Магия места. Свит хоум. Вспомнился ему как-то буйный эпилептик в сумасшедшей больнице. Во время припадка расшвыривал санитаров, как котят. Но щёлкнуло видно что-то в башке, в застойном очаге возбуждения, заполз под койку и жалобно оттуда попросил: «Не бейте меня. Я в тамбуре». Японские бумажные стены. Виртуальное отшельничество. Я в тамбуре, ребята, чур меня.

И теперь, открыл шлюзы депутатской элоквенции Николай Иванович не враз. Под настырный перезвон сверился с АОНом, в качестве прививки выругался в пустоту.

- Что случилось Юрий Николаевич?

- Что случилось, мы будем прокурору показывать под роспись на каждом листе. Тебе лучше знать, почему после предвыборной встречи с депутатом четверо стариков померло. Даже до дома не дошли. Конкуренты вопят, что мы избирателей на встречах вусмерть опаиваем. Много ли ветерану на девятом десятке надо? А я чист, что самое противное. По коробке конфет, по скидочному талону в мой магазин, по открытке, чаем напоили. Всё было бонтонно, чинно. Это ты прокололся, твоих рук дело. Ну ты попал, жди, я с тобой ещё до прокурорской проверки разберусь, хрен шамбальский.

- Вы, Юрий Николаевич, приписываете мне не свойственное демоническое могущество. Но если бы я мог, смел себе позволить, Боже упаси, причинить человеку вред своими способностями, то орать на меня и угрожать с вашей стороны крайне неумно. Ведь я и обидеться могу…

На другом конце линии мгновенно и звучно бросили трубку.

Трусоват слуга народа, но в реакции и бытовой смётке ему не откажешь. Что же там случилось в библиотеке? Николай Иванович сел на койку, привалился к фанерной стенке, протянул ноги через весь чердак. На встречу с депутатом собралось человек тридцать пенсионеров, трое активистов-организаторов, местный дурачок – редактор районной газетёнки, хронический нонконформист по совместительству, перманентный тотальный диссидент. Николай Иванович сидел в президиуме, но как бы во втором ряду, отъехав на стуле за спины первых лиц. Но и оттуда видны были все, и ни на одном лице не было тени близкой смерти. Старики конечно, но данный контингент обладал жизненным потенциалом не на часы, на дни при самом пессимистическом раскладе. Николай Иванович свой номер отработал в самом начале, создал в зале атмосферу некой эйфории, доверительности, теплоты. Особенно не вкладывался, в бухтенье кандидатское не вникал, любовался на жирные под белой рубашкой лопатки оратора, думал о своём. Думал о своём -  вот в чём дело. Детей вспомнил. Уйти ушёл, только недалече. Справки наводил через третьи руки, как они там и деньги посылал. И сидя в душном библиотечном предбаннике, сам не сознавая, послал в далёкий город мощный импульс здоровья, полноты жизни , счастья. Бедные старики попали под воздействие случайно. В большой дозе любое лекарство – яд. Их жизненная сила, которая по каплям могла сочиться годы, ударив фонтаном, иссякла за минуты. Странно, но Николай Иванович не ощутил угрызений совести. Наверное потому, что и себе желал бы такого конца, зная, что колдуны мрут трудно, цепляются за эту жизнь, страшась ответа там, за гранью.

Руфина Борисовна толкнула ручку и успела заметить отъезжающее отражение своего перекошенного лица, мелькнувшего в стекле двери. «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду. Привычка иронизировать по любому поводу умрёт после меня. Сначала меня зароют, а потом она потихонечку выветрится из ноосферы. «Умру» внезапно перестало быть отвлечённым понятием, обитающем далеко в благолепной серебристо-седой старушечьей будущности. Там оно не страшное, пристойное, бытовое. С вышитым саваном, белыми тапочками, «гробовыми» деньгами и старичком Богом на небе. Не будет у меня благородных фиолетовых седин. Буду мучиться, отрежут всё что можно, облучат, накормят ядохимикатами. Отравленная, перестанет расти каждая клеточка моего тела, кроме гнусного, злокачественного комочка».

