Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Окончание

Домой вернулась замершая, но довольная. Тихонько скинула в прихожей кроссовки и не стала зажигать света. Мама сумерничала. Сидела на диване в большой комнате, поджав под себя ноги. Неотрывно смотрела на крошечный, совершенно сказочный фонарик с зелеными стеклышками. Точней – на искорку свечи в нем. Она не улыбалась, но и печальной не была. Глянула через открытую дверь по-хорошему. Тепло так. Я прошлепала к ней в одних носках. Села на пол, кладя голову на колени. И зажмурилась, ощутив на волосах сухое прикосновение легкой руки и еле заметный запах. Мамин такой.. запах духов, старой ткани, бумаги и краски. Мама у нас художник. Но не простой, а театральный. По костюмам. И я совсем было собралась ей рассказать о том, что Володька теперь играет в театре. В нашем, школьном. «Предел» называется. Загадочными «нашими» оказались ребята из него. Очень интересные, кстати. Хотя сегодня мы и не познакомились, но… уже обворчав Володьку, что бросил одну (хотя он и не бросал, если уж честно. Но поворчать мне хотелось) и уводя с площади я обернулась. Геннадич этот их смотрел нам в след. Чуть улыбнулся. И.. я улыбнулась в ответ. Поймав себя на мысли, что хочу познакомиться с ним. И с ними.
В общем, почему-то ничего такого я не сказала. А неожиданно совершенно для себя спросила:
- Мам, а почему ты за папу вышла? Он ведь не самый красивый у нас? – да, вот прям так и спросила. Как язык сам выговорил. Как думала. И тут же ревниво напряглась. Вывернулась, заглядывая маме в лицо. Неужели подтвердит, что – не самый? Конечно, не Ален Делон, но папка же! Свой. А значит – самый лучший.
Но мама мою настойчивую просьбу глаз не поняла. И не стала разубеждать. Она просто улыбнулась, и опять смотрела только на свечу. Так, слов это был и впрямь волшебный фонарик. И там, за его стеклышками, она видела сейчас свое прошлое.
- Не самый… – подтвердила она. И в голосе ее была мягкость и улыбка. И что-то еще. Что-то, от чего моя ревность как-то сама собой забылась. Я невольно притихла, словно что-то важное могло убежать из нашей комнаты, из этого вечера, от лишнего звука или движения. От сказанного не вовремя. Мама молчала. И тишина стала почти осязаемой. Но она не давила. Мне было хорошо. Так хорошо, словно папка вернулся вдруг из своей дурацкой командировки, и сидит рядом. Улыбается в усы. Жаль, мама не разрешает ему курить дома. Мне очень нравится, как он попыхивает своей трубкой. Уютный такой, основательный, надежный.
А мама вдруг словно проснулась. Улыбнулась как-то энергичней, чуть тряхнула мягкими своими, вьющимися волосами. И решилась. Сказала неловко, запинаясь. Как подружке – мне:
- Знаешь, он же писал мне сказку. И один раз я поняла, что он – прав. Вот и все. И все другие правды стали уже не нужны.-
Она встала, все еще как-то медленно. Оглянулась в смущении. Но все же полезла в ящик стола, зашуршала бумагой. Наверно, решила что я уже большая, и можно доверить. Да, именно доверить – другого слова я не знаю – мне это письмо. Конверт. Старый, потертый. Папкин почти рисованный почерк. Уверенный и одновременно красивый. Тонкий запах табака.. и совсем маленький листок. Страничка блокнота. Я хватала глазами фразы под мамино виноватое:
- Это все, что осталось…
Руф. Руф! Ну, конечно же, Руф. Он жил тут, в этих строчках. И я пожалела, что не могу прочесть все о нем вот так – рукописно. Мама, как же тебе повезло. Ведь так он – живее.

«...в таверне было уютно тем особым, спокойным и чуть сонным уютом, что рождается сам собой в последние минуты истекающего дня. Свечи уже догорают и гаснут одна за одной. Шумные посетители покинули зал, чтобы успеть заснуть до полуночи - ведь по преданию зло проникает только в приходящие после двенадцатого удара часов сны. Все, что планировалось выпить - выпито. А съесть - съедено. И тех двоих, что вопреки обычаям все еще сидели у камина, вдруг накрывает спокойствием и доверием, как одеялом. Голос сам собой понижается до почти шепота.. но сухие, как песок в часах, и такие же неторопливые слова внятны и слышны даже слишком хорошо. Рождаются у губ, чтобы достич сердца.. и остаться в памяти...
