Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8

Впрочем, сразу начать бой мне не удалось. Настрой мой был совсем не тот. Я поняла сразу, как увидела Геннадича. Влетевшая в зал, вся такая из себя напружиненная, я споткнулась о его взгляд, как о натянутую веревку. Удивленный взгляд. Цепкий и настороженный. Пришлось излить возмущение на случайно тут же оказавшегося одноклассника, и, обвинив во всех тяжких преступлениях против дела конкурса классных стенгазеты, уволочь несчастного в коридор. Где он и был выпущен со строгим наказам «все узнать», но без уточнения – что именно и у кого. Благо, я точно знала, что именно этот тип ничего узнавать не пойдет, а, пожав плечами, спокойно направится в буфет, попить чайку перед заседанием лит.клуба. Потому что стенгазетой занимался именно он и только он, и уж конечно все давно знал о конкурсе. Это я о нем лишь краем уха слышала. Что его вообще занесло в театральный зал – оставалось загадкой. Не иначе как двери перепутал. А может, пьесу заносил… В общем, счастливой была моя звезда. Я смогла вдохнуть-выдохнуть. Расслабиться. Вспомнить тот огненный танец. Вытеснить им все мысли и эмоции. Теперь мой взгляд был правильным. Ведь мне и правда хотелось повторить то чудо еще раз. Волшебство. Пусть не доброе, но – волшебство. Но теперь Геннадичь не смотрел на меня. Он смотрел только на сцену. И я глянула туда же. И тут же рванулась вперед. Но не успела. «Тссс…» меня перехватила уверенная рука. И как во сне я остановилась. Послушалась. Молча прошла за Геннадичем в неприметную дверку. В мир Закулисья… Отсюда все происходящее казалось спектаклем. Хотя и не было таковым. Совсем нет…

«Бенг.. Бенг! Бенг…» – мерный стук палок был даже ритмичен. Своеобразный ритм боя – рваный и завораживающий. Я стояла за кулисами, и старательно дышала пылью. Неразличимая – в черном, на фоне черного. Ощущая себя зверем. Только не в засаде. А… наоборот. Затаившимся. От настроя на бой не осталось и следа. У меня. А те, на сцене, выплескивали в этом бое что-то, что давно висело между ними. Недосказанное. Или просто – не могущее быть сказанным. Ни когда. Я видела, как яростно наступает Володька. Как уверенны, точны и откровенно рисовочны – на публику – его движения. И я видела, как мечется Юрка. Не собираясь отступать, но не умея парировать удары – совершенно. Его рука с палкой успевала в нужное место каким-то чудом. Неловким, жалким движением. Расширенные глаза казались остановившимися, губа была прикушена так, что кожа вокруг побелела. «Бенг, бенг.. Бенг!» – а я стояла. Пришитая к месту чужой рукой, что легла на плечо. И все стояли. Молчали. Ждали. И ждал человек за моей спиной. Я всеми нервами ощущала, как он напряжен. Так же, как и я. Только мои нервы натягивал страх за друзей, что вот-вот могли перейти невидимую грань. И перестать быть друзьями. А режиссером знаменитого театра владело вдохновение. Он из их боя, из их эмоций, из их беды лепил свой спектакль. И старался угадать момент, когда… когда Юрка поймает «второе дыхание» Начнет жить не мечущимися в ловушке условностей чувствами – обидой, страхом, недоумением – а только инстинктом. Так будет – я знала. Мне рассказал Руф. Еще тогда, давно.. когда я впервые узнала о нем и торопливо глотала с папиного ноута куски текста. Теперь один из них вспомнился так, словно строчки повисли перед глазами. Только вот… Руфа тут не хватало. Отчаянно. А тот, кто стоял за спиной – был лишним. Может быть, только сейчас я поняла – кто мой враг. Не Володька. Володька останется другом, даже если он сам решил иначе. И в своем бою, если я смогу вытянуть его, я буду рассчитывать на его руку в своей руке так же, как и на Юркину. Но сперва… сперва мне было надо успокоиться. Расслабиться. Стать такой же, каким был Руф.

…Руф, придерживая саблю за перекрестье и эфес ладонью, не спеша, вразвалочку обходил лагерь. Дальние посты проверены – плевать, что до ближайшей границы с ворогом аж три дня скачки на верном коне. Обоз кашеварил так, что воздух после вздоха хотелось кусать, отъедая от него насквозь пропитанные ароматом мяса, лука и немудреной армейской сборной каши, куски. Кто чистил кольчугу, дабы ржа не достигла клепанных соединений колец — в бою малейшая оплошность могла стоить жизни. Кто с размеренным скрипом стали о камень, будто косарь в пору покоса, точил на грань хищные скосы лезвий меча...
Под ласково трепавшем усы, косички и бороду теплым ветерком поры средины апреля умудренный боями воин почти оттаял сердцем, как слуха достигли торопливые сухие удары. Даже закрыв глаза, он смог бы определить, что являлось их причиной. Вот после шелеста дерева о дерево – протянутый выпад одного из молодых дружинников – раздался короткий и отчетливый стук. У оборонявшегося явно возникли страх и изумление – уж слишком глуховатым был звук. Значит – начало атаки воином было пропущено. И он попытался из неудобной позиции сделать слив. О том, что он не был успешным, возвестила частая и размеренная дробь.
Мягкий сапог воеводы подмял при шаге высокий пучок травы около одной из палаток – и Руфу открылась картинка схватки.
Юнец в добротной и ладно скроенной одежде нападал на невзрачного паренька. Наметанным глазом воевода сразу определил — княжеский отпрыск выбрал в качестве потехи на сегодняшний день очередного новобранца. Которых набирали во славу Императора из тех деревень, коих не минул твердый шаг сотен воеводы. Обычное вроде дело, но сам Руф прекрасно помнил тот момент, когда его самого, отняв от сохи, от батьки, определили в такую же сотню бывшего воеводы.
