Предисловие издателя к предисловию.

          Предисловие к предисловию. Герой моего романа на свободе и то, что о нём ничего не слышно не значит, что он рассосался в тонком мире. Погодите трошки громадяне, будут вам чудеса и знаки.

Предисловие издателя.

         Эта рукопись попала мне в руки в виде – рукописи. Что лишний раз доказывает, что не горят они, не горят. В местах не столь отдалённых, где ещё некоторое время придётся находиться автору, пользование электронными носителями затруднительно. Пути попадания рукописи в мои руки и почему именно в них, тайна сия велика есть. Читайте, пока не прикрыли. Кто захочет, найдет и на столь скромном сайте. А злые дядьки – цензоры, хочется верить, найдут последними. Ничего в рукописи не правил, грамматику в том числе. Создаётся впечатление некоторой фрагментарности, возможно, каких-то страниц не хватает, проверить - возможности нет.

         Да, обращается к вам именно он -  автор открытия создающей области информации, доктор наук, Академик Международной академии информатизации АЧ ООН, Академик Российской Академии Естественных Наук, Академик Нью-Йоркской Академии Наук, Академик Итальянской Академии Наук, Почетный Академик Российской Академии Космонавтики, а ныне эксчудотворец и скромный ЗЭК общего режима пользования.   Зачем это написано, затрудняюсь объяснить. Возможно, запоздалая попытка оправдаться, хотя бы перед самим собой. Наверное, главный герой романа не такое чудовище, каким предстаёт автор в кривом зеркале массовой информации, но писать о себе дурно – мазохизм высшей пробы и не каждый на него способен. Почитаете, решите сами - где правда. При прочтении на первый взгляд бессмысленных отрывков текста и цифровых последовательностей возможно возникновение психофизиологических эффектов, за оные издатель ответственность с себя снимает заранее, кто пугливый – не читайте.

             УЧИТЕЛЬ

Стража мы грядущего чуда, - думала ещё: 
«Не одни они так стоят на гранях – и уже ходят по земле вестники – что скоро придёт освобождение».

Елена Гуро.

               Льдистые спицы упруго раздвигают опалесцирующую зелень отстоявшегося елея Гималайского поднебесья. Плющат щекой ладошки десятиметровые лемурийцы в гранёных пещерах, тесных как Саардамская шкаф-кровать Петра. Пестрят тысячелетние махатмы хрупко свитый пергамент посланий никому. Тверди сияния трепещут от радости несказанной и звенит в надмирье хрустальная ниточка ожидания.
Под чернотой, ниже фиолетово щекотно пахнущих озоном редких ионов вязко замешивается гороховая муть циклона, давит вздыбленные торчком крупнопанельные деревни, выпирает пузырями мутноватые стёкла. Каждый из десятка с гаком этажей на особицу разнообразно грязен, разномастное остекление лоджий добавляет восточной ковровой пестроты. Продавливается ожидание сквозь засаленные грани кухонных блоков, срывается редко туком с носика худого крана.
Густо, по самое «не могу» никакими гигиеническими нормами не предусмотренное упакованы до духоты кубики двуногими без перьев, единственными животными способными краснеть и плакать, различать сейчас и завтра. 
Если сложить тела всех ныне здравствующих человеческих особей в кучу, то понадобится коробка с гранью в километр. Один кубический километр человечества.