Разговор явно идет уже давно, и на губах Менестреля играет задумчивая улыбка. Без напряжения спора - он не пытается доказать или отстоять свою правоту. Он хочет лишь понимания. Может и самому себе, а не медвежьей в чем-то фигуре, что едва угадывается напротив в полумраке зала, рассказывая словами то, что раньше понимал (понимала...) лишь чуствами:
– Одежда... она, понимаешь, лишь отражение нашего внутреннего мира. Чехол его. А чехол подбирают по инструменту. Ну зачем мне юбки? И какая из меня женщина? Сорванцом росла, яблоки да арбузы по садам тырила с малолетства. Через забор ли перелезть, по кладбищу ли ночью пройти - я лучшей была, веришь? В орлянку с пацанами играла, в драках участвовала. Девчонки и другие были с нами, но уходили – кто раньше, кто позже. К лентам, ниткам, нянькам, платьям. А я вот к лютне да ветру ушла. Суп варить и то не умею. Бродяжья душа... так и одежда под стать. К чему обманывать встречных? Я и есть то, что твой взгляд видит. Не мужчина, потому что рождена не им. Не женщина – не научилась быть...
Вздох. И пустой бокал, которым играли тонкие пальцы, тонко зазвенел от легонького щелчка.. точно выверенное прикосновение – не обломить тонкую кромку.. не сделать звук слишком резким.. лишь так, чтобы слуха едва коснулся. Помолчала. И продолжила, невесомой усмешкой тронув голос:
– Но Дорога даровита уроками.. ты мужик, сразу видно, хваткий. Вниманием женским не обижен. Значит знать должен, что делает женщину – женщиной...
Спросила и замолчала. Сквозь полумрак взгляд коснулся, словно пальцы. Осторожный.. любопытный... что ответит?
Воевода ухмыльнулся, растопорщив рыжие усы. Покрутил в руке подставленный к свету пламени в камине резной кубок, наблюдая отбрасываемые им искринки. В одежде он толк знал - в практичной одежде. В той, что удобно ходить, бегать, драться. Ибо человек первостепенен в самом облике, а ткани - лишь фон. И в ответ на слова о женском естестве запрыгали озорные искорки в глазах отсветом его бурных похождений.
– Женщину делает женщиной мужчина! – пробасил он то ли тост, то ли ответил в своей манере кратко, но емко выражаться. – Тот, кто прикосновениями рук прочтет книгу тела... - глоток терпкого вина из кубка обозначил короткую паузу в его речи. – Тот, кто схваткой губ в нежном поцелуе обнажит ее сущность. И, когда она сама увидит глубины раскрывшейся пред ней нежности, доброты и ласковости, что скрывались в ней – тогда она станет женщиной.
Испив из кубка, воевода прикрыл глаза, перекатывая во рту вино. Что стало раскрывать букет оттенков вкуса перед знающим.»
Я прочла и молча, осторожно положила письмо в конверт. Протянула тот маме. Мы обе молчали. Мы обе улыбались. Она – уже зная, что он прав. Я – понимая, что узнаю. Вспомню. Когда-то потом, в далекий миг чужого прикосновения. А раз вспомню – папка будет со мной и тогда. Более того.. может быть вот эти строчки определят, когда этому мигу настать. Потому что есть те, кто под них подходит. А есть те, кто – нет.
Следующий день принес мне новую встречу с театром «Предел». Совершенно неожиданную. Точнее, следующий вечер. Если честно, я легко бы прошла мимо. В осенней полутьме мне вовсе не хотелось подходить на улице к кружку незнакомых ребят. Но меня позвал звук барабана. Такие тамтамчики теперь не редкость даже на городских улицах. Их удобно носить с собой, на них даже можно сидеть. Освоить их ритм тоже не так и сложно. Но меня он буквально завораживает. А еще – под такую вот «музыку» выступают фаерщики. Люди, которым я всегда безумно завидовала. Люди, умеющие танцевать с огненными… эээ... как бы сказать? Штуковинами. Другого названия я не знала для этих цилиндров. Но смотреть на такие танцы могла часами, забыв и где я, и кто я. Всегда безумно хотелось попробовать самой, но я отчаянно стеснялась попросить.