А схватка на деревянных мечах, похоже, подходила к окончанию – княжич теснил паренька. И теснил умением, что отнюдь не произросло из сердца. Ото ж и понятно – благо у князей тоже имелись бывалые бойцы и ни один из князей полностью не полагался на мощь и умелость княжеской дружины. Только одно коробило Руфа при виде таких «боев» – показушность всего действа. Унизить, оскорбить, втоптать в грязь — словно указывая, что противник и сам к ней родство имеет. И, скрипнув зубами, воевода продолжил смотреть на бой.
Княжич вел правильно – град ударов, вводивших соперника в их ритм, неожиданный финт, выпадавший из общего рисунка и дезориентировавший противника, и конечный укол в грудь. Паренек, завалившись на спину, не смог противостоять не силе тычка, ни собственному весу. И, перекатываясь через голову, которую предусмотрительно упер подбородком в грудь, распластался в невысоком ковыле меж палаток.
Руф посмотрел на княжича, упоенного своим мастерством, и шагнул к бывшему пахарю.
– Бьешь не ты – бьют твои руки. Отпусти их от себя – они тоже хотят жить. И хочет жить твое тело, – заставлявший течь струйки пота на длительных переходах варбуд покачивался, перехваченный воеводой за «уши», – Ты – не послушная овца, которая безропотно подставляет свое горло под нож мясника. Бейся всем телом. На удар отвечай ударом...
Глухой, хрипловатый и сердитый бас Руфа изливался на паренька мощью горного водопада.
– А теперь встань – и бей! – Рявкнул он и снова отошел к пологу ближайшей палатки, что бы благодушно рассесться в ее тени. Он и так был без бригантины – важного довеска доспехов в бою. Но позволить себе снять еще и кольчугу, да и стеганку, поверх которой она была надета, при воинах своих сотен Руф не имел права. Он – водевода. Тот, кто вел их в бой и был не в праве обнаружить хоть единственную слабость не только в характере, но и в одежке. Отмашкой он дал начало следующему этапу «турнира».
«Пахарь», хоть и воодушевленный обращением к нему воеводы, все же предпочел глухую оборону – иначе и не скажешь по его сгорбленному виду и немного подрагивающему деревянному клинку. Что нельзя было сказать о княжиче – гордая стать, небрежные взмахи его подобия меча говорили о его убежденности в превосходстве над соперником.
Последовали быстрые выпады княжича, нащупывающие слабости защиты пахаря. И тут... Тот словно понял Руфа, понял всем телом. На атакующий выпад паренек отвечал мгновенным сливом и ответным ударом. Темп ударов возрастал. На мгновенья движений княжич уже не мог вдумчиво отвечать – не хватало времени. А паренек дрался уже на инстинктах. Удар – отбив. Удар – слив – атака. И не только мелькала рука с зажатой в ней до побелевших костяшек деревянной рукоятью. В открытый под удар бок влетал локоть или кулак. Паренек усвоил урок – он бился всем телом. Финт – подсечка – и княжич распластался среди ковыля так же, как это делал его соперник не так давно. Но парень не завершил атаку тычком — он просто поднес тупое острие деревянного меча к горлу княжича... Уже не глядя на окончание боя, Руф поднялся и зашагал к своему шатру, бормоча в усы: «Выйдет толк из паренька»...

«Бенг!» – и пауза. Сбой ритма. Володька на миг опустил меч.. то есть – палку. Что-то я перечитала папкину сказку, что ли? Даже звон метала слышался. Опустил, и стоял – растерянный. Низко опустив голову. И Юрка стоял. Тяжело дышал и пытался не прозевать следующий удар. На лбу его блестели крошечные капельки пота. Но хуже, что и на ресницах тоже были капли. Не от них ли замер Володька?
И тут я отчетливо поняла, что «волчьей яме» все же быть. Потому что Геннадьич не упустил момента. Он мягко махнул рукой. И черные, гибкие фигурки стали заполнять сцену. Они сидели на корточках. Они отбывали ладонями сложный ритм, аккомпанируя действу. И Володька дрогнул. Поднял меч. Напал вновь… Почти сразу же, в один такт с этим его движением, на сцене возникли две пары фаерщиков. Они тенями отражали движение бьющихся – на заднем плане. Только на их палках были плошки с огнем. Вот теперь это был спектакль. Сложное шоу. Жизнь первобытного племени. И двое, бьющихся в центре, больше не имели возможности остановить бой. Они стали лишь частью мозаики. Деталью. Вот только я была с этим не согласна.
Мысли вдруг стали ясными и четкими. И словно бы текли разом на разных прозрачных слоях. Я успокоилась. Я знала, что успею все. И все сделаю верно. И я вытянула из кармана мобильник. Мне был нужен Руф. Здесь, сейчас, немедленно! Не папка – именно Руф. Только он мог помочь Юрке так же, как помог тому пареньку. В том, лишь в папкиных снах и мыслях существовавшем бою. У меня хороший мобильник. У него громкий динамик. И много памяти. Поэтому любимые мелодии жили в нем. так же, как в плеере. Плеер – это когда хочется побыть с песней наедине. А сейчас… сейчас было нужно совсем иное.
Я уже успела кое-что понять о репетициях театра «Предел». В некотором роде они были все же именно полетом. Импровизацией. В которую каждый вплетался, как мог и как хотел. Соблюдая лишь заданный режиссером ритм и направление. И потому я уверенно нажала на кнопку. Кто сказал, что Руфа нет? Он жил в папке. Он жил во мне – через его сказку. Он жил в Юрке – через мои рассказы. Через тот миг, когда его пальцы сжимали папкин нож. И, конечно же, он слушал «Gorky Park». Ту композицию, название которой бесконечно повторяли сейчас удары их палок: «Bang». Ритм барабанов ворвался на сцену. Заставил подстроиться под себя ритм ладоней, бьющих о нее. Движения танцующих. А Юрка вздрогнул. Нашел меня глазами. И.. словно проснулся. Посмотрел на свои пальцы. И – я знала это – тоже вспомнил нож. Ладонь сжалась тверже. Рука взлетела уверенно и легко – парируя удар. Бой стал танцем, наконец. Яростным и красивым. Геннадич одобрительно сжал пальцы на моем плече. Он ничего не понял. Я не дополняла его спектакль. Я ломала его. Разбивала в мелкие клочки. Во мне жили две теплых нити. Две. И я не собиралась потерять ни одну их них.