Руфина Борисовна не хвасталась, когда говорила Лене о связях передачи в медицинских кругах. Не прошло и недели с момента, когда, нащупав странное уплотнение, решила провериться так, на случай. Один знакомый профессор попросил другого и понеслось: рентген, пункция, цитология, гистология и сообщенный в лоб по закону РФ о медицинской деятельности диагноз-приговор. Не пришлось переминаться в безнадёжных коридорах онкологического института. Огромное здание которого, как никакое другое больничное строение, пропитано запахом, эманацией, аурой страдания и лютой смерти. Лучше бы неделями толкаться в очередях, чем получить такое безапелляционное «умру» на высшем техническом уровне. Говорят, что собаки чуют запах опухоли. Смерть они чуют, неудачника, тупиковую ветвь эволюции.

Руфина подошла к редакционной машине, глянула на водителя, тут же врубившего зажигание, но в машину не села, достала сотовый и набрала номер Елены Владимировны. Слушала глухие гудки и глядела на ажурный штырь антенны, присобаченный на крышу института, даже сейчас, днём утыканный зловещими рубиновыми огнями. На стеклянном кухонном столе пустой квартиры на Карповке заелозил и исполнил на бис арию сумасшедшего лягушонка дорогущий широкоформатный «сони-эриксон». Руфина достала из списка номер следователя:

- Планировали вчера допросить, задержать прямо на семинаре и до предъявления. Не появился он на семинаре. Оперативники прокатились в Пушкин – пусто. Водитель его третий день у двери караулит.

- Зачем водитель караулит? Он ваш что ли?

- Нет. Уплочено ему. У них договорённость. Выйдет – едут. Не выйдет – ждёт до семнадцати и свободен.

- На Карповке были?

- И на Карповке, и в конторе СВЕТТА, и в больницах, где он практикует. Три дня никто не видел. Похоже, ушёл в астрал. Кстати, журналисту на заметку. Челябинские корни мага – липа. Так называемая челябинская жена – самозванка. Так что и с корня его не копнуть. Хитёр бобёр. Поймаем, конечно. Или не поймаем. Лох лохом, только денег больно много у него. Правда и Мавроди поймали. Когда захотели.

Руфина Борисовна положила телефон в сумочку, аккуратно застегнула молнию. Снова открыла, достала пачку Воуг, затянулась, хлюпнула носом. Если повернуться к институту спиной, то за шоссе жиденькие сосны ленобластного некондиционного лесочка. Над прозрачной зубчатой кромкой бодро шпарят круглые, окатанные серенькие тучки и между ними протискивается акварельное апрельское небо.

В Москве метро рыли Лазарь Каганович и красавица Маруся, вторая жена Бабеля. До войны ещё, глубоко. Было где москвичам прятаться от фугасок. Кто рыл метро в Ленинграде неизвестно. Имеется в виду широкой публике и сейчас. До готовности довели уже после смерти усатого культа. В блокаду прятаться жителям было некуда. А многие, наверное, выжили бы. В метро бомб нет и теплее под землёй. Гонителя православия Кагановича турнули и, резонно предположив, что классик основоположник не подкачает, поименовали метрополитен партийным псевдонимом Ульянова. Кто же знал, что южные украины земли русской родят пятнистого комбайнёра Михаила Сергеевича и … а метро не переименовали. Дудки. Инерция подземелья. Не доходят до глубин ветры перемен. До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес.

Названия подземных станций загадочны там, где фантазия крёстных отцов не связана географией и топонимикой. «Достоевская», «Чернышевская», - писатели нутряные, казематные. «Горьковская», - море смеялось, а «На дне»? В театре Комиссаржевской играется под сценой, в сценическом «трюме». Мочат классика в подземелье. «Маяковская» – товарищ Солнце – поверхностные, в смысле надземные. «Пионерская» - лето. «Чкаловская» - сокол, небо голубое бездонное. «Фрунзенская» - хрен её знает.