Крейзи кэт
Крейзи хэт 
Крейзи хэттер
Крейзи кэттер
Хэри Поттер


               Девчушка перегибается с коричневого метрополитеновского сиденья к стоящей на полу сумке, демонстрируя пупырчатые ягодицы и белые шнурочки трусов. Жест не несущий смысловой сексуальной нагрузки, даже трогательный какой-то, но глаз упал и не один мужской глаз в половине вагона с этого ракурса, к лесу задом зацепился за шнурочки. Колечки у неё, разумеется, продёрнуты во всех немыслимых местах, на бедре колко чёрным роза или шипы проволоки в духе дня. На всё есть спрос на рынке сексапила, экзотическая красавица продевает банку из-под колы в ухо и суповую тарелку в оттянутую нижнюю губу и бушмен сражён наповал, выползает из кустов. Просто ему бушмену живётся на свете с постоянной эрекцией. Сексуальная жизнь женщины, двухтомник большого формата, восемьсот с гаком страниц. А он голый, в кожаном нахреннике и читать не умеет ни по каковски. О чём можно излагать на восьмистах страницах в рамках заданной темы? Не поленюсь, прочту. Автор женщина!!! Что они понимают в своей сексуальной жизни. Лопахин спас из огня «мужчину и женщину», а тут два матёрых томища про женщину исключительно, обострение гендерной проблемы. Негритянки бреют затылок, это в некоторых племенах самая интимная часть тела, жарко там голые ходят, нет тайны, а тут затылок, обнажённый и не у бушмена встанет. 
Чёрный бронзовый Пушкин в крылатке стоит на одной из станций имени речки Ленинградского метрополитена имени Ленина. Перстень на указательном пальце левой руки. Не торопится из подземного пулеубежища в меткий морозец наверху.

На другой из станций его имени Ленинградского метрополитена сидит белый Пушкин. Пушкин альбинос, редкая штуковина. Монументалисты, впечатлённые эфиопскими корнями, ваяют поэта исключительно из, в более дешёвом варианте под бронзу, в африканскую то есть его масть. За белой пыльной спиной в сводчатом алькове безмятежное царскосельское лето. Сирень с конфетной коробки, пастораль доватерклозетных времён, отгороженная от вторжения неприкаянного жителя двадцатого века и бестолкового вивисектора Арендта с остренькими зондиками плюшевым канатом на ясных столбиках. В царском парке города его имени поэт сидит чёрный. Есть желающие фотографироваться у него на коленках. Коленки лоснятся. В царском парке города поэта на Камероновой галерее облокотился иронично-здоровый Геракл. Фотографирующиеся удобно придерживаются за отполированный орган, поза приносит удачу. Острые коленки поэта тоже вероятно что-нибудь приносят. В левый глаз отщёлкивает сквозь частокол стволов низкое солнце. Под заиндевевшим Гераклом завитушки Нади Рушевой. Где вы, влюблённые той зимы, тёплые губы под мокрыми носами в смешливой зябкой очереди. Плюшевый канат на ясных столбиках.

Восемь хромовых иглу
И окрашенный шар
Старт стал
Эскимос стар
Желтизна у порога.

                       Когда метрополитен дороется до села, на станции Лицейская изваяют четырёх голубых в розовую полоску эндиуорхоловский поэтов, диагонально косящихся на фаллическую золотисто-зелёную кукурузу Керн в сиреневых трупных пятнах.
Могучий, кондовый фрейдистский символище метрополитен, или как его обзывают лондонцы – труба. Возносит пассажира самобеглая лестница, упирается он в тяжеленные бронзовые створки и, вот он, божий свет. Повторный катарсис рождения. В утробе подземки тепло и уютно, тревожно снаружи, зато можно оставить позади все хвосты, прихлопнуть, прищемить половыми губами дверей. Катрин Денёв в неоригинальных поисках вечной молодости, прошила те самые губы золотыми нитями, всё, естественно, перекосило, молодой любовник устрашился и испарился, паааехала на сочинский кинофестиваль. В метро надо ездить омолаживаться водой варёной, вскипятя её ключом. Телевизионные «мыловары» обожают амнезию, даёт свежий ракурс. Младенческий, наивный примитивизм подкупает без промаха. Что это у вас, прекрасная Солоха? Что-то тошно мне тот ли был на мне, сарафан не так и в руке пятак. Буратино протыкает холст с нарисованным очагом оттуда, от волшебной дверцы, сказочного театра, все дети там учатся в школе и сыты всегда старики к доберманам и Алисам. Забойный триллер – дети до тринадцати только в сопровождении родителей.
Справа резной Витебский, любимый киношниками затерянный мир серебряного века. Клёпанные эйфелевы фермы перронов, витая чугунина. Витающий дух мослатого кулака допереворотного городового удерживает заведение от наклонной к сами мы не местные бомжеватости Московского и уметённой революционными клешами официозности Финляндского. Слева прилепился к павильону метро парной террариум шавермщика. Подстругивает пахучий конус безсанитарнокнижечный компатриот Гейдара, жмурит усы в неуютную внешнюю утреннюю темень.