Меня несло. В права вступил вдруг моя собственная сказка. Мой «звездный час». Я собиралась дирижировать миром, и выйти из круговерти фаер-шоу «рука в руке» с теми, кто продолжал бой. Пока еще – продолжал. Только вот все меньше друг против друга. Все больше сливаясь в упоение движениями. Я знала, это продлится не долго. Мне до дрожи хотелось вписаться в ритм и танец тех, кто был на сцене. Но я не могла. Искусству управлять в танце огнем надо учиться, и не далеко не пять минут. Искусству парировать удары палки-меча – тоже. Я же не умела ни того, ни другого. То есть, второму папка все же учил, но это было так давно! И сейчас я ощущала сейчас себя не способной сделать и пол шага на сцену. Но, кажется, от меня этого и не ждали.
Те, двое, что сейчас уже без злости или обиды, а с одним только упоением скрещивали свои палки на сцене, кажется, вообще не знали, что я здесь. Не должны были – откуда? Мистика закулисья не может не действовать на человека, и сейчас я ощущала себя в сказке. Мне казалось… нет, я просто всеми нервами чувствовала, что Геннадич знает о нас все. Что он знал про этот бой. Что он знал про меня. Не то, что я нажму на кнопку мобильного, включая музыку, а то, что если я выйду на сцену – ребята остановятся. Знал, и именно это включил в свой план спектакля. Недаром рядом с ним лежали веера… Мой не состоявшийся танец.
Фаерщики, танцующие с огромными веерами, которые становились продолжением их рук, всегда казались мне, заворожено замиравшей на всех фаер-шоу, какие только удавалось увидеть, огромными птицами. Странными птицами, чьи тяжелые, огнем украшенные крылья, не вверх, в небо их тянут, а вниз. И они взлетают в танце словно не благодаря им, а вопреки. Конечно, чтобы танцевать с веерами нужно умение. А вот чтобы просто выйти, ощутив себя огненной птицей… Выйти и стоять, уронив крылья… Я видела, я просто наяву видела, как бы это было. И себя, растерянную… И их – обернувшихся. Юрку, в отчаянии безнадежного боя почти не заметившего, как метнулась под спину сцена. Еще осознающего себя – побежденным. И Володьку, вдруг ощутившего что палка, все еще направленная на Юрку – лишняя в руке. Отбрасывающего ее, подающего Юрке руку со смущением и превосходством – победителя. И взмах моих крыльев – словно я хотела бы улететь, да не могу.
Я видела все это, и ощущала в руках, под сжимающими телефон пальцами, тихое «крак!» - сухой звук на куски развалившейся чашки. Чашки, что давно была с трещинкой. А вот теперь на нее еще и нажали. Я знала, я чуяла эту трещинку между нами. Но я не хотела в нее верить! Пальцы сжались, словно пытаясь удержать несуществующие осколки. И это было вовремя. Музыка оборвалась именно в тот момент, когда вот-вот должна была начаться новая песня. И ровно в тот момент, когда двое на сцене замерли, вскинув вверх, над собой, в молчаливом ликовании, скрещенные мечи.. тьфу, то есть палки.
Чужие пальцы, все еще жившие на моем плече, чуть сжались: «А ты умница, девочка..» подтолкнули меня на сцену. Туда, где закончилось действо. И сейчас у всех вырвался одинаковый, ликующий выдох. Они стояли – счастливые и оглушенные удачно сложившимся танцем. Все – еще в ритме только что отзвучавшей песни. Все, кроме меня. Я уже жила иной песней. И именно в ритме той, иной, встретилась глазами с Володькой. Так бывает у всех, кто часто слушает композиции в одном и том же порядке. Еще только началась пауза, а в тебе уже начинает жить следующий мотив:
Будь моей тенью, скрипучей ступенью,
Цветным воскресеньем,грибным дождем,
Будь моим богом,березовым соком,
Электрическим током, кривым ружьем,
Я был свидетель тому, что ты ветер.
Ты дуешь в лицо мне, а я смеюсь,
Я не хочу расставаться с тобою без боя,
Покуда тебе я снюсь -
Будь моей тенью…

Я смотрела молча. Но я еще более четко осознавала – я не хочу. Не хочу этого «крак». Я не расстанусь с тобой, Володечка, я не отдам тебя чужой стае, даже если тебе в ней и хорошо. Мне вдруг вспомнилось… картинкой мелькнуло… давнишнее. Дача, веранда.. россыпь листов. Сказка… «Трое стояли на площади, спиной к старинному храму. Они держались за руки, и плевать им было на весь мир. Ведь они были вместе. Рука в руке…» И я качнулась к Юрке, к Володьке – чтобы встать между ними и ощутить их руки. Я чувствовала – сделай я это, и все будет хорошо!
И именно в этот момент Юрка с удивлением коснулся своего кармана. И я поняла, что попала в собственную ловушку. Время замедлилось, но я уже не успевала встать рядом с ними. Ни как! Юрка потянул к уху телефон. Это звонила его мама. Я знала, потому что сама и просила ее позвонить… Чтобы она позвала Юрику. Чтобы он ушел. Чтобы на «стул» села я. Сейчас это казалось уже не нужным, сейчас я бы смогла увести их обоих! Но… момент уже был сломан. И я опустила руки. Словно в них все же были зажаты тяжелые, железные веера огненных крыльев. Юрка попрощался с нами глазами, что-то шепнул Геннадичу и убежал. А я осталась. Словно бабочка булавкой приколотая к месту осознанием – ошиблась! Ему не нужно было уходить. Нельзя было уходить. Никак нельзя… Почему я поняла это лишь сейчас? Только что я управляла событиями. И вот – оказалась в их власти. Как камушек во власти волн.
