Это цитата сообщения Космическийстранник2012 Оригинальное сообщение
Предисловие.
Лето 1909-го я посвятил этнографическому и антропологическому исследованию «бесермян» — малолюдного народа неизвестного пока происхождения, живущего в Вятской губернии. Из описанных мною при этом обследовании бесермянских поверий и обрядов особенное мое внимание обратил так называемый «куяськон», т. е. особый вид жертвы, приносимой (точнее говоря: бросаемой, откуда и название этой жертвы: бросание) с пренебрежением, со страхом и с ненавистью.
Такие пренебрежительные и явно вынужденные жертвы были мне и ранее известны из быта вотяков, но в бесермянских обрядах особенно ясно и выпукло обрисовались как поводы к принесению этих своеобразных жертв, так и особенно — природа тех существ, которым эти жертвы приносятся. Эти существа — обыкновенные люди, умершие преждевременно неестественною смертью: мельничиха Орина, разбившаяся насмерть при падении с дерева, младенцы-выкидыши, убитые семьи неизвестного народа. Этим невиннейшим, казалось бы, лицам бесермя-не приносят теперь своеобразные жертвы — «бросания»;( этим лицам приписывают появление у себя разных болезней.
Разыскание соответствующих поверий и обрядов у русского народа и его соседей привело меня к соображениям и выводам, отошедшим довольно далеко от бесермянского ку-яськона. Моя статья об этом куяськоне довольно неожиданно для меня самого разрослась в исследование, которое я напечатал в «Живой старине» 1911 года под заглавием «К вопросу о русалках. Культ покойников, умерших неестественною смертью, у русских и у финнов».
Исследования мои в том же направлении продолжались и после напечатания указанной статьи, тем более что одно время я поставил себе задачею дать по возможности исчерпывающее изложение всех языческих верований русского народа, поскольку они сохранились в наше время.
С годами, однако же, эта моя надежда дать исчерпывающее изучение русской мифологии отходила все дальше и дальше. Не надеясь более довести до конца этот громадный труд, я решил сделанное мною обнародовать в виде отдельных «очерков».
В первом выпуске этих «Очерков» я предполагал поместить шесть статей о разных верованиях и обрядах русского народа, и в первую голову — ту свою статью, на которую меня в свое время натолкнуло изучение бесермянского куяськона.
В этой статье мне удалось установить новый научный вывод, который в случае, если он не будет отвергнут учеными исследователями, будет иметь большое значение не только в русской мифологии, но и в общей сравнительной этнографии. Он может вызвать большие перемены в принятом теперь наукою учении о культе мертвых вообще. Разумею вывод о том, что умершие делятся, в народных верованиях, на два резко отличных разряда: умершие предки, с одной стороны, и умершие преждевременно неестественною смертью — с другой. На это обстоятельство ни русские, ни иностранные исследователи не обращали до сих пор должного внимания.
Печатание настоящей книги совпало с неблагоприятными обстоятельствами: с крайнею дороговизною бумаги и типографских работ, а также и с моим переселением в губернии Харьков. Вследствие этих обстоятельств намеченный первоначально план издания оказался невыполненным и изменен был уже во время печатания.
Предполагалось первоначально включить в эту книгу шесть отдельных статей:
1) «Умершие неестественною смертью и русалки»;
2) «Жертвы умершим предкам». В эту вторую статью должны были войти также два моих напечатанных уже ранее очерка: «Народный обычай греть покойников» и «Русские народные обряды со старою обувью»;
3) «Запретные (по мифологическим основаниям) слова в русском языке»;
4) «Обыденные предметы и происхождение идеи обыденности»;
5) «Народные обряды со страдательным положением жреца»;
6) «Вятская троецыплятница, в связи с иными праздниками в честь животных».
Перечисляю здесь заглавия этих статей главным образом потому, что на некоторые из них (между прочим, на статью «Запретные слова в русском языке», пока нигде не напечатанную) не раз делаются в предлагаемом «Очерке» ссылки, которые могут повести к недоумению у: читателей.
Из шести названных статей четыре уже были напечата-; ны прежде в разных повременных изданиях. В каком отношении новое их издание стоит к прежнему, об этом можно судить по примеру настоящей статьи: размер ее увеличился в пять раз против прежнего издания (в «Живой старине»г 1911 года), между тем я еще не включил сюда напечатанный' в первом издании вводный очерк о постройке мостов во время моровых поветрий, чему я намерен посвятить в будущем особую статью.
Не теряя пока надежды на продолжение издания «Очерков» в будущем, обращаюсь к уважаёмым русским этнографам с покорнейшею просьбою подвергнуть настоящий выпуск подробному разбору с точки зрения методов и приемов исследования, чтобы в дальнейших очерках мне не повторять ошибок первого.
В заключение долгом своим считаю высказать здесь свою глубокую благодарность Отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, оказавшему мне денежное пособие для напечатания настоящего труда.
Д. Зеленин, август 1916 года. Петроград.
Введение
Метод сравнительной этнографии у нас пока нельзя на-; звать особенно выработанным и вполне точным. Соответствуя вообще методу сравнительного языковедения, он невыгодно отличается от этого последнего своим пренебрежением к истории и хронологии.