                      Николай Иванович грядущий, приближаясь к Николаю Ивановичу сущему, наслаждался потоком сознания, новенького, как с иголочки. До чего захотелось вдруг мутных глубин интеллигентской рефлексии, полунамёков, эзопова языка, неявных выводов, неочевидных обобщений и затейливой цепной реакции многоходовых реминисценций. Надоела простота, гордая самодовольная ясность двухсловных предложений, надоело радоваться, что помидор красный. 
Николай же Иванович сущий, сближаясь с Николаем Ивановичем грядущим, наслаждался свободой и бытиём, обретением самости и достоинства вещи в себе. Невдомёк ему было, что все беды и душевные терзания вытекают из коренных свойств субъекта и объекта. Ему не было открыто, что объект и субъект взаимно ограничивают друг друга. Там где начинается субъект, заканчивается объект и наоборот. Существуя последний год в виде абстрактного понятия, единицы отчётности, пункта подушного списка на питание, то есть в виде объекта действия других, посторонних людей, он теперь с трудом вспоминал, что бывают и другие их разновидности, например, слушающие и понимающие обращённую к ним человеческую речь. 
Счастье, это когда тебе внимают. Постная дневная электричка внимала монологам, репликам и экспромтам Николая Ивановича Домовинного безропотно. Податься в вагоне от пронзительного дисканта некуда. Речёвки поездных коробейников ненадолго перекрывали фонтаны, но Николай Иванович умудрялся вступать в оживлённый диалог, а у самых мезонтропических комми, заполняя тягостную паузу, приобретал ненужный ему товар. Как бы он озвучил ситуацию с глухонемым распространителем календарей, принудительно узнать коллегам пассажирам было не суждено, но лав стори и трагедия Лира уже неминуемо переминались за кулисами тамбура. 
Тощенькая коричневая шейка Иваныча проворно вращала седую стриженую под ёжик голову с лихо заломленной чёрной ушанкой, тяжеловатой на вид для субтильной конструкции. На цыплячьей груди морщинились в обрамлении кожзаменителя митьковские буруны тельника.
-Сухарики Емеля, чипсы вологодские, арахис солёный и сладкий, кальмары!
Очередная распродажа таможенного конфиската три на десяточку пыхтя по привычке проталкивалась по свободному проходу, ненавистно пиная коленом клетчатую безразмернораздвижную сумку «мечта оккупанта».
Высунуться в опущенное окошко, сощуриться от ветра с колючей окалиной и замаячит впереди зелёным куполом с зубочисткой-шпилем свобода и бестурникетный выход в город. Но неминуемые доспешили с хвоста до головного контроллёры, собрать последний шмелиный взяток на мохнатые лапки. Раздутые серыми плечистыми куртками до сумаистского здоровья с двух концов суетливо перебирают вагон. Всё есть у Иваныча. Но Кочубей богат и горд Не долгогривыми конями. Билета нет. Забыл напрочь жертва гериартрии способ поездного перемещения в пространстве. И всё бы ничего. Мало ли бомжей безбилетно воняют кислятиной по вагонам, скукожиться молчком поскромнее, и всех дел, но noblesse oblige. Вжился Иваныч в роль каперанга-покорителя морей, рванул тельник на груди. И ненужно сдёрнутый со скамейки волоком повлёкся к тамбуру, усыпая зашарканный проход непопробованными кальмарами, и выброшен был в своевременно разъехавшиеся двери на конечный неубранный перрон. Ну не идут хорошие люди в контроллёры! Мелкие мытари современности, тьфу в ваш стакан. Занятый сборами на выход не обратил вагон внимания на творимый беспредел-беззаконие. Или не захотел обратить. Очередную зебру в кратере Нгоро-Нгоро львица тащит за полосатую задницу, а стадо морды с гривами –щёточками отворотит и травку хрумкает далее. Не трогают тебя лично и не игогокай. Не всех же сожрёт, на сегодня хватит, а завтра будет завтра. Несправедливо было Иванычу сидеть промокшими штанами в месиве нечищеного перрона, обидно. Тащась к вокзальным дверям попытался вспомнить куда ехал и от обиды не вспомнил, зашмыгал носом, размашисто утёрся лоснящимся рукавом «кожанки». Без укатившейся ещё в вагоне ушанки холодела голова сквозь редкую седую щетинку.