Вот и сейчас, едва заслышав барабан, я задержала шаги. И правильно сделала. Потому что кто-то уже зажег факел. Точнее, это я так назвала: «факел». А на самом деле это была странная емкость, обклеенная хворостом. Огонь в ней был совершенно естественен. Как у себя дома. Перед «факелом» сидел мужчина. Молча смотрел на языки пламени, уперев подбородок в сцепленные пальцы. Губы его шевелились, словно в беззвучной молитве. В полумраке эта фигура была практически незаметна. Тем более что позади нее мягко двигались, изламываясь в танце, две других.
На асфальт был кинут кусок линолеума. Квадратный, огромный как ковер. И ребята танцевали на нем. На улице стояла осень. Не так чтобы поздняя, но зябкая. А но они были босиком. Совершенно черные гибкие фигуры с прирученным пламенем в руках. Метались в свете трех «факелов», которые были больше их тени. Лежали грудой куртки и яркие, как это самое пламя, оранжевые футболки
И я узнала. Театр «Предел» сложно не узнать. У них нет костюмов – вообще. Огненное ли шоу они ставят, «Маленького принца», Цветаеву или пьесу о французской революции, одеты актеры всегда одинаково. В черном и босиком. Даже если это футболки, даже если открыты руки от локтя (кажущиеся почему-то особенно тонкими и гибкими так) – шея все равно затянута воротом по самый подбородок. Иногда есть какое-то яркое пятно, но редко. Шарф у Маленького принца, например. Или цветок в руках у Казановы. Музыки тоже нет. Лишь отбивание ритма о сцену – ладонями или ступнями. В самых напряженных моментах.
А еще от них невозможно отвести взгляд. Странная, завораживающая пластика. Вот и сейчас я смотрела – во все глаза. И пропустила тот миг, когда мужчина, что тихо молился пламени,  начал раздеваться. Медленно стянул куртку, плавно вставая. Кинул не глядя в чьи-то руки. Так же, не глядя взял из протянутых ладоней цепи. Качнул ими над факелом. Зажег. И начал танец.
Теперь те двое, что только что держали в напряженном внимании всех, стоящих вокруг, стали просто фоном. Подтанцовкой. От Геннадича (а это был, несомненно, он) веяло сдерживаемой силой и странной властностью. Завораживающий и неистовый его танец захватывал. Звук тамтама все убыстрялся, и я невольно подалась вперед. Мне хотелось быть ближе. Мне хотелось быть рядом. И вдруг – все оборвалось. Я пошатнулась, как в поезде во время остановки. Замигала. И, как на удар поддых, нарвалась на взгляд. Геннадич стоял напротив. Опустив руки. Он смотрел мне в глаза. Этот взгляд длился. В нем звенело ожидание. Внятное без слов. И мир вокруг тоже вдруг зазвенел. Я шагнула на линолиум, не думая.

Вязким стал воздух и словно исчезли все. Кроме этого странного режиссера. И кроме огня. Вот огонь.. он стал живым. Взметнулся у лица жарко и ярко. Закружился. И начался танец… каким-то чудом я понимала, когда и куда надо шагнуть, чтобы не разорвать кольцо огня. Не выйти из его объятий. Но в тоже время не обжечься, не опалиться. Да, я танцевала с огнем. Не видя человека за ним. Танцевала напряженно, ощущая, как прикушена губа. С трудом заставляя себя держать глаза открытыми. И не было в мире занятия важней, чем угадать куда шагнуть. И не было вещи прекрасней, чем напряжение танца. Это был – почти полет. Иногда из ниоткуда возникали ладони, легко касались, направляя движения. Но это вмешательство требовалось не часто. А потом я просто упала в огненное кольцо. Но меня подхватили сильные руки. Огня не больше было. Лишь теплые улыбающиеся глаза смотрели мне в запрокинутое лицо. Глаза, светящиеся отсветами недавнего пламени:
– Ты придешь к нам в театр? ¬– сказал он шепотом.