Сравнительное языковедение строго различает исконное родство сравниваемых разноязычных слов от сходства таких слов вследствие более или менее позднего заимствования. Исконное родство признается только между языками несомненно общего происхождения, например, между языками индоевропейскими, семитическими, финскими, турецкими и т. п. Полное сходство звуков и значения, положим, русского слова с арабским или негритянским, японским и т. п. словом еще отнюдь не считается доказательством единого и общего происхождения этих слов, если в данном случае нельзя думать о заимствовании. И при сравнении слов из исконно родственных между собою языков необходимо предварительное изучение истории сравниваемых слов и звуков на родной почве данного языка. Сравнение удовлетворяет научным требованиям только тогда, когда сравни-; ваются факты одной и той же эпохи. Для сравнения русского слова с французским необходимо воссоздать, с одной стороны, праславянскую форму данного слова и, с другой стороны, прароманскую и уже сравнивать только прасла-вянское слово с прапатинским.
Ничего подобного в сравнительной этнографии нет. У нас часто сравнивают современные русские обычаи, поверья и обряды со сходными, на первое впечатление, обычаями и обрядами полинезийцев, американских индейцев, негров и т. п., совсем не касаясь вопроса об истории ни сравниваемого русского обряда или верования, ни полинезийского.
Правда, сравнительное народоведение занимается главным образом «переживаниями», т. е. как бы геологическими окаменелостями, о хронологии которых можно говорить разве только в самых общих чертах. Но даже и из числа этих «переживаний» многое еще проявляет, в современном народном мировоззрении, известную жизнь, видоизменяется под влиянием новых воззрений и обрядов, получает новое толкование, и т. д., и т. д.
Конечно, в области народных обрядов и поверий немало такого, что нужно признать общечеловеческим, но это большею частью лишь общие принципы и самые основные элементы. Отдельные же явления народной жизни, как бы просты они ни были, всегда и необходимо имеют более или менее длинную историю на почве данного отдельного народа, в течение которой (истории) они могли весьма сильно, иногда до неузнаваемости, измениться.
А эти видоизменения, конечно, должны были происходить у разных народов неодинаково, соответственно с разнообразными условиями общего уклада жизни каждого данного народа. И сравнивать явления народного быта у разных, отдаленных один от другого и по происхождению не родственных народов без всякой справки с прошлым, с историею — часто бывает так же бесплодно, как сравнивать зырянские слова с японскими или олонецкие с санскритскими.
Прежде чем приступить к сопоставлению этнографических данных из жизни одного народа со схожими фактами из этнографии другого народа, прежде такого сопоставления мы считаем необходимым выяснить историю данных фактов у обоих этих народов. Только после такого исторического изучения этнографическое сравнение получит для себя необходимую подготовку и приобретет смысл.
Современные народные обряды, поверья и мифологические образы часто так перепутались, смешались между собою, подверглись разным сторонним влияниям, что выяснение истории каждого данного факта на родной почве — задача весьма нелегкая. И желательно, чтобы такие работы выполнялись специалистами по этнографии отдельных народов, в качестве задач самодовлеющих. Проникнуть одинаково глубоко в жизнь многих и различных народов земного шара одному обыкновенному человеку не дано. И если от каждой этнографической работы требовать, чтобы она широко пользовалась сравнительным методом, то мы не избежим ни в одной из своих работ весьма крупных ошибок до тех пор, пока этнография отдельных народов не будет изучена гораздо полнее и обстоятельнее, чем это сделано теперь.
Задачею своих «Очерков русской мифологии» я поставил изучение обрядов и мифологических образов русского народа прежде всего на русской же почве. Возможно полное собрание однородных данных из разных местностей,, обитаемых русскими, сопоставление этих данных между coбою и со свидетельствами исторических памятников должны выяснить нам историю каждого данного обряда и образа на русской почве. Если потребуется сопоставление более или менее выяснившегося уже русского обряда или образа со схожими данными из этнографии других народов, то необходимым считаю предварительно уяснить, насколько возможно, природу и историю также и этого сопоставляемого инонародного обряда или образа.
При таких сопоставлениях главное внимание обращаю на племена; издавна соседившие с русским народом. Давнее соседство двух народов делает возможным широкое взаимное влияние в быте этих народов и, кроме того, предполагает большее или меньшее сходство или даже единство условий и обстановки, при которых протекала народная жизнь.
Давнее соседство народов часто имеет, по-видимому, в этнографии даже больше значения, чем единство их происхождения. По крайней мере, например, многие финские народы и некоторые турецкие (главным образом отуреченные финны) сохранили много лучше некоторые черты славянской мифологии, нежели иные славянские и индоевропейские народы.
Мы пока не знаем, всегда ли это близкое сходство русской и финской мифологии основано на заимствовании — друг ли от друга или из общего третьего источника. Не исключена возможность, что языческая религия финнов и русских была в старину во многом сходною, и только впоследствии восточные финны заняли много мифологических образов и обрядов (начиная с пресловутого кереметя) от чужих турецких народов, причем в финское языческое мировоззрение проникло немало арабских и турецких элементов.
