Седьмой пункт
– Володька, ты упрямая балда! Ну, там же будет не только наш пресс-центр! Там еще театральные студии и просто зрители. Ну, пойдем? Пойдем, а? Там и Геннадьич же наверное будет, ты не знаешь – они в «Капели» участвуют?
Юлька сжимала Ладькины пальцы и покачивала, тянула на себя его руку. Словно вести куда-то собиралась вот прямо сейчас, и время убегало нетерпеливыми минутками. Тот лишь усмехался и молчал.
– Ладь! Ну, я что, со стенкой говорю?! – не выдержала она, наконец, и разжала ладонь. Его рука тут же ускользнула, выпала просто из ее пальцев – безвольная и расслабленная. Что само по себе уже было странно для «баснописца» Крылова.
– «Предел» распался. – Володька сунул руки в карманы, не отвечая на основной вопрос. Усвоил он последнее время такую привычку – забалтывать собеседника. Незаметно, но верно уходя от основной темы разговора. Вот и Юлька «купилась» незамедлительно:
– П..почему?
– А ты не слышала? Геннадьича позвали работать в ваш Дворец.
– Так а... ребята-то при чем? Могли б и там заниматься!
– Выходит, что не могли. Его ж не театральной студией руководить позвали, а завучем вроде. Как-то так. Начальство он теперь твое. – И Володька слегка хлопнул девочку по плечу, словно ободряя и выражая соболезнование разом. – Ничего, мужик он толковый, мысли море – жить станете интересно.
– Нужен он нам, как рыбе зонтик! – плечо досадливо шевельнулось под его ладонью, и он быстро убрал руку. – Мы и так не скучаем, лишь бы не лез.
И Юлька с досадой ткнула кулачком в плечо друга:
– А ты… если тебе в «Пределе» нравилось, то чего руки сложил? Собирай ребят, тащи на фестиваль. Там после каждого спектакля обсуждения жюри, и всех пускают, кто хочет. Змей говорит – это настоящая школа театра. Захотите – так и без Геннадьича проживете. Не он же на сцене играл, а вы. А может, и покажете что-то в перерыве, там, в фойе ТЮЗа, часто сценки разыгрывают. Мнение других услышите. Не знаю... мы жить будем, чтобы не случилось. Даже если Змей уйдет. Только он не уйдет… И никто не уйдет. Потому что мы знаем, зачем мы вместе.
– Зачем? – тут же эхом отозвался Володька. Глаза его были сумрачными и внимательными. Юлька знала, что после истории со «стулом» с театром «Предел» он не порвал до конца. Что поделать – там оставались друзья. И теперь, познакомившись с шумными обитателями комнаты номер 26, она понимала, как это важно. И, может быть, оттого вдруг так захотелось, чтобы «Предел» выжил. Назло всем обстоятельствам, на пределе сил – но выжил.
– Зачем… – повторила она. Ответить на это простой вопрос было сложней, чем казалось с начала, и Юлька задумалась. Мыслей и причин было много, только в слова они никак укладываться не хотели. Не скажешь же «мы на одной волне» – а это было бы самым верным. Или «нам просто хорошо вместе. Так хорошо, что хочется куда-то деть хоть часть энергии, которая появляется от радости осознания: «Мы вместе». То есть можно сказать, но… это не те слова. Совсем не те. Они верные, они просто не от этого разговора. А чтобы сложился пазл именно этой беседы, нужны другие. Но какие?
– Знаешь, – тихо начала она, – мир же вкусный. В нем столько интересного. Это как чай. Если пьешь его без друзей, с самим собой, съел вкусняшку – и не запомнил вкуса, потому что читаешь или телек смотришь. А с друзьями – и сухарики вкусно погрызть. И любой самодельный, даже самый неудачный, торт запомнится на долго–о. Но… она жестом остановила его, уже готового что-то сказать, – дело не только в этом. Дело еще в седьмом пункте.
– В каком пункте? – «забуксовал» Володька, ничего не понимая.
– Нашего устава. Змей говорит – такие или почти такие уставы были у разновозрастных пионерских отрядов раньше. Типа «Каравеллы» или «Соляриса», я тебе рассказывала же о них. Они собирались не в школах, и жили совсем не так, как обычные пионеры. Интересней и... конфликтней. Потому что седьмой пункт вот такой: «Я вступлю в бой с любой несправедливостью, подлостью или жестокостью. Я не стану ждать, пока на защиту правды встанет кто-то другой, раньше, чем я». Понимаешь, это же правильно. Может быть, наивно, но правильно. И когда живешь вот так – мир, он чуть лучше. Капельку крошечную, но все же. Только жить так сложно. Если одному. А если с друзьями – то это, наоборот, здорово. Как-то так.
– Хочешь сделать мир лучше? – кажется, «пазл» таки не сложился: Володька усмехался. Одними губами – глаза так и остались непонятными. И, глядя в них, Юлька очень серьезно ответила:
– Да. Хочу.