Геннадич потер подбородок. Задумался. Кому-то кивнул. И на сцену лег моток веревки. Стукнул ножками рядом со мной стул:
– Юля? Хочешь пройти тренинг?
Наверно, стоило сказать «нет». Но со мной что-то случилось. Словно я попала в поток, как щепка. И меня крутит и вертит, совершенно не считаясь с тем, хочу я того или нет. Стул толкнулся под коленки, и мир качнулся, как во сне. Я поняла, что уже сижу. И ощутила, как притянула к спинке веревка, ложась виток за витком:
– Не бойся, – шевельнулись губы совсем рядом с моим лицом. – Чтобы летать, надо оставить груз на земле. Расстаться с ним. Понять, что тянет вниз. Это может быть неприятно, конечно. Но ведь надо?
Я вовсе не была так уж уверена, что это надо. Но кивнула. Слова звучали логично… Только… папка говорил иначе. То есть нет. Руф говорил иначе. Или – это одно и тоже? Воспоминание о Руфе пришло, как спасение. Потому что в кармане зажужжал зумер не выключенной аськи. Папка. Наверняка это он! И мир перестал казаться сном. Я улыбнулась наклонившемуся надо мной мужчине:
– Но птицы ничего не сбрасывают перед полетом… они просто отталкиваются от земли…
Так сказал Руф. Кому-то растерянному, как сейчас Володька. Кому-то, кто не знал – как и куда шагнуть. Я не смотрела на него. Но постоянно видела краем глаза. А еще – ощущала. Как ему хочется подойти и прекратить вес это. Как он то делает движение ко мне, то отшатывается. И ни как не решится сделать шаг. Я не хотела сейчас ни помогать, ни мешать ему. Это был его бой. И потому прикрыла глаза. Перед закрытыми века немедленно встали строчки.. словно именно их набирал сейчас папка. Телефон вибрировал в кармане не переставая. А я вспоминала...
Мягкий сапог, едва слышно проскользнул над самой землей, раздвигая высокую, по колено, траву.
– Чувствуй дистанцию шага, – басовитый голос Руфа, словно далекие раскаты приближавшейся грозы, катился над травой. И, срываясь с тонких стеблей, впитывался в землю. – А шаг – это полшага твоего и полшага – соперника.
Воевода, как медведь, переваливался с ноги на ногу перед пареньком. И неуловимым движением подшагнул к нему, неожиданно толкая его в плечо раскрытой пятерней.
– Но шаг - еще не все... – Воевода скрутился в поясе, уклоняясь от протянувшейся к нему в попытке ухватить руки парня. – Гораздо важнее при шаге чувствовать землю. Землю по которой ты ходишь. С земли не упадешь – над ней можно лишь прыгнуть. Даже птицы не могут постоянно в небе маячить - и им нужно опускаться вниз.
Что бы летать – надо сначала оттолкнуться от земли. Птицы не освобождаются от груза перед полетом, поскольку изначально они рождены не в небе, а здесь - на землице родимой. А что бы хорошо оттолкнуться, нужно хорошо уметь ходить по земле. По земле! Основе основ и началу начал...
Носок сапога уперся о теплую почву, оттолкнулся. И стал поворачиваться внутрь. Вслед за ним пробежавшая по всему телу волна движения повернула ногу, корпус Руфа. И волна выплеснулась в паренька через толкнувшую его в грудь ладонь, словно ударивший с разгону комель дерева.
И пока соперник Руфа кувырком катился по траве, воевода неторопливо шел за ним, бормоча на ходу.
- Да, и человече может летать. Только невысоко и недалече. И помни об одном: и гора, и травинка, и человек, и птица растут из земли. А потом в нее и возвращаются!-
Крепкая, в мозолях от эфеса сабли, рука протянулась навстречу парню.
Я качнулась на стуле. Он глухо стукнул ножками по сцене. Ощущение «земли» было прочным. И я вновь распахнула глаза. Страх ушел, словно и не было… только червячок азарта жил внутри меня. Торопил события.
Словно не замечая возражения, те же губы прошептали:
– Птицы взлетают, именно взлетают, Юля. И они живут небом. Живут в небе. – И Геннадьевич дотронулся рукой до спинки стула. И вдруг резко толкнул его, роняя. Нет, не роняя – бросая. Меня обожгла жуть падения, но.. это был страх тела. А душой я знала, кто не даст мне упасть. И была права – Володькины руки подхватили меня за плечи. Его пальцы дрожали, и я испытала резкий укол жалости:
– Все хорошо… – беззвучно. Взгляд в глаза. Только глазами стараясь именно это сказать: все-хо-ро-шо… И увидев в его глазах глухую, звериную какую-то тревогу. Он балансировал на грани принятия решения… но еще не принял его. И я позвала:
– Ладька.. – как звала редко-редко. В самые светлые моменты. Иногда. Но слово осталось шевелением губ. Оно было не для чужих. Не для стаи. Увидел ли он его? А стул опять рванули – уже чужие руки. Я инстинктивно вцепилась в спинку пальцами, а в Володьку – глазами. И тут же пожалела об испуганном своем взгляде, отвела глаза. Потому что заметила, как натянулась кожа на его скулах, как были стиснуты зубы. Кулаки, наверно, так же… сколько же ты ходишь сюда, Володька? Почему врос так, что не остановишь все это? Тебе же неприятно. Да нет, тебе просто больно! Я же вижу…
А телефон между тем вибрировать перестал. И я ощутила себя как-то одиноко. Папка… жаль, что ты не догадываешься, как нужен мне сейчас. Я запуталась, кажется. Я не знаю, что делать дальше. Я… Мир дернулся и вдруг стремительно изменился. Папка! Он пришел. Я знала, что он тут. Я ощутила его запах – крепкий запах трубочного табака. Значит, все хорошо? Спокойствие захлестнуло волной.