Подобным образом в наше время мы встречаем немало общих черт в шаманской религии разноплеменных народов Сибири, среди которых есть и угры, и самоеды, монголы, турки, тунгусы, и палеазиаты.
В древности языческие боги и духи так часто почитались богами-покровителями отдельных определенных местностей, а потому соседние народы, соприкасаясь с известною местностью, долгом своим считали приобщиться к культу данного божества, т. е. выполнять те же обряды, которые выполняются по отношению к этому божеству чужим, но соседним народом.
«Двоеверие» в старину было весьма широко распространенным явлением, и не только в случаях принятия христианства. Принцип его: «Богу-то угождай, да и черта-то (а чертями часто считаются и инонародные боги) не гневи!» — это правило суеверия сохранилось в русском народе и поднесь.
По замечанию одного прекрасного знатока вотяков, этнографа Первухина, вотяцкие «мурты имеют весьма мало отличия от русских леших, водяных и т. п. почему теперь почти невозможно разобраться, где кончается вотский миф и начинается русское поверье».
Кроме того, финны позаимствовали немало русских обрядов вместе с христианством. Приняв христианство, они, конечно, не знали, какие обряды, выполняемые их русскими соседями, собственно христианские, освященные церковью, и какие внецерковные. Последние они приняли даже скорее и легче, по простому подражанию; в качестве более употребительных они считались, вероятно, у новообращенных и более действительными. Так воспринята, например, многими финнами коляда (обычай колядования), обычаи с освященной вербой, вьюнины, обряды с общинною свечою и т. п.
Остановимся для примера на обрядах с общинною свечою, которые для нас в данном случае особенно характерны. Обряды эти сохранились у белорусов и кое-где в Калужской губернии, а в других местах совершенно вымерли. Но мордва сохранила их как раз там, где о русских обрядах давно уже никто и ничего не знает. И что же? И наши миссионеры, и наши этнографы-финнологи считают теперь мордовские обряды с общинною свечою остатком мордовского язычества!
Не останавливаясь на подробностях, укажем только, где читатель может найти сведения о русской и мордовской общинной свече.
Здесь мы находимся случайно в счастливых условиях, точно так же как и в вопросе о финской полуднице: русский обряд сохранился только на крайнем западе; если бы он был известен теперь также русским соседям мордвы, то наши этнографы давным-давно признали бы его заимствованием от финнов, и разрушить это недоразумение было бы весьма нелегко, если только возможно.
Мы думаем, что русские этнографы иногда напрасно обращаются за объяснением русских обрядов, к западноевропейским народам. Хотя на западе Европы народные обряды и поверья изучены вообще лучше, чем у нас, но зато там сохранились они много хуже, сильно затемнены вековыми культурными наслоениями, весьма пестрыми. В русском народе древние обряды и поверья сохранились вообще лучше, менее затемненными, а у наших древних соседей финнов, сохранявших до недавнего времени или даже сохранивших теперь язычество, эти обряды и поверья еще прозрачнее.
Думаем, что покойный академик А. Н. Веселовский, обогативший русскую этнографию своими прекрасными исследованиями, защищает ошибочное (по нашему убеждению, которое мы подробно развиваем в своей настоящей работе) мнение о происхождении русских русалок именно потому, что он излишнее значение придавал фактам западноевропейской этнографии.
Полагаем, что ближайший ученик названного ученого, Е. В. Аничков, встал на более прочный путь, когда решил пользоваться известиями быта русских инородцев наряду с данными быта русского крестьянства. «Живя бок о бок с нашим простонародьем,— пишет Е. В. Аничков,— инородец справляет праздники, близко подходящие к нашим и по обрядовому содержанию, и по календарному приурочению. Вернее всего, что инородческие весенние праздники эти (следует перечень 11-ти праздников чувашей, вогулов, черемисов, вотяков и мордвы.— Д. 3.) восходят к глубокой древности и не образовались исключительно под русским влиянием, но связь их с нашей обрядностью слишком тесна и очевидна, чтобы можно было обособить их и выделить совершенно из круга славяно-русской обрядности. Рядом с русским обычаем обычай инородческий всегда будет интересен с точки зрения проверки или дополнения. Инородец более наивно сохраняет обряд, уже нетвердо держащийся в нашем простонародии. Его представления менее осложнены и как бы более прозрачны. Через них можно таким образом увидеть многое, что только чуть вырисовывается в нашей обрядности».
Переходя к ближайшему предмету своей работы, предлагаемой благосклонному вниманию читателей, замечу, что я занимаюсь в ней не столько «мифами» (точнее: поверьями, верованиями), сколько обрядами. Воспользовался же я в заглавии устаревшим названием «мифология».
-----------------------
Термин демонология я считаю совершенно лишним и включаю старую демонологию в мифологию.
вследствие отсутствия у нас нового слова, которое должно бы звучать вроде, например, «обрядологии».
-----------------------
Е. В. Аничков называет это «религиозные древности».