И я кивнула…

...Они что-то задумали. Точно, задумали. Шушукались на переменках, толкая друг друга плечами, переглядывались на уроках. Настучат что-то на телефоне по аське, переглянутся и кивнут. Но при мне замолкали. Просто мертво. Как рыбы. Смотрели в разные стороны, и делали вид, что ничего не происходит. Меня это, вот честно, бесило. Очень. До жути. До желания надавать по ушам обоим. Но поделать я ничего не могла.
Самое-то странное, что последний год для Володьки и Юрки было естественно именно это поведение: смотреть в разные стороны, и перебрасываться короткими, ехидными фразами. Напоминала это ленивое, через силу, фехтование. Причем Володька обычно нападал, а Юрка отбивался. Иногда недоуменно, иногда обижено. Но не зло. Его мягкость спасала нашу троицу от настоящего конфликта. Что изменилось сейчас? Почему? Вопросы не давали мне покоя. Кажется, стоило бы обрадоваться. Просто вот поверить, что все хорошо, наконец. И радоваться обоим. Но… я не могла. Отчетливо вспоминался воздушный змей. Ведь тоже казалось – отпусти нить и полетит! Только поверь – и отпусти. Но не полетел. Закувыркался, как птица, сбитая влет. Упал. Я совсем не хотела, что бы мы упали сейчас тоже. Все трое. Потому что нить нас держала одна. И, кажется, пора было ее брать в свои руки. Только вот я не знала, как.
Но все решил случай. Юрка сидел на географии рядом со мной. И надо же так совпало, что старенькой нашей Виолетте Львовне срочно понадобился глобус. И не абы какой, а самый огромный. Занимались мы не в кабинете географии, потому что школу не всю отремонтировали к осени. И Володька с Юркой вызвались это громоздкое учебное пособие притащить. Сперва я просто досадливо поморщилась: девочкам глобусы таскать не пристало, и значит я опять не услышу, о чем они там говорят. А потом ощутила ладонью дрожание парты – Юрке кто-то написал в аську. Я поскорей схватила его телефон, он лежал на раскрытой тетрадке. Сначала мысль у меня была одна, и вполне хорошая – отключить этому чудику вибрацию, поскольку она далеко не беззвучна. И я ее, конечно, отключила. Чуть позже. А сначала… сначала глаза выхватили строчки. Точнее одно слово: «Геннадич». И тогда уже заскользили по строчкам вниз. Я читала переписку своих друзей, и до мурашек на затылке ощущая, что делаю то, что нельзя. И в тоже время – то, что нужно. Потому что то, что я прочла, давало мне повод подумать о многом. Очень многом…
Когда Юрка вернулся, его телефон мирно лежал на месте:
– Я там у тебя вибрацию убрала.. – я скосила в шепоте уголок губ. И добавила – от всего сердца. И уже совсем не о вибрации. Только он того не знал: – Балда.
Юрка посмотрел чуть подозрительно, но я уже читала задание с доски, старательно шевеля губами. И думала о чем-то далеком от телефона. То есть, делала вид, что это так. Но Юрка поверил. Успокоился.
А у меня где-то у самых ключиц рос страх. Ворочался большой и холодной лягушкой. Неприятный. Противный. Я до слез не знала, что делать. Все было просто. Просто-просто. Все было сложно… до не возможности. Все было связано в узел. Еще вчера я бы лишь порадовалась – мы все трое будем в одном театре.. да еще в каком! Самом замечательном в городе. Тем паче что Юрка и Володя фаерщики. Слабенькие, но все же. Значит – мы будем и в одном спектакле почти наверняка. И они помирятся, конечно. И будет нас снова – трое.
Так я бы подумала еще вчера. Но ночь – очень долгое время, если у тебя есть аська. И сегодня я знала о театре «Предел» чуточку больше, чем вчера. Знала, но думать боялась. Даже по отношению к себе. А уж по отношению к Юрке..
Настала моя пора давить на кнопки телефона. Урок отошел на второй план. Я отпихивалась от Юрки локтем.. и вызывала отца. Как последнее спасение – отчаянно:
– Папка.. послушай. Я прочла чужой разговор. Подслушала, считай. Узнала то, что мне говорить не хотели. Это теперь – моя информация? Я имею право вступить в игру? Противодействовать услышанному? Скажи, имею? Если знаю, что случится то, чему случаться не надо?