Впервые для себя осознав это. И правда, хочет. Потому что жить в том мире, который с удивлением открывала для себя, листая форумы и сайты, читая статьи о Чечне и о «необходимости воспитывать в наших детях чисто русский дух, учить их понимать, что все иные – враги. Опасные или нет, но враги», было решительно нельзя. Но ведь был еще мир Норштейна! Мир «Каравеллы» и «Соляриса»! Мир тех театров, что завтра приедут на фестиваль!
Может, не быть ей журналистом и уж точно не быть писателем. Только путей – их много. Найдется и ее. Главное знать, куда хочешь прийти. А она знала. Она хотела жить в мире, где соблюдается не только седьмой пункт устава «Стрелы», пришедший из книг Крапивина. Но и первый: «Каждое дело – творчески! А иначе – зачем?». В мире, где не хватает времени – столько интересных дел!
И Володька сдался. Вздохнул, опуская глаза:
– Может, мы и придем. Но это ж только завтра. А пока... дай почитать-то? Про Руфа. Что вы там дальше написали?
– Сейчас.. – Юлька задумалась на минуту, а потом кинула листы на парту, и прям под распечатанным текстом быстро-быстро дописала несколько строчек. Тех, что родились в ней сейчас. А потом уж сунула листы Ладьке. Тот пробежал текст глазами – не так много его и было:

«Шатры с остроконечными верхушками раскрасили унылую белизну снежного поля. То тут, то там поднимались в небо темные столбы дыма от костров. Руф, довольный обходом лагеря, уселся на ближайшую поленницу и раскурил трубку. Он гонял ратников денно и нощно, заставляя пренебрегать сном, едой и питьем. Требуя немедленного исправления ошибок, которые успевали приметить его глаза. Всего две сотни! Только две сотни против неизвестных полчищ противника. Да – они его не сдержат, но порядком измотают. Измотают ровно настолько, чтобы вражеская волна просто-напросто разбилась о крепкие ряды княжеской дружины. А о потерях сейчас Руф запрещал себе думать. И так было понятно, что выживших после боя будет немного – их сомнут и пройдут по трупам.
Отогнав от себя худые мысли, воевода выбил из трубки ароматно дымящиеся остатки табака на снег. И направился дальше смотреть – не прохудилась ли ткань какого шатра, не потухает ли какой костер, не рушат ли строй ратники на «потешных» боях? Сейчас он думал только о предстоящем – все остальные мысли были загнаны на задворки сознания.
Покой лагеря нарушил вдруг звонкий смех:
– Ты ляпа, Ханк! – этот голос сложно было перепутать, хотя бы потому, что больше женщин в лагере не было. Кажется, она все же затеяла игру в снежки: тонкому голоску вторили мужские. Неловкий басовитый и приглушенный смех сливался со смехом её. Но вдруг встревожено загудела лютня, тренькнула струна – кто-то кинул снежок в драгоценный музыкальный инструмент... Девушка охнула, и возня разом затихла. Слуха воеводы коснулся перебор струн… Руф недовольно и неразборчиво пробурчал что-то в усы. И тут же улыбнулся. С одной стороны, не стоило поощрять музыкальные экзерсисы менестреля в неурочные часы потешных боев – так у ратников внимание пропадает, а от этого недалече до неправильной постановки удара и поражения. Ну а с другой стороны, – не хмурыми же и угрюмыми все дни ходить. Надо ж и развеяться, прогнать с души скребущих кошек. Ведь каждый
прошедший день приближал неизбежное. Перебор перешел в бой, и раздалось не громкое, но задорное:
Одна веселая кума сводила мужиков с ума,
И обожала мужику еще сказать «ку-ку!»...
Смешки стали громче, народ явно собирался вокруг менестреля на эту легкомысленную и вряд ли уместную песенку. Второй довод под доносившиеся ненавязчивые звуки возобладал над нравственными метаниями воеводы. И, перекинув варбуд в другую руку и оставаясь только в одном подшлемнике, он побрел на музыкальный ориентир. Что, тем не менее, не мешало ему продолжать негромкое ворчание. В котором иногда можно было разобрать отдельные слова о не хотевших ничему учиться некоторых, падении нравов молодежи и о том, как раньше были высоки деревья.
И как раз к его появлению песенка о куме, которая «сильнее, чем чума», закончилась... Лицо девушки, что стояла в полукольце воинов, медленно менялось. Сквозь задорный прищур и лукавую полуулыбку эльфа проступала задумчивость... пока еще – с немалой долей ехидства. Происходило то, чего он еще никогда не видел. Она актерствовала. Не двигаясь с места, не жестикулируя... одной только мимикой живого, переменчивого лица. Она вскидывала глаза то на одного, то на другого – смущенно и вопросительно:
– А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…
– А хочешь, я выучусь жить?
И будем жить-поживать...
И тут её взгляд уперся в него. И – не малейшей заминки... лишь ощущение, что прикоснулась и позвала. Что больше и нет никого – вокруг. Так чувствовал каждый? Кого касалась взглядом?