Русской мифологией у нас занимались немало. Достаточно вспомнить трехтомный труд А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов». Но как известно, и этот громадный труд, равно как и многие предшествовавшие ему, давно устарел с методологической точки зрения.
Вообще, изучение русской мифологии протекало у нас довольно странно. Прежде ею занимались главным образом любители, которые стремились во что бы то ни стало обогатить русский Олимп, насадив туда разных «Лелей», «Коляд», «Овсеней», «Ярил».
------------------------------
Разумею первых русских мифологов: Мих. Попова, Чуйкова, Гр. Глинку, П. Строева, Касторского, Шеппинга, А. С. Фа-минцына и др. Такие любители встречаются и в наши дни, например Н'. И. Привалов в его «Очерке славянской мифологии».
Только в самые последние годы появились у нас труды, с которых мифологам следовало бы начать и без которых научное изучение русского языческого Олимпа невозможно. Разумею критический анализ старых известий о древнерусских языческих божествах, сохранившихся в наших памятниках старины,— анализ, долженствующий определить, что тут действительно старое и где вставки позднейших переписчиков.
Все почти исследователи, занимавшиеся русской мифологией, шли от старого к новому, исходили из исторических известий о древнерусском языческом Олимпе и старались пристегнуть к этим старым известиям данные современных русских поверий. Наш путь совсем иной. Отправною точкою для нас всегда и везде служат современные верования и обряды русского народа. С ними мы сопоставляем исторические известия, если таковые имеются. И вообще, мы идем не от старого к новому, а от нового, нам современного и более нам близкого,— к старому, исчезнувшему, пятясь, так сказать, раком в глубь истории.
Мы, конечно, пытаемся проникнуть возможно глубже в историю рассматриваемых обрядов. Как известно, один и тот же обряд в разные эпохи народного мировоззрения понимается различно. Но мы будем удовлетворены и тогда, если нам удастся выяснить хотя бы более позднюю историю обряда, не доходя до древнейшей, изначальной его истории. Для выяснения этой последней потребуется привлечение более обширного круга сравниваемых фактов; а мы сознательно этот круг сопоставляемых данных ограничили.
Глава первая
Умершие неестественною смертью в поверьях русского народа
§ 1. Многие народы земного шара, в том числе и русский народ, строго различают в своих поверьях два разряда-умерших людей. К первому разряду относятся так называемые родители, т. е. умершие от старости предки; это покойники почитаемые и уважаемые, много раз в году «поминаемые». Они пребывают где-то далеко. На место своего прежнего жительства, к родному очагу и к своим потомкам, они являются редко, и то только по особому приглашению, во время поминальных дней.
Совсем иное представляет собою второй разряд покойников, так называемые мертвяки или заложные. Это — люди, умершие прежде срока своей естественной смерти, скончавшиеся, часто в молодости, скоропостижною несчастною или насильственною смертью. Выражаясь словами церковного «мертвенного канона», это те покойники, «иже по-кры вода и брань пожра; трусь же яже объять и убшцы убиша, и огнь попали; внезапу восхищенныя, попаляемыя оть молш, измерение мразомъ и всякою раною». К ним же относятся и «наложившие на себя руки» самоубийцы — удавленники, утопившиеся и т. п., равно как и опойцы, т. е. лица, умершие от излишнего употребления вина, каких весьма много было на Руси; а также лица, проклятые своими родителями, равно как и пропавшие без вести (о них обычно в народе думают, что они похищены нечистою силою). Наконец, сюда же относятся и все умершие колдуны, ведьмы, упыри и т. п., т. е. все люди, близко знавшиеся с нечистой силой и пользовавшиеся услугами этой нечистой силы. По народному воззрению, смерть колдунов никогда не бывает естественною, а потому хотя бы колдун, упырь или ведьма умерли и в глубокой старости, но они относятся по своей смерти не к родителям, а к мертвякам, или заложным.
Как видим, состав этого второго разряда покойников, которых мы ниже, для краткости, везде будем называть народным словом заложные, довольно разнообразен. Но все заложные покойники имеют между собою и весьма много общего. Это покойники нечистые, недостойные уважения и обычного поминовения, а часто даже вредные и опасные. Все они доживают за гробом свой положенный им при рождении век или срок жизни, т. е. после своей насильственной смерти живут еще столько времени, сколько они прожили бы на земле в случае, если бы смерть их была естественною. Живут заложные совсем не там, где обитают родители, а близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. Они сохраняют по смерти и свой нрав, и все свои жизненные человеческие потребности, и особенно — способность к передвижению. Они часто показываются живьем людям и при этом почти всегда вредят им. Дело в том, что все заложные покойники находятся в полном распоряжении у нечистой силы; они по самому роду своей смерти делаются как бы работниками и подручными диавола и чертей, вследствие чего и неудивительно, что все действия заложных направлены ко вреду человека. Наконец, для заложных покойников издавна существовал на Руси особый способ погребения, без закапывания трупа в землю, а после — особые места для обычного их погребения. Равным образом, для заложных существуют и особые способы поминовения.
Изложив в кратких и общих чертах воззрение русского народа на умерших неестественною смертью покойников, мы остановимся теперь на отдельных подробностях этого народного воззрения.