– Знаешь и уверен – иди, хоть в чем-то на один стук сердца усомнился – отступи.
Ответ был совершенно в стиле папки.. и пальцы набрали, почти без моего участия:
– У ветра и эльфа не спрашивай совета. Оба скажут в ответ где «да», там и «нет». Я знаю, что надо делать. Подойти и дать в нос. Но я не знаю, как потом это объяснить. И что сказать Юрке. Володька был – друг. И я – друг. Но один из нас готовит «волчью яму». А я.. я прочла чужую переписку. Как-то так. И то и то плохо, да?
– А вот Воевода был хитрый. Сделает так, что бы вырывший волчью яму сам в нее попался, получая урок.
- Но.. это же.. Володька. – Эти слова я не набрала, а просто сказала телефону. Растерянно и беспомощно. Потому что, ну, какая \"волчья яма\"? Это Володька! Мой. Наш. Не чужой, в общем. Друг, чтобы он сам о нас с Юркой ни думал.
Да, я могла врезать ему. Потому что за дело. Потому что врезать – это прямо глядя в глаза. Это по-честному. А \"волчья яма\" если, то глаз не видно.

Телефон меня, конечно, не услышал. То есть не услышал папка. А вот учительница, наконец, не выдержала:
– Громова! Если тебя не затруднит, отключи-ка ты свой телефон, ты пол урока в него пялишься так активна, словно тему для реферата ищешь.
– Может, и ищу.. – огрызнулась я себе под нос, но телефон все же сунула в карман. Не выключая аську. Он вибрировал в кармане, и я знала – папка что-то набирает. Долго. Значит – много. Значит опять будет интересно. Но дело даже не в этом. Мне были нужны сейчас его мысли. Как направляющие для моих. Я ощущала, что они помогают. Не подсказывают решения, а именно помогают. Искать путь к этим самым решениям.
Постепенно урок меня все же увлек. А телефон затих, и я забыла о нем. Юрка с Володькой убежали с уроков вместе, и меня не подождали. И хорошо. Не хотела я сейчас быть с ними. То есть я вообще не хотела, чтобы Юрик что-то знал. А вот Володька… Мне нужно, мне просто необходимо было посмотреть ему в глаза. Потому что мне надо было его понять. Ударить - это уже потом. Если это вообще будет надо. А вдруг я не правильно его поняла? Ведь может же быть и так! Ух, каким бы солнечным стал бы тогда мир.
Какая-то мысль плавала в голове, но я ни как не могла ухватить её за хвост. Не получалась. Слишком много было их, этих мыслей. Сумятица. Я сжала виски ледяными пальцами, пытаясь сосредоточиться. Но мысль не ловилась, она была упрямая. Такая же, как и сам Володька. И я разозлилась на нее. Перестала ловить.
Дома сунула ноги в тапочки, кинула рюкзак в угол, и протопала к любимому дивану. Чтобы, сидя на нем с ногами, без помех и в уюте прочесть то, что написал папка. Достала телефон из кармана. Но прочесть ничего не успела. Потому что в прихожей заверещал городской телефон. И я стартовала с дивана, даже не успев сунуть ноги в тапочки. Почему-то уверена была, что звонит Володька. Что сейчас он все объяснит. Забыв при этом совершенно, что он и ведать не ведает, что я что-то там знаю. Но это был не Володька. Звонил Генадич.
И вот тут-то я и поймала свою мысль. Стоя босиком в коридоре, я топталась на холодном полу, кивала, прижав трубку ухом к плечу. Да, я приду на репетицию. Да, завтра. Завтра… Мысль накалилась во мне, от нее было почти больно. Завтра. Первая репетиция у меня. Первая репетиция у Юрки. После первой он и бывает, «стул». Но – только для одного. Володька, ты так хотел заглянуть в Юркины глаза? Когда он попадется в ловушку, когда окажется нарочито слабей тебя? А заглянешь – в мои. И фиг я буду слабей. Трубка с треском опустилась на рычаги. Я приняла решение. И не сомневалась в нем. Ни на стук сердца.
