улыбкой чистой и светлой, прижимая к груди нежные цветы, такое простое обещание…
Он помнил как за короткий клочок ночи, за время оставшееся с Ним до рассвета, он почти сошёл с ума. Это был восторг яркий и пламенный; это была эйфория обманчиво короткая и нескончаемо длинная; это были Его руки нежные и сильные; это было Его дыхание обжигающе горячее и принадлежащее ему; это были слёзы солоновато горькие и незаметные. Это была последняя ночь необъяснимо сладкая и как будто первая, самая первая.
А утром он ушёл. Далеко. Как можно дальше. Он ушёл рисовать Его и розы. Чтобы те никогда не завяли, а потом… когда он нарисует достаточно хорошо… он вернётся… к Нему, чтобы никогда уже не уйти… потому что Его розы никогда не завянут…