§ 2. Общего и широко распространенного названия для умерших неестественною смертью покойников в русском языке не существует. Народ вообще избегает называть определенными и ясными именами опасных существ, а этот род покойников именно опасен. Иногда таких покойников русский народ называет словом мертвяк, т. е. уничижительным названием мертвеца, но это название не может быть названо строго определенным, т. е. техническим, так же как и новоград-волынское название для выходящих из могилы мертвецов: домовик. На Вятке существует более определенное название, не особенно старое, но отразившее прежний способ погребения таких покойников: это заложные. В Уржумском уезде под именем заложных известны «утопленники, удавленники, пропавшие без вести, сгоревшие во время пожара, вообще — все неудостоившиеся отпева-с ния», а также «в лесу заблудившиеся, отцом-матерью про-г клятые и бесом похищенные. По другим сведениям из Вяти ской же губернии, заложный — это «самоубийца, погребен--ный без отпевания». Один наблюдатель из Слободского уезда той же губернии приводит это название в несколько ином, едва ли не более древнем виде: заложенные, что он очень общо и неточно переводит: «умершие».
§ 3. Обычного христианского поминовения самоубийцы, а отчасти и другие заложные покойники — лишаются. «Народ считает даже грехом упоминать их (само-I убийц.— Д. 3.) в заупокойной молитве, не записывает их имен в поминальницы (граматки.— Д. 3.), в уверенности, что душа самоубийцы уже погибла навеки и сколько бы ни молились о ней — молитва не только не умилостивит Бога, а напротив — прогневает его» (Переяславский уезд Полтавской губернии). «Вместо поминок по самоубийцам и скоропостижно умершим делают тайно большие пожертвования на литье колокола: колокол вызвонит милость у Бога несчастному» (Нижегородский уезд). А по другим, «удавленников можно поминать только однажды в год, и именно: сыплют на распутия каких бы то ни было зерен для клевания вольным птицам» (Княгинский уезд Нижегородской губернии).
В Пермской губернии во время поминок приготовляют для покойных родственников особый обед: хозяева расставляют на стол разные яства и напитки, а сами уходят в другое помещение молиться; при этом скоропостижно умершие родственники, утонувшие и сгоревшие не лишаются общего угощения, но так как они недостойны сидеть за общим столом, то для них кушанья ставятся под стол, и не все, а только некоторые.
----------------------------
Тут есть некоторое сходство с Ставровскими дзядами у белорусов, когда поминальное кушанье также ставится под стол. В Дисненском уезде в седьмую неделю по Пасхе справляются так называемые «Стаурусские дзяды», иначе называемые «семка». Последнее название тождественно великорусскому «Семик»; первое же нужно перевести: «поминки в честь Ставра». По местному преданию, поминки совершаются в честь погибших собак богатыря, князя Бай или Буй; имена собак были: Стауры и Гауры. Бай жил будто бы около города Дриссы.
Ночью, кончая пир, белорусы прежде бросали остатки кушаний в огонь и призывали при этом мнимые души собак "Стауры-Гауры". Теперь, перед началом ужина, «старик или отец семейства... берет со стола часть кушанья и ставит под стол; спустившись со скамейки так, чтобы лицо его было в уровень с кушаньями, он говорит: «Стауры-Гауры приходите к нам!» Время совершения обряда также совпадает с поминками заложных покойников; но В. Ф. Миллер высказал совсем иное объяснение этого обряда.
Для сравнения отметим также этот чувашский обряд: помянувши всех своих родственников по именам, чуваши наконец поминают камалзыр виле, т. е. таких умерших, которых некому помянуть, или же таких, которые умерли неизвестно где. В память таких лиц отломленный кусок, вместо того чтобы положить его в чашку (что считается неудобным — мешать его с своими родными), выбрасывают из двери на двор, говоря: «...даю безродным: ешьте, пейте и будьте сыты!»
У татар Нижегородской губернии самоубийцы лишаются поминовения, так же как и погребения.
Ниже мы встретимся с двумя особливыми видами поминовения заложных:
а) на могилы их проходящие мимо кидают ветви и разные иные вещи;
б) в Семик веселятся в честь заложных на местах существовавших прежде убогих домов.
Оба этих способа поминовения заложных связаны с особым способом их погребения, почему они и рассматриваются нами ниже.
§ 4. Заложные покойники доживают за гробом свой век, т. е. положенный им при рождении срок жизни, прекратившейся раньше времени по какому-нибудь несчастному случаю. Это народное воззрение ясно вытекает и почти с необходимостью предполагается из всего того, что мы знаем о заложных из уст народа. Но прямые свидетельства о том наших источников недостаточно определенны.
«Як вмре чоловик своею смертью, то иде або на небо — в рай, або в пекло, до черта. А хто повисытся, або втопытся, той на небо нейде, а ходыть соби по земли... Бо его Бог не клыче, то вин и ходыть, поки не прыйде ему час, значится» (Волынское Полесье).