Что такое «стул» я узнала совершенно случайно. Буквально вчера. Или сегодня. Не знаю, к какому дню отнести то пограничное состояние, время которому «ночь». Узнала от Леки. Вот так вышло, с этой девчонкой, носящей яркое, как огонек, и звонкое, словно бубенец, вовсе не современное имя мы общаемся лишь по аське. Хотя и учимся в одной школе, и даже в одной параллели. Только она в «А» классе, а я в «Г». В коле у нее нет времени. Лека уверенно идет на золотую медаль. Но дело даже не в этом. Она все время в вихре дел: конкурсы, фестивали, доклады, рефераты, конференции – и как человек все успевает? Но раз в два-три дня мы обязательно находим час. Вечером. В аське. Обе уже лежа в кровати, под теплыми одеялками… просто час «на поговорить». И, кажется, обе одинаково любим эти разговоры. Только вот вчера разговор затянулся почти до утра. А все началось с моего восторженного рассказа об «Огненном танце». И о Геннадиче.
Лека так долго молчала, что я уже решила – она заснула. Так бывало иногда. Пишешь ей, пишешь, а ответа нет. На утро приходит извинение: «Прости, заснула с телефоном и даже не заметила как». Мне это вполне понятно – я и сама начала подремывать, выплеснув эмоции за день. И тут как раз пискнула аська, сбивая сон:
– Извини, я не люблю театр «Предел».
Предельно сухо и четко. И даже с точкой в конце. Это Лека-то, знаков препинания в аське вообще не признающая! Нет, она ими пользовалась. Но вне правил русского языка. Чисто интонационно. Потому что аська – это разговор. И точка сейчас могла означать лишь крайнее не желание говорить на эту тему. Точку именно. Конец разговора. Но я с таким поворотом событий была решительно не согласна. Во мне шевельнулось вдруг некое предчувствие. И пальцы уверенно надавили на кнопки:
– Почему? Это же.. волшебство. И их спектакли, и они сами. Геннадич этот их. Он, знаешь? Умеет дарить крылья.
– Не дарить. Давать на прокат. Ты будешь крылата, да. Пока рядом с ним. И ради этого ощущения станешь возвращаться к нему раз за разом. Принимать правила игры, подстраиваться. Пока не станешь просто частью. Частью театра «Предел». Может это и здорово, но не для меня. Я хочу быть собой и только собой. И… знаешь? Я хочу, чтобы и ты оставалась Юлькой. А не «одной из них».
– Лека, постой! Ты меня запутала. Почему возвращаться плохо? Если люди хорошие, от чего к ним не вернуться и раз, и два, и десять? В сказку-то?
– В сказку.. Волшебство. Да, волшебство. Это ты верное слово нашла. Только волшебство не доброе. Не станешь смеяться? Я в детстве до одури боялась двух книг. Выкидывала их и прятала. А родители покупали снова. Вроде как положено их иметь «нормальному ребенку»…
Смеяться мне вот совершенно не хотелось. Наоборот, я зажгла настольную неяркую лампочку. потому что вдруг коснулся меня темным крылом детский запредельный ужас. Тот самый, что иногда сам собой возникает в темной комнате. Я ощутила, как дыбом встали на руках незаметные волоски.
– Какие.. книги? И.. почему?
– Очень обычные.. у тебя тоже есть, наверно. «Мэри Поппинс» и «Академия Пана Кляксы». Вроде бы самые обычные детские книжки, а у меня от них мороз по коже. Ты читала?
– Да нет.. фильмы смотрела. Понравились. Особенно «Мери Поппинс, до свиданья!» Такая сказка сказочная.. где там недоброе волшебство-то?
– А в фильмах его и нет. Фильмы я тоже люблю. В отличие от книг. Книги.. знаешь, и не читай. Ладно? Мери Поппинс она вообще королева-змея, как оказывается. И много там.. злого. Нет, не злого. Не-доброго. Люди в клетках в зоопарке. Отломанные пальцы, которые становятся леденцами. Старушка-кондитер, очень живая и маленькая, которая издевается над своими дочками-великаншами. Веселый дядя, который смеется, что когда его знакомую переехал трамвай, зонтик остался совершенно целым…
Меня уже передернуло от отвращения, и я решила ни когда в жизни не читать эту книгу. МОЯ Мэри – совсем иная. А Лека продолжала:
– А в «Академии пана Кляксы» и того хуже. Они там юнгу, мальчишку совсем, оставляют на одном из островов. Он нарушил какое-то правило по любопытству, и навсегда стал автоматом для наклеивания марок. Представляешь, живой славный мальчик с остановившимися глазами сидит и высовывает язык, чтобы лизнуть марку. Когда к нему подходят с письмом. И вот так – навсегда. И люди, с которыми он был в плаванье, взрослы люди, среди которых есть волшебник, с грустью смотрят на это… и просто уплывают. Не попытавшись спасти.