Геннадич продолжал говорить. Я улыбалась, и слушала, закрыв глаза. Или не слушала. Скорей второе. Эти резкие слова о зажатости, о не умении открыться, о неумении быть вообще самой собой – быть девочкой… это перечисление всего, что мне не хватает, чтобы свободно ступить на сцену. и влиться в общий полет – в спектакль. Так же свободно, как вливались они. Все это было совершенно не больно и не важно для меня. Лека? Чего так испугалась ты? Они же просто чужие люди. Так пусть говорят, что хотят. Какая разница? Или… для тебя они не были чужими? «Это же свои люди, они все понимают»… Почему Генадич поспешил? Я не стала своей для них, они не понимали меня. Ни меня, ни Юрку – лишь Володьку.
И вдруг в моей голове словно пазл сложился. Они понимали Володьку, вот причина! Геннадич не успел меня узнать. А остальные – и подавно! Он не знал, куда бить, искал ощупью – начиная с самого очевидного. С моей мальчишечей одежды, с того ступора у границы сцены. Он говорил, и ждал. Не моей реакции – чтобы понять, куда давить дальше, а слов Володьки. Он рассчитывал он именно на него. Играл для него. Ему хотел дать возможность высказаться. А мне – возможность услышать. Спектакль этот шел лишь для нас двоих – остальные согласились с молчаливой ролью декораций или статов. Почему? Не потому ли, что видели что-то, чего не заметила я? Неужели «стул» был единственной возможностью для разговора? И меня было нужно зафиксировать, чтобы я услышала своего друга? Меня. Юрку. Словно огромный кристалл, ситуация поворачивалась ко мне вдруг совсем иной, неожиданной и болезненной гранью. Глаза распахнулись сами. И опять нашли Володькин взгляд. Напряженными и несчастными были серые, так похожие на папкины, глаза.
– Ладька…
Это было сказано в слух. Но почти тут же я замолчала, переглатывая. Лишь взгляда не отвела. Что сказать? Почему ты ушел к ним, Ладька? Тебе, волченку, всегда сторонившемуся людей, понадобилась стая? Понадобились «свои», что поймут всегда? Значит, мы с Юркой перестали быть такими «своими»? Когда это случилось, почему я не заметила? Ты старше… на чуть, на два года, но старше. Может быть, ты просто – вырос? Последнее время мы с Юркой все чаще оказывались вместе. Мы по одну сторону вопроса, а ты – по другую. Мы по одну сторону игры, а ты… в стороне. Наблюдаешь снисходительно. Не хочешь или стесняешься дурачится, валяться в куче осенних листьях или сугробе. Хотя это часто делают и куда более старшие!
– Ладь…
Как давно я не произносила именно это имя. Потому что и ты давно не звал Юлой? Потому что случайные касания ладоней вдруг стали отдаваться слабыми ударами тока? Потому что ты стал странно смотреть на нашу с Юркой борьбу, и напрочь отказывался ходить, взявшись за руки, втроем? Как мы это делали всегда, с самого детства?
Я молча обвела глазами стоявших. Долго-долго смотрела в глаза Геннадичу. Тот бой на сцене. И мой выход – в его финале. Чего хотел ты для своего воспитанника? Победы? И приза в конце – ввиде вдруг все осознавшей девчонки? Ой, дураааак…
– Ладька, ты дурак! – закончила я вовсе не так, как собиралась. – Ты вообще идиот, что ты себе напридумывал?
«Ты и вы все!» - это уже досказал мой гневный взгляд – по кругу, как и только что. Я дернулась на стуле, и потребовала:
– А ну-ка, развяжи меня! И…
– …и пойдем от сюда. – этого тихо и спокойно потребовал Юрка, что неожиданным прыжком через рампу оказался на сцене. Встал за моей спиной, растолкав собравшихся. Даже не встал, а присел. Кажется, зубами, неумело, развязывая узел. Отплевываясь потом:
– Володька, давай. Забираем Юльку, и пошли. Ну на фиг такие игры… – он говорил тихо и мрачно. И все молчали. Все, кто был во круг.
Володька шагнул. Деревянно как-то смотал с меня веревку. Он молчал – лишь дергались губы. И я с отчаяньем понимала – он не пойдет. Мы уйдем, а он останется. Что-то было не так. Ну не говорить же: «Вы мне нужны оба, как были всегда – оба. Рядом. Вы мои друзья! да, по какой-то случайно случайности, по нелепости какой-то я девочка, а не мальчишка, но что это меняет? Ничего! Не хочу, чтобы меняло! Не сейчас еще! Может, потом – не скоро. А сейчас – мы же вместе? Ну, мы должны быть вместе!» Это рвалось с губ, этим плакало сердце. Но я не могла этого сказать – мои мысли превратились бы в слишком правильные, «книжные», слова. Особенно прозвучав на этой сцене, под светом софитов. Они умерли б, едва прозвучав. Стали б ложью. И я молчала. Может, еще и потому, что к горлу подступали слезы. И только встав со стула, нашла слова. Может, и вовсе не те. Но уж какие нашлись:
– Он бы не испугался. – я кивнула, подбородком показывая на Юрку, а потом на стул. – Володька, он бы не испугался, веришь?
И Юрка вдруг сел на стул. Молча протянул Володьке веревку, глядя в глаза. Без вызова глядя, лишь с желанием все это поскорее закончить. И уйти уже. Остаться втроем.
– Я могу. Если хочешь – пожалуйста.