Сын спрашивает своего повесившегося отца: «Батьку, скажитъ-но вы мени, що то таке, що вы мертвый, а йисте мясо?» «Так мени треба, бо я своею смертью не вмер, мени ще жыты треба».
Определеннее свидетельствуют об этом воззрении данные этнографии якутской и бурятской, а также следующее-поверье полуобрусевшей мордвы села Оркина Саратовского уезда: скоропостижно умерших, опившихся, утопленников и самоубийц жители села Оркина хоронили далеко от села, в лесу, в Самодуровском овраге, в ущелье между двумя круто спускающимися горами. Мордва боится теперь ходить туда в одиночку, так как похороненный там «убивец» бродит по лесу и пугает народ своим криком, «эдаким страшным», особенно под вечер. «Убивца» некоторые видели: он разговаривал с одним мужиком и сказал ему, что он потому ходит, «что век жизни его не кончился» и будет он ходить до тех пор, пока не придет время, когда он должен умереть своей естественной смертью. Тогда он ляжет в могилу и не станет больше бродить, кричать и пугать народ.
Колдуны, по русским поверьям в некоторых местностях, доживают за гробом иной срок — срок своего договора с чертом. «Колдун передает свое знание в глубокой старости и перед смертью; иначе черти замучат его требованием от него работы. Но если колдун умрет, не передав никому своих тайн, в таком разе он ходит оборотнем, непременно свиньею, и делает разные пакости людям... Эти превращения и хождения по свету колдунов по смерти бывают и в таком случае, если колдун заключил договор с чертом на известное число лет, а умер, по определению судьбы, раньше срока. Вот он и встает из могилы доживать на свете остальные годы».
§ 5. Заложных покойников, по народному воззрению, земля не принимает. Так, в Саратовской губернии среди народа бытует убеждение, что «проклятые родителями, опившиеся, утопленники, колдуны и прочие после своей смерти, одинаково выходят из могил и бродят по свету: их, говорят, земля не принимает; тело их будто бы все тлеет, а тень бродит по свету». Колдун перед смертью страшно мучится, ибо «его не принимает земля».
Злодей-разбойник Орловской губернии говорит в народном предании о себе: «Проклял меня Бог, земля меня не принимает, сама смерть боится, и коса ее не дотронется до меня, пока не придет конец этому проклятию».
Тела чаровника не принимает земля, т. е. он в ночное время ходит.
В губернии Погаре Черниговской губерний жители «верят в восстание мертвых, которых за грехи не принимавает земля и которые, по ночам шатаясь по земле, делают вред [или никому ничего не делают; для того чтобы заставить их успокоиться, признают необходимым пробивать этих выходцев осиновым колом в живот; после этой операции они не (осмеливаются являться». Особенно широко распространено это поверье относительно лиц, проклятых своею матерью. «Проклятого матерью земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись, как осиновый лист» (Васильский уезд Нижегородской губернии).
Из приведенных выше свидетельств явствует, что выражение о покойнике земля не принимает понимается в народе так: могила не держит в себе покойника, последний выходит из могилы как живой. Но это далеко не единственное и далеко не самое распространенное толкование. Два других толкования более распространены. Первое: захороненный труп или гроб покойника, которого «не принимает земля», выходит на поверхность земли.
Так, архангельские промышленники зарыли в землю на о-ве Калгуеве труп колдуна Калги, убитого неизвестным старцем; но когда они в следующую весну случайно пристали к этому острову, то увидели, что «труп Калги вышел из глубины могилы и очутился на поверхности земли». Трех убитых богатырей в одном городе никак не могли похоронить: сегодня их похоронят, а завтра они опять выйдут наверх и просят, чтобы их похоронили. Малорусская легенда из Купянского уезда сообщает: «Мать прокляла своего сына. От вин захворав и вмер, а земля и не' прыймае: то (шо) закопают в землю, а вона его и выкыне, то (шо) закопают опять, а вона опьять выкыне». С другим проклятым случилось то же самое: через два дня после его похорон «гроб з ным выйшов из ямы на верх. Люды взялы и в-другый раз закопалы его. Чырыз два дни случылось тож: гроб опять выйшов из зымли. Значыт, проклятых и зымля ны прыйма». В польской легенде «дитя, осмелившееся поднять руку на родную мать, по смерти выставляло из могилы руку, так как земля ее не принимала».
По другому мнению, труп покойника, которого «не принимает земля», не подвергается тлению. «Тела заклятых (проклятых матерью) детей не разлагались в земле, их не принимала земля, пока мать не брала назад своего проклятия. Отсюда брань: "Або (чтоб) тебе свята земля не приняла!"»
Не всякий труп, будучи погребенным в земле, предается тлению; есть нетленные тела, как, например, колдунов, ведьм, самоубийц, опойцев и проклятых родителями; они не гниют в земле «до времени», оставаясь трупами, так как их «земля не берет»; да и лежат они в земле «неспокойно», т. е. часто кричат и «пужают».