Хрущёв приказал рыть метро помельче, скандалил с Лазарем, торопился, а коммунизма по сю пору нет. А ведь могло ведь срастись. Повзрывай Каганович церкви до последней, заколосись кукуруза в два Никитиных роста. Не случилось. «Кировский завод». Скор был на руку Мироныч. Кавказских товарищей по щетинистым мордасам хлестал вгорячах. И на другой орган нетерпелив был, уборщиц прибалтийских всех поголовно хотел трах-тебедах. Жить торопился, вот и не дотянул до 96, как Лазарь и не «Кировская», а «Кировский завод». «Собчаковская», следующая «Егорогайдаровская». Будет, будет, не надейтесь.

Метро понятно. Уже стало у меня доброй традицией начинать новую жизнь подземным стартом, как баллистическая ракетина МХ. Москва за каким лядом? Те же Достоевская, Пионерская, Спортивная, Парк Победы и приснопамятная  Пушкинская, будто из-под питерского болота и не переносился под московские холмы. В перестроечные времена, когда верили всему. Когда я пьян, а пьян всегда я. Когда у нас перестройка – перманентно, но тогда в ту изначальную перестройку верили во всякую чушь особенно истово, многомиллионный еженедельник на голубом глазу утверждал, что между Москвой и Ленинградом (тогда ещё) имеется естественная система пещер, по которой руководство на вертолётах шпарит из столицы в столицу, чтоб народ без догляду не оставался. На питерской пушкинской - Пушкин альбинос, поглядим, каков пиит во чреве порфироносной вдовы.

          Нищий в метро едет на работу – не просит, стоит, думает о своём, не в образе. Лицо располагающее. Перейдёт на другую линию (свой участок) и включится. Коротенький серый пиджачок, нижняя пуговица отсутствует, в проём и дырку пропущен голубой шнурок от кроссовок, завязан сложным вычурным узлом – на ночь не раздевается. Бомжует  бедолага. Не старый ещё, моего возраста, а вот выбрал свободу. Каждому времени своё искусство – написано на фронтоне венского Сецессиона.

          - Здравствуй племя молодое, незнакомое. Отрой-ка мне свою паспортину, что-то мне подсказывает, что у ты счастливый обладатель этого чуда полиграфического искусства. Мерси. Так, фотография унисекс, столичная регистрация. Николай Иванович Касьян. Опять снова Николай Иванович. Дубль два. Не удивлюсь, если поднимемся по эскалатору, а на поверхности - Витебский. Достойный документ, по непонятной народу причине, возможно сентиментальные воспоминания, не переведённый в объёмные проценты этанола. Поносил, дай другим поносить.

          Николай Иванович- 2 запустил руку в поношенный целлофановый пакет и достал приличной толщины пачку, подумал и отъял половину.

          - Дай ты ему папа побольше, что тебе, жалко?

          - Мы ещё встретимся не единожды, тогда и добавлю, а то добрые люди пристукнут сгоряча при виде больших денег. Куда он денется. При новой встрече, в спокойной деловой атмосфере я ему много хорошего сделаю, и не в промен за лишение паспорта. Понравился он мне, заинтересовал. Спокойный, задумчивый такой, суеты не ведает даже завидно.

          - Я запутался уже, то я Николаевич, то Александрович, теперь снова Николаевич.

          - Велика дитына, та неразумна. Ты сынок отъедешь на днях в Европы, там всё едино отчеств нет.

          - МакБейн – сын Мака, О”Генри – сын Генри.

          - Хоттабыч ещё скажи.

          - А маленький всю дорогу Николаевич, - встряла Елена Владимировна, отодвигая кружевце с одеяльного свёртка. Кормить пора, сколько можно по метро носиться.

          - Это правильно. Наверх пора, явить себя миру.

                                       КОНЕЦ   НАЧАЛО