Молчаливо разошлись, ушли со сцены, актеры театра «Предел». Лишь несколько человек стояли за Володькиной спиной. Может быть, те, кто был тут с ним чаще других? И Геннадич. Но он тоже молчал. Не мешал нам. А чего мешать? Мы и сами все прекрасно запутаем и сломаем. Опять все шло не так. Я это чувствовала. Но как нужно – не знала. И почти совсем забыла, что тут папка. Хотя запах табака и продолжал выдавать его присутствие. Но он напомнил о себе сам. И когда только успел дойти до той «закулисной» дверки? Ни кем не замеченный. Но так или иначе – вышел именно из-за кулис. Неожиданно для всех.
Мне послышалось, что тонко прошелестели-прозвенели колечки кольчуги на сцене. Скрипнули доски под тяжестью шага. Серые глаза вмиг схватившие все, что есть на сцене, чуть сузились. И проступила та самая отрешенность и безразличие, та смесь, поразившая меня когда-то в глазах актеров. Качнувшись, как медведь, папка сделал еще шаг, и почти сразу – третий, чуть смазанный от невероятной скорости подшага. Почти мгновенно оказываясь около нас. На плечо Володьке легла его рука, крепко, но одновременно и успокаивающе сжимая сустав.
– Погодика-сь, парень. Дай-ка мы по-своему стул поваляем. – Он отобрал и выкинул веревку, словно змею. Мне даже успела показаться, что она уползла за кулисы, недовольно шелестя.
Геннадич напрягся, шагнул навстречу молча. Он не звал сюда этого участника спектакля, и теперь ждал объяснений, слов. Да и остальные напряглись. Встали плотней, загородили собой младших. Тут привыкли к простому принципу: «Кто не с нами – тот против нас». Привыкли, что враги все. Весь мир, отчерченный рампой. Вот на сцене – свои. А кто остальные – те «не наши». Угроза. Подавляемая веселой наглостью и вежливым хамством слов. Напором смеющихся глаз. Вызовом свободной пластики движений. Всем тем, что так брало за душу на спектаклях…
Володька стал своим. И потому мы с Юркой были обречены на сегодняшний спектакль. Чтобы или стать своими же, или перейти в разряд врагов уже для всех. И для Володьки тоже.
Только вот что-то пошло не так. Хотя бы то, что папку-то Володька ни как не мог воспринимать врагом. Слишком много лет он возился с нами, уча всему, что знал сам. Володька знал его. И верил ему куда больше, чем Геннадичу. Потому не мог не потянуться навстречу. Как и я. Как и Юрка. То есть все мы оказались едины в движении – на встречу:
– Папка!.
– Дядя Миша..
– Дядя Миша..
Слова прозвучали в унисон – несмотря ни на что, мы трое оставались еще командой. И почти сразу раздалось такое же дружное:
– Не надо!
Потому что Генадич не остановился на одном шаге. Его не предупредил ни взгляд, ни сама манера движений. Столь же уверенный в своей неуязвимости (по причине крайней наглости действий, обычно воспринимающейся за силу), как и все актеры театра, он попытался оттеснить отца от Володьки. От стула:
– Уважаемый, Вы срываете репетицию! – неистребимо было желание конфликта в этом человеке.
Я даже зажмурилась на миг. Юрка с Володькой – не знаю. Но все мы хорошо знали, что будет дальше. У папки это на уровне инстинктов, наверно. Подходить к нему вот так, с угрозой, хоть и вежливой – себе дороже.
Словно опять раздался призывный клич "Бэнг" от ударивших о щиты мечей. Шаг - выпад. Ладонь взметнулась вдоль локтя режиссера, на лету собираясь в кулак для удара... 
Кулак не вернулся назад - он только подождал двинувшегося к нему тела.
События развивались быстро и театрально. Жаль, зрители оценить этого не могли. Володька сделал шаг и разворот, выворачиваясь из-под руки отца и подставляясь под кулак. Голова наклонена, как у упрямого, собравшегося бодаться бычка. Глаза прищурены и дрожат, кривятся губы. Я дернула его дернула сзади за свитер, заставила отшатнуться. Одновременно режиссер подставил локоть, пытаясь заслонить ученика, и крикнул короткое, яростное:
–Назад! – не то отцу, не то Володьке. не то своей труппе, уже готовой ринуться в драку. Замерли и отшатнулись все. Кроме папки, конечно. Он-то продолжил начатое. Предплечье поднырнуло под локоть – и с силой рванулось обратно, защемляя в зацеп сильных пальцев заднюю сторону шеи режиссера. Сильно, до подавления воли к движению.
В тишине, в блеске злых и тревожных, испуганных и не понимающих глаз, мне нестерпимо захотелось сказать что-то ехидное. И я сказала. Убедительно, как только могла:
– Па, не устраивай драку в детском учреждении...
– Доча, ну разве я дебошир? Я только хочу предложить свой вариант «стула»! Почему нельзя?
Он посмотрел на меня, и в подмигнувших глазах мигнул добрый, теплый огонек. Быстрое движение – и Геннадич оказался сидящим на сцене. Вряд ли это было больно. Но обидно – наверняка.
Взрослый человек сидел, раскинув ноги. Как в дурацком спектакле. И это было не смешно. Ни чуть. Но… почему-то приятно. А еще – страшно. Любимый папка делал то, что НЕ ДОЛЖНО. Где-то глубоко в нас проведена эта грань. Делящая весь мир на "можно" и «нельзя». «Стул» был за гранью. Но и эта рука на только что молчащем от боли (да, бывает и так), а теперь злой кровью наливающемся человеке была за гранью. Отчетливо – за. Как за гранью этого мира был сейчас и сам папка. Именно – этого мира. Я не раз слышала от него странную, к маме обращенную фразу: «Я не умею жить в миру». И только сейчас поняла ее. Все, что он делал сейчас. подчинялось иной логике. Логике боя.