Мать прокляла своего сына, сказав: «шоб ты на мисти остався!» Тот мгновенно умер, а она связала ему руки своею косою, которую он у ней только что оторвал в драке. Спустя несколько десятков лет на кладбище строили церковь и разрыли в могиле труп, нисколько не подвергшийся тлению: руки его были связаны женскою косою. Мать проклятого была еще жива; она и рассказала, за что на ее сыне лежит проклятие и почему, значит, и земля не принимает его. Когда мать, помолившись, перекрестила труп сына и сняла с него свою косу, он мгновенно превратился в землю.
Сын матери нагрубил, и она его не простила. Как он помер, мать-сыра земля не принимает его, потому что его мать не простила. А узнали об этом случайно: пришлось разрыть эту могилу, и увидели, что покойник сидит. Покойник сказал: «Я тридцатый год лежу, и меня земля не принимает, а ей Бог смерти не дает, за то — меня не простила... Если она меня простит, то Господь ей смертушку пошлет; а если не простит, ей Бог смерти не пошлет, а меня мать-сыра земля не принимет».
«В русском народе доныне удерживается суеверное убеждение, что колдуны, ведьмы, опойцы и вообще люди, [предавшиеся злому духу, проклятые и (или.— Д. 3.) отлученные от церкви по смерти своей не гниют, что мать-сыра ;мля не принимает их».
Тела упырей в могилах не разлагаются, не гниют: это лнение нужно признать общераспространенным там, где элько знают об упырях (из Галиции, Белоруссии, Проску-эовский уезд).
«Есть народные предания о гробах проклятых, плава-эщих по воде; так, об убийцах Андрея Боголюбского рассказывают, что они плавают по озеру в коробах, обросших, мохом, и не тлея стонают от лютого мучения».
В Пошехонском уезде Ярославской губернии известно поверье: «Если тело долго не гниет в земле, то это верный признак того, что умерший был человек грешный и его останки не принимает мать-земля».
Это воззрение отразилось и в старом синодике, где читаем: «Ангел указал ему (черноризцу — Д. 3.) на кости иноков, умерших ради блуда без покаяния: гробы не приняли этих костей, и они до сих пор издают смрад».
В мордовских сказках мы встречаемся с точно такими же воззрениями. Богатый нищий умер (скоропостижно) на мосту, прося милостыню. Труп его не сгнил в течение многих лет. Купленная и выкормленная на деньги покойного свинья выкопала гроб его на кладбище, приволокла его на место смерти и здесь пожрала, после чего сама провалилась под землю. В другой мордовской сказке проклятый матерью человек, обращенный в «зеленый рог», говорит про себя солдату: «Я заклятый человек, меня мать прокляла. Вот теперь, после проклятия меня, ни сама она не умрет, ни я в человека не обращусь и не умру. Я здесь вот, по проклятии своей матерью, уже пятьсот лет казну караулю». Когда мать простила сына, она сама провалилась под землю, а «зеленый рог» превратился в молодого красивого человека и жил долго.
§ 6. Души заложных покойников, с самого часа их смерти, находятся в полном распоряжении у нечистой силы. «При насильственной смерти душа человека непременно поступает в ведение чертей, и они целой ватагой прилетают за нею; поэтому обыкновенно все насильственные смерти сопровождаются бурей; то же бывает и при смерти ведьмы».
В Великолуцком уезде Псковской губернии отмечено поверье: когда бывает сильная буря, тогда непременно есть кто-либо умерший неестественною смертью. То же и в Елисаветградском уезде: когда поднимается метель или «хуга», то обыкновенно бабы говорят: «Народылось в сели, або вмерло якесь непевне».
-------------------
Эта примета и на западе Европы: поднялся вихрь — значит, кто-нибудь повесился.
Во Владимирской губернии различают особый вид нечистой силы, так называемого встречника: «Это нечистый, злой дух, который в виде как бы воздушной полосы мчится стрелой по проезжим дорогам за душой умирающего грешника, особенно самоубийцы».
«Народу присуще то воззрение, что человек не сам лишает себя жизни, а доводит его до самоубийства, иногда даже непосредственно убивает, топит черт, леший. Меланхолическое настроение перед самоубийством, душевное расстройство считаются дьявольским наваждением; раздвоение сознания, разговоры и препирательство с невидимым кем-то... народ понимает как борьбу с нечистой силой; когда же больной самовольно прекращает свое существование, народ выражается пословицей: черту баран!».
Эта поговорка о самоубийцах: «черту баран», иногда с прибавкою: «готов ободран» распространена едва ли не во всех великорусских губерниях. Малорусы «вишальников», т. е. повесившихся, признают «.детьми дьявола; в домах, где кто-нибудь повесился, не живут, а предоставляют их разрушению» (Проскуровский уезд). «Души утопленников, удавленников и вообще всех самоубийц по смерти поступят прямо в обладание дьявола, так как уже никакие молитвы и поминки им помочь не могут, и дьяволы их мучат даже до суда...»
Малорусы рассказывают следующую легенду о том, почему души опившихся вином поступают в полное распоряжение дьявола. Будто бы когда Христос с апостолами ходил по земле, то они зашли в хату черта. Черт сейчас же стал их угощать горилкой, которой люди тогда еще совсем не знали. Апостолам Павлу и Петру понравилась горилка; когда черт подал им по две чарки, Павел сам попросил третью. Черт подал, а потом стал просить у апостола плату за третью чарку и взял шапку Павла. Денег ни у кого не оказалось. Тогда Христос сказал черту: «Отдай шапку, а плата тебе будет другая: котори люди будут вмирати з горилки, тих души будут твои».
