По ночам порывистый ветер все еще угрожающе стучал в оконные стекла ветками деревьев, проникая в квартиру сквозняком через рассохшиеся от времени рамы. Днем он сердито подхватывал и кружил по улицам понуро-скомканные целлофановые пакеты, по-прежнему трепал покорные, словно уставшие сопротивляться, ветки, дул в лица прохожих тем холодом, который предвещает перемену погоды. Ветер торопился, он словно не успел за утомительно-долгую зиму злобно исхлестать своей холодной плеткой и теперь как будто наверстывал упущенное. Но уже никто не верил в его былое могущество. Все знали – зима закончилась.
Острым кристаллом вонзившись в мозг, в самую сердцевину, память обманет…
Впиваясь все глубже, поворачиваясь по часовой безжалостным шомполом, брызнет соленым…
Но лживо-кривой усмешкой ляжет на губы: «Кто он? Не помню…» и всхлипом неслышным провалится вниз…
И только кроны деревьев устало качнутся: «Неправда…»
А через две недели солнечное предвкушение тепла размылось неожиданным, по-осеннему тоскливым, дождем.
Кошка шла по белому стеклу. Не скользко. Нет отражения. Выпустить когти. Остановиться. Или снова шагнуть…к обрывистой кромке. Больно. Мазнуть кровавым по краю. Сорваться…
И рвали уставшие нервы, подобно средневековой дыбе, гитарные баре, обреченно доносящиеся из плейера.
От скуки хотелось пить кофе, вперив в окно застывший взгляд, безучастно наблюдая за неподвижно-равнодушными, бесстыдно-раздетыми деревьями и редкими, нахохлившимися, словно воробьи зимой, прохожими в тоскливо-черной одежде. А потом хотелось от безысходности стучать кулаком в стену, выстукивая каждым ударом: «Глупо. Глупо».
…Рыжая белочка неуловимым лучиком мелькнула по сосновым веткам. Отступить, прикрывая глаза рукой... Споткнуться легко... Нога подвернулась… Запах свежевскопанной земли осыпается с ладоней комочками…
…Череда унылых однообразных дней постепенно и неумолимо стягивалась в сплошной узел и ложилась бременем настолько ощутимым, что все окружающее приобретало серый – как зимнее небо – оттенок.
Суетность понемногу заполняла все уголки жизни, становясь привычной, уже невозможно было мыслить себя без нее, и тогда казалось, что всё вокруг – бутафорские декорации, знакомые и неизвестные, а случайные слова со случайными собеседниками – нелепый сценарий. Перепутаешь костюмы, маски, грим, забудешь текст непонятной роли – и зрители начнут ерзать в кресле от нетерпения, ожидая продолжения. И внутренняя истерика каким-то надломом и надрывом сжигала изнутри.
Треск небрежно брошенной на пол детской игрушки… На нее наступил взрослый, не заметив хрупкой пластмассовой жизни – непрочной…короткой…
Несло зловонной сыростью в подъезде. Стены квартиры стыдливо прикрывались остатками обоев, а пыль плотным слоем невольно становилась основой для трафаретного рисунка. Между примятыми ворсинками старого потускневшего ковра, небрежно брошенного на грязный пол, застревали мелкие обрывки бумаг и ниток, вдавливаясь вглубь.
Стать старой книгой с рассыпавшимися пожелтевшими страницами, неровными, ломкими, оборванными временем по краю… Стать манускриптом, инкунабулой, испытывая прикосновение человеческих рук – редкое, но трепетное…заинтересованное…настоящее…
…Зомбируясь происходящим, оживать всякий раз, увидев на мониторе:
«Привет. Поболтаем?» – с заветного адреса…
Разрушительная наркозависимость от...человека… Обмен фразами – дурманящей затяжкой…
Еще бы немного неба его глаз живительной облаткой в пересохшую гортань…и оно заструится по венам обжигающей дозой едко-мутного раствора с едва уловимым привкусом и запахом зверобоя и полыни…
...И жить с осознанным пониманием того, что мама, твоя мама не хотела твоего рождения, но ты родился – вопреки, а она никогда не считала нужным молчать и скрывать от тебя убийственную правду… Всегда при случае и не к месту говорила, что не хотела, чтобы ты жил. А ты все-таки родился, вырос с взлелеянным чувством вины и протеста и продолжаешь жить так, что дает маме лишний повод сокрушенно качать головой или запальчиво говорить, что лучше бы тебя не было…
...И жить, сначала купаясь в маминой любви и заботе, потребляя ее порой чрезмерно, а потом однажды вызвать маме «скорую помощь» и даже не успеть попрощаться, на следующий день ранним утром снять трубку разрывающегося телефона, услышать, что мамы больше нет… Или…когда-то не успеть к ней… И невысказанные слова потом много раз еще выплачутся слезами, но не отольется горькое сожаление, разъедая едкой кислотой душу…
...И жить, отчетливо понимая, что в твоей собственной жизни скоро не будет ни весенних желтых одуванчиков, ни запаха акаций и сирени, ни летней изнуряющей жары, когда раскаляется воздух и язык прилипает к нёбу, ни ласкающего пятки моря, куда ты всю жизнь мечтал попасть, ни этого свирепого зимнего ветра, злобно стучащего в оконное стекло по ночам, ни даже раздражающей сопливой осенней слякоти… Не будет. Потому что в медицинской карточке на первой странице небрежно, кроваво-красным выведен диагноз… Ты уйдешь, и тебя забудут. Останется лишь твой ребенок, который будет помнить тебя, глотая слезы обиды и несправедливости…
Лобовое столкновение с жизнью… Затылком в асфальт бытия…
…Как химик выпаривает соль из мутного раствора – научиться бы так же извлекать луч в пасмурный день. Видеть не покосившийся фонарь, а СВЕТ от фонаря. А во время дождя уверенно понимать, что он ЗАКОНЧИТСЯ…будет грязь, но она высохнет. А раны затягиваются, хоть и оставляют зачастую шрамы. А то, что люди уходят, – это привычный ход жизни, бытийная закономерность, порой спасительная.
Когда прогреется воздух и улыбкой ребенка обнимет душу, разлившись радостью до кончиков пальцев, боли не будет – она растворится, лишь купол блеснет окрестованный…