Я представила. Честно представила, зажмурившись. И что-то мне так тоскливо стало, и так противно, что я тут же сыграла в мысленную игру. Представила там еще и Руфа. Как он спасает мальчишку. И что он говорит, догнав тех, на корабле. Приличными эти слова назвать было нельзя, но мне стало сразу легче. И тут я вдруг спохватилась:
– Ну… хорошо. Не буду читать эту гадость. А Геннадич-то причем? Он же своих не предаст. Почем у него-то «злое волшебство»?
– Не «злое», а «не доброе». Юлька. Я же ходила в театр «Предел». И тоже считала их лучшими людьми на свете. Геннадич умеет очаровывать. Долго считала. Аж до первой репетиции…
– А.. что было после? – этот вопрос вырвался у меня сам собой.
– А после был «стул».
И опять она замолчала. А я боялась расспрашивать. Но скоро аська замяукала снова. Жалобно, словно брошенный котенок. Читая короткие, рубленые, но частые фразы, я узнавала, что такое «стул». И не просто узнавала. Я как бы подключилась к Лекиным нервам. И все ощущала вместе с ней. И какой это полет – играть вместе с ребятами театра «Предел». Именно полет. Словно за спиной вдруг выросли крылья. Мир звенит от твоего, наружу рвущегося, счастья, и вспыхивает маленькими радугами. И уж конечно высшим признанием воспринимается предложение стать «одной из них». Пройти некий обряд-вступление. Это же свои люди, они все понимают! С ними ничего не страшно…
– Они все понимают, да. И именно поэтому – страшно. Сначала это показалось забавной игрой. Веревки, стул. Моя полная неподвижность. И даже слова. Сперва и они показались игрой. Испытанием на прочность. Но время шло, и становилось больно. От слов. Я не могла убежать – я была привязана. А они перекидывали стул друг другу. Смотрели мне в глаза. И говорили, говорили, говорили. Смешивая с грязью все, что мне было дорого в этом мире. Умело давя на все мои тайные комплексы. Сперва отшучивалась. Потом злилась. Потом умоляла отвязать. Потом могла только плакать. Безжалостность слов и осторожная поддержка ловящих стул рук и вовсе не злыми, сочувственными даже глазами. Грань. Качели. Я не знаю, как сказать. Так прошло два часа. Прежде чем стул упал – с размаху, на спинку. Ни кем не пойманный. Ужас прошил волной от пяток до макушки. Мне показалось, что я умерла. И тут же сняли веревку, подняли. Кто-то обнимал, кто-то совал горячий чай. «Ты наша». «С нами». «Прошла».. Слова шелестели. И так хотелось разреветься опять – уже от облегчения, что кончился кошмар. Обнять не важно кого, прижаться, и стать – их. Только что-то внутри не давало мне это сделать. Не доброе волшебство. Я ощущала его здесь так же остро, как когда-то в тех книгах. И потому отвела в сторону чью-то руку с чаем, сняла с плеч другую, что пыталась согреть. И просто убежала. Как бегут из ночных кошмаров. Ты понимаешь меня?
Да.. я понимала ее. Не доброе волшебство… Танец с огнем прокручивался перед моими глазами. Еще и еще раз. Снова и снова. И я начинала чувствовать в нем именно это – не доброе волшебство. потерю своей воли в воле чужой…
В этот раз с включенной аськой уснула я. И, как спасение, мне приснился Руф. Травы бесконечного поля мягко летели назад, под копыта его коня. Ветер бил мне в лицо, даря ощущение полета. И поверх моих, раскинутых рук лежали его руки. Никакой потери воли не было в этих крыльях. Лишь слияние. Дополнение одной воли другой. Одного человека – другим. И это было правильным.