–Уедем отсюда прочь! – жалобная просьба. Знание отказа... – Оставим здесь свою тень… И ночь у нас будет – ночь. А день у нас будет – день…
Пауза. И озорная улыбка стерла ощущение наваждения. Руф озадаченно воззрился на менестреля. Захлопнул открывшийся, будто рыцарское забрало рот, тем самым подавив еще в зародыше муки рождения крепкого словца. И, сдвинув подшлемник на глаза, поскреб затылок растопыренной пятерней. Чуть позже послышался звук, схожий по звуку и степени воздействия на ратников с ревом разбуженного посреди зимы медведя.
– Таааак...
На ратников, но не на неё. Она закашлялась, вскидывая брови... и вдруг закинула лютню за спину. Притопнула сапожком и плавно развела, а потом уперла в бока руки. Неслышная на снегу чечетка вторила ритмом пародии на его рык:
– Таааак..ая в жизни полоса,
Сплошное невезе-ни-е!
Купила баба порося,
И где же нам спасе-ни-е?
«А чего ты ждал, беря меня сюда?» – смеялись её глаза.
Воевода наконец-таки оставил макушку в покое и коротко, отрывисто рявкнул:
– На бранное поле! Кто увильнет – лично со мной в схватке сойдется!
И незаметно погрозил пальцем менестрелю. Мол, нечего порядки в войске нарушать да музыку не во время играть. Больше ничего он поделать не мог. Ведь не станешь же добровольно примкнувшего к его войску менестреля держать в черном теле. Одно удручало – расставание близилось.
Девушка вздохнула, грустно опуская до сих пор воинственно упертые в бока кулачками руки. Потом почесала растрепанную макушку в легкой задумчивости, провожая взглядом спешащих разойтись воинов. И недоуменно глянула на Руфа. «Разве ты страшный?» – удивлялись ее глаза. Глянула... и мгновенно напряглась, подбираясь, как зверь перед прыжком. Успев поймать во взгляде отблеск близкого прощания. Непонятного и покуда неведомого ей. Мгновенно все его поведение показалось не таким, не правильным. Уж лучше бы отругал... а то не понять, сердится или нет. А может, ему вообще дела нет до ее выходок? И волнует только дисциплина воинов? Разлетелись рыжие волосы – мотнула головой, мысли отгоняя. И опять запели под пальцами струны. Насмешливостью пыталась разогнать непонятную тревогу:
В поход на чужую страну собирался король,
Ему королева мешок сухарей насушила,
И старую мантию так аккуратно зашила!
Дала ему хлеба в котомке и в баночке соль...
Поймав нотку испуга в ответном взгляде, Руф озорно подмигнул. То, что он делал в бою, никак не вязалось с насмешливостью менестреля. И он надеялся, что никогда она об этом не узнает. Поэтому, басовито рассмеявшись, топнул сапогом о хрустнувшую корку натоптанного снега и весело прикрякнул:
– Ото ж про соль да хлеб – правдиво! Надо до обозу сходить, о горячей похлебке к сроку позаботиться... Айда со мной?
И снова подмигнул.
И она заулыбалась в ответ, сразу поверив, что все хорошо. Что тревога ей показалось просто. Закивала быстро, шагнув к нему и пристраиваясь с боку. На заснеженный мир опять глядели любопытные глаза, и все было интересно. Хотя, конечно, он был не прав... как всякий разумный человек она понимала, что люди делают в бою... а так же между боями и после боя. Книги, рассказы шепотком в тавернах плюс живое воображение. Понимала... только старалась не думать. Никак не могла соединить его и это абстрактное понимание. Представить веселые и добрые глаза – иными.
И они пошли проверять кухню. И был долгий день, наполненный делами. И вечер, согретый костром. И звенела в руках лютня. Песни сменяли друг друга, улетали вверх, как искры. Но... когда она уже улеглась в своем шатре, зарывая в одеяло мерзнущий нос, то в полусне пришла, повторилась, лишь одна:
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день!
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьём.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем!
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть...
И будет трава расти,
А в доме – топиться печь.
И, Господи, мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать.
Ну, хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать...
И почему-то никак не хотели пропадать изумленные его глаза. Снились. И снова, опять и опять, она спрашивала: «А хочешь, я выучусь шить?», хотя отлично понимала, что бесполезно. Что нет ответа на вопрос. Не будет. Не может быть. Потому что ее судьба не шить, а слагать песни. Потому что их судьба – не дом, а встречи. И все же. Сквозь сон, сама не зная – а надо ли это ей вообще? Шептала: « хочешь?»
А чего хочет она сама? Быть менестрелем, чей дом – дорога? И чьи песни меняют, плавят души людей. Ненадолго, на какие-то минуты. Пусть так. Но эти минуты помнятся годами… Стать магом, и решать – какому из вариантов событий прийти? Меняя уже не людей, но саму их жизнь. Или все же стать просто женщиной? Женой и матерью. Создавая свой дом, в котором будет хорошо тем, кого она полюбит? Это ведь тоже изменит их жизнь. Сделает защищенной. Если ты уверен, что есть место, в котором ждут неизменно – ты сильней в дороге.
Три пути разбегались, словно дороги на перепутье. Три – это только те, что она смогла представить. А на самом деле их куда больше! Так… «Чего ты ищешь менестрель? Чего ты хочешь?..» Ведь чтобы выбрать путь, надо знать – куда прийти.