Несколько секунд.. пара ударов сердца. Столько было надо на узнавание. Строчки аськи и ноута дернулись и смешались, возникнув перед глазами. И губы шевельнулись в уверенном, хотя и ни кому не понятном:
– Руф.. – и почуялся на миг горький запах степной полыни.. отголоском того ветра, что трепал волосы Менестреля. И что-то новое родилось в душе. Я пока не знала – что. Вечером будет время все обдумать, рассмотреть, понять. А пока… пока вмешался до сих пор молчавший Юрка:
– А что за вариант, дядя Миша? – он смотрел любопытно. Да и Володька тоже – я видела. В нем ожило привычное «дядя Миша, научи!». Которое мы с Юркой всегда понимали, и умели отойти в сторону. У нас были отцы. У Ладьки – нет.
– Держись крепче за стульчак... – папка вел себя так, словно ничего не случилось. И нет вокруг злых, напряженных людей. Вовсе не собираясь связывать Юрку, он медленно наклонил стул на себя, держа за спинку. И на мгновение отнял руку. Точно поймав равновесие. Теперь Юрка балансировал на двух ножках.
– Теперь решай - остаться там - на четырех ногах, или ощутить полет, пусть и короткий?
После того как Юрка опустил подбородок на грудь, усилия даже не требовалось – центр равновесия покачнулся и он завалился назад.
Полет был – меньше секунды. Но с пола смотрели на нас совершенно восторженные, широко распахнутые глаза:
– Еще!!!
– И я!!! – вскинулся Володька. Но папка опять взял его за плечо:
– И ты. Но не тут же? Махнули на дачу? – спросил, как у равного. Как ни когда еще не спрашивал у меня. И Володька кивнул ему. И, конечно же, это было лучшей идеей. Как и всегда.
Покинули мы сцену не почтительно. Перепрыгнув через рампу. Все трое… я позволила себе еще одну маленькую театральность – взять друзей за руки. Тоже – как и всегда. И, в прыжке через теплым светом заливающие сцену софиты, переходя из освещенности в загадочный полумрак, я ощущала спиной взгляд отряхивающегося, молчащего Геннадича. Может быть, он хотел как лучше. Может быть, он пытался помочь Володьке. Может быть. Но есть вещи, которые убивает линий свет. А может, и лишняя «досказанность» тоже. Дружба – одна из таких вещей. Невольные участники и зрители сегодняшнего «спектакля» видели лишь блеснувшую под светом грань нашего треугольника. И совсем забыли в свое воинствующей правоте о том, что эта грань – не единственная. Что есть и другие. И, пересекаясь, они рождают новое пространство. То, что только для нас троих. И всем остальным в нем делать не чего. И уж совсем не надо входить в него, не стучась.

Что осталось рассказать мне в этой истории? Только то, почему вернулся Юрка. Сама я не видела этого, но он рассказал потом. На даче, когда все мы не раз свалились на пол вместе со стулом, и папка, наконец, ушел раздувать самовар. И Володька – вместе с ним. Учиться. Может, он просто понял, наконец, что иногда может быть нужно поговорить вдвоем. И нам с Юркой. Юрке с ним. Или.. нам с ним. Всякое бывает. Даже в одном пространстве.
– Юр? – я стояла у окна, глядя на капли дождя. И боялась повернуться. – Юрка? Почему ты вернулся?
Он был в праве обидеться на меня за тот подставной звонок. Но не стал. Сказал просто:
– Я встретил твоего отца. Точней, врезался в него. Возле той аллейки, помнишь? Ты ее всегда боялась…
Я слушала. И пыталась представить себе, как это все было. Представить так, словно видела сама. Словно прожила вместе с ними…

Юрка был, конечно, удивлен. И нападением Володьки, и хлестанувшей по нервам музыкой, и неожиданно пришедшим чувством танца, слияния с партнером. И моим появлением на сцене.. А тут еще мамин звонок.. Каша в его голове царила страшная. Но он старался не думать. Потом разберётся. А сейчас – нырнуть в ту аллейку, что так пугала Юльку в первых классах, из неё - на тралик. А от остановки и до дома рукой подать.
А в это время папка выходил из той самой аллейки и бодрым, походным шагом следовал к школьному крыльцу. Точно так же, как следовал своему принципу: не опаздывать, не спешить, а все делать вовремя. И поднял свою руку именно тогда, когда Юрка его заметил.
– Здорово, Юра! Куда спешим?
– Дядя Миша? – притормозил Юрка свой стремительный бег. Остановился, пританцовывая, - Да я тут.. Домой. Мама.. – он коснулся телефона через карман: – А Вы.. чего тут?
Сдвинув черную вязанную шапочку на лоб, дядя Миша почесал затылок. И снова вернул на макушку шапочку. И, помятуя, о том, что лучше чем кувалдой в лоб, человека можно ошарашить правдой, сказанной туда же, он негромко пробасил: - Вот скорее всего на это твое "тут" я и иду... Кстати, домой можешь не спешить – Юля попросила твою маму позвонить тебе.
И, не давая парню осмыслить сказанное и опомниться, мягко и крепко обнял его за плечи. А дальше, развернув к школе, пошел туда же, куда изначально и собирался. Только теперь в компании Юрки.
– Юля знала, что мама заболела? – совсем застопорилось у Юрки соображение. Он ничего не понимал, но послушно пошел обратно.
– А.. Вы куда? То есть.. мы куда?
– Куда идем мы с... Мда... Большой-большой секрет! – нараспев, подражая одному весьма непоседливому медведю, ответил папка. – Наверное, туда, где сейчас находится Юля... – переходя на ворчание, он распахнул перед Юркой дверь. – И, наверное, мы ее оттуда заберем...
Юрка шагнул было в зал, но почти сразу отшатнулся. Впечатался в дядю Мишу спиной. Широко открытыми глазами смотрел он на происходившее на сцене:
– Что это? Зачем они.. так? – он помотал головой в недоумении, верхняя губа брезгливо вздернулась: – Это игра? Или что? Нет, там же Володька! Значит – игра?