«Родительское проклятие отдает детей в распоряжение дьявола, иногда душу и тело вместе, а иногда одну только душу» (Холмская Русь).
«По народным представлениям (Сердобский уезд Саратовской губернии), дети, умершие до крещения, попадают к нечистому; в полночь он выходит на могилу их». В Орловской и Владимирской губерниях ходит поверье, что и «присланные (т. е. задавленные матерями во сне) дети отдаются дьяволу...»
§ 7. Где живут заложные покойники после своей смерти? Там же, где живет и нечистая сила, вместе с чертями. Места же жительства нечистой силы весьма многочисленны и разнообразны: прежде всего, конечно, пространство под землей, а затем все стоячие воды на земле: омуты, озера, пруды, а также болота, трясины, овраги, трущобы и все вообще «нечистые места». Во всех этих местах и можно встретить, вместе и рядом с нечистой силой, также и заложных покойников, которые служат большей частью работниками и помощниками чертей, а иногда и сами делаются различными представителями нечистой силы. В Олонецком Заонежье убеждены, что заклятые люди (т. е. без вести пропавшие, коим в недобрый час сказано было: изыми тя, унеси тя!) переносятся нечистою силою на Мень-гору или Ишь-гору, где таких заклятых целое население; возвращены домой они могут быть посредством осинового листа, а потому заонежане говорят, что заклятого человека от дому отделяет только осиновый лист. В Саратовской губернии проклятые родителями живут по своей смерти в воде или в лесу.
Другие места обитания заложных покойников выяснятся для нас сами собою ниже, когда будет речь о занятиях заложных, а также о местах их погребения. Теперь же мы обратим внимание лишь на следующее обстоятельство: где бы заложные ни жили, но они всегда сохраняют самую тесную связь с местом своей смерти и с местом своей могилы.
Один человек удил рыбу на месте, где кто-то утонул; тогда утопленник лезет к удильщику и потом говорит ему: это место мое.
«Каждый месяц, на новолуние, утопленники приплывают к тому месту, где кто утонул, и купаются при лунном Свете» (Проскуровский уезд, Подольской губернии). Хо-тинские малоруссы верят, что самоубийцы в начале всякого месяца являются на места, где они лишили себя жизни; эти посещения продолжаются несколько ночей подряд (село Ставучаны).
На народном воззрении о том, что убитый возвращается на место своей насильственной смерти, основана известная народная сказка о потоплении трех (или даже четырех) убитых мертвецов вместо одного: пьяница нанимается потопить один труп, но придя за платой, видит здесь другой труп; считает его возвратившимся с реки мертвецом, опять уносит и вновь находит труп.
По воззрениям крестьян Новомосковского уезда, Ека-теринославской губернии, самоубийцу не нужно переносить на новое место с места его смерти: иначе он будет ходить на стapoe место семь лет. Если же труп самоубийцы необходимо перенести, то переносят через «перехрестну дорогу»: в таком случае самоубийца, дойдя до перекрестка, сбивается с дороги и нейдет дальше. «Утопленники и повесившиеся необычайно шибко бегают Являются они на место смерти и домой».
В Пермской губернии «убиенные места», т. е. места, где кто-либо был убит, помнят многие годы: на таких местах вечером и ночью бывают привидения, а потому стараются не ходить и не ездить около таких мест после заката солнца. В Вятской губернии про места, где кто-нибудь удавился или иным способом наложил на себя руки, говорят, что тут нечисто, т. е. тут присутствует дьявольская сила.
В Ярославской губернии те места, где висел удавленник, считаются нечистыми: днем этим местом не ходят без молитвы, а вечером всячески стараются обойти или объехать это место. На таких местах путника может погубить черт в виде удавленника, может удавить, зарезать и т. п.
12 сентября 1884 года в селе Троицком-Варыпаеве Петровского уезда Саратовской губернии удавился в перелеске вблизи селения, на ветле, крестьянский парень Григорий. «Едва только похоронили самоубийцу, как деревенские бабы начали толковать, что на том месте, где повесился Григорий, появилось привидение, которое, между прочим, настолько испугало одну женщину, что у ней отнялся язык. Привидение было в образе умершего Григория... Кроме того, многие будто бы слышали рыдания в роще, где безвременно погиб Григорий».
В бучиле (глубокой яме с весенней водой) на лугу воры утопили в запрошлом лете Акима-лесника; теперь там душа утопленника жалобится: кто-то стонет из бучила так жалостливо-жалостливо (Орловская губерния).
Могила залежного часто совпадает с местом его смерти, так как в народе стараются хоронить заложных, особенно самоубийц, на месте их кончины. Но и в тех случаях, когда заложный похоронен не на месте своей смерти, он сохраняет связь со своею могилою. В Петровском уезде Саратовской губернии «народ боится