– А вот я понял все с одного взгляда…
Я вздрогнула. Юркин рассказ, что сам вставал перед глазами, прервал папкин бас. Они вернулись с Володькой и самоваром (самовар папка тащил на вытянутых руках, и часто отдувался из-под усов. Смешно так).
– Что такое «стул» я знал прекрасно. Когда падаешь навзничь вместе со стулом. Только сам и обязательно – без посторонней помощи. Что бы научиться сбрасывать внутреннюю зажатость и скованность. Но то, что происходило на сцене, на тот стул из давнего армейского прошлого похоже не было. Скорее было антиподом – ведь привязанный к стулу как бы терял свою волю. Терял себя...
Он глянул на Володьку. Но продолжать не стал. Недосказанность – иногда это то, что не дает прерваться верной мысли в нравоучение. Сейчас мне казалось так…
– А кто такой Руф? – Володька был серьезен. Он все еще решал какой-то старый спор.. с самим собой. – Ты на сцене сказала: Руф. Помнишь?
Я молча улыбнулась, и посмотрела на папку очень-очень жалобно. Умоляюще просто. Это был тот вопрос, который уводи нашу троицу в чужое пространство. Пространство моего отца. И сейчас мне уже не казалось странным, что туда нельзя войти без стука.
Папка крякнул, ставя самовар на стол. Потом махнул рукой:
– Доча, тащи сюда ноут. Чего уж там…
И я радостно убежала искать, куда он его бросил. Я знала, что сейчас для нас заново родится сказка… или – быль? Не так важно. Важно – для нас. А еще я почему-то знала, что папка больше не будет плотно закрывать дверь своей комнаты, когда сидит за ноутом. И, может быть, это станет важным. Для мамы. Для меня. Для нас. А пока… пока я предвкушала, как мы будем пить чай под уютное шуршание дождя и треск дров вкамине. И как будет разносится по комнате уютный бас, когда папка станет читать – неторопливо, в слух, останавливаясь иногда. чтобы глотнуть чаю:
«Уж и не помнил Руф, с чего началась стычка в таверне. Но как бы то ни было – сейчас напротив него стоял не уступавший воеводе по крепости и размерам мужичок. Холодный и колючий ответный взгляд в глаза, сжатые до побелевших костяшек кулаки. Хотя какой он противник для Руфа?
А вокруг улюлюкала и гикала разгоряченная медовухой и близостью бранной потехи толпа. Ожидавшая от обоих нечто большее, чем просто бой на кулачках.
Мужичок поддался на раззадоривающие крики и первым шагнул к воеводе, замахиваясь кулаком и целя про меж глаз. Руф лишь довольно ощерился — решая не потакать настрою толпы сладостно поиздеваться над проигравшим, он решил, что бой будет скоротечным.
Вжимая голову в плечи и наклонив корпус, воевода шагнул навстречу противнику. Двигаясь, будто обходя мужичка. Тот еще не успел опустить руку, а кулак Руфа уже с силой ткнулся ему в подмышку. И тут же, надавливая коленом на сгиб ноги мужичка вниз и распрямляясь в корпусе, воевода распрямившейся резко пружиной послал локоть тому в челюсть. Все, бой выигран.
Но оставлять недавнего супостата на потеху распоясавшейся толпе он не собирался. Руф просто выиграл бой, а втаптывать поверженного дальше в грязь было выше его разумения. И, похлопав по щекам нокаутированного и пару раз ткнув его в плечо, он подал ему руку:
– Подымайся! Пошутковали – да и хватит. Обиду кулаками выбили, а теперича пойдем подружкуемся...»

И еще я знала. Точно знала. Не раз во время этой сказки Юрка и Володька как бы случайно столкнутся локтями – чтобы ощутить друг друга. Я просто видела это. Я верила в это…


…Дверь была приоткрыта, словно створка ракушки. Или словно в доме жила кошка, и она только что выскользнула из комнаты. В щель пробивался неяркий свет включенного ноутбука. Дядя Миша долго сидел перед ноутбуком. На экране мелькали фотографии...
Фотографии друзей, мест, где он успел побывать за годы службы. Изредка серыми облачками проносились фотографии, сделанные в боевых действиях. Почти вся жизнь.
Устало щелкнув по клавиатуре, он прекратил мельтешение картинок и открыл файлик. Электронная копия той давней рукописи. Указательный палец на долгие, тянущиеся будто бы в воде, мгновения застыл над клавишей ввода. Но так и не нажал. Чему-то улыбнувшись, дядя Миша отодвинул ноутбук и положил на стол чистый лист. Перьевая ручка двигалась по нему нарочито медленно, вырисовывая ровные ряды почти каллиграфических букв. Буквы причудливой вязью сплетались в слова. Слова выстраивались в дорожки предложений. Утро обозначило себя освещенными восходящим солнцем шторами. Дядя Миша скопировал файл с рукописью на флешку, выключил ноутбук, взял исписанный листок. И, не шумя, вышел из кабинета... А на столе Юльки, спустя минуту, нежились под розовым светом восхода флешка и последний лист рукописи. Лист, на котором уверенным почерком бывшего офицера было написано:
«Колыхнулась трава под очередным порывом ветра у ног воинов сотни Руфа. Кузнечики испуганно застрекотали и смолкли. Сотня и двадцать лучников. И пять сотен варваров впереди. Руф повернул голову, подмигнул стоящему рядом менестрелю весело и бесшабашно. И накинул варбуд на голову.
– Фаеее! – раздался уже знакомый боевой клич над когортами. И воевода лишь чуть отшагнул в сторону, оставляя менестреля за своим правым плечом. И взлетела вверх острие сабли, пытаясь вонзиться в жаркий, оплывавший по краям, диск июльского солнца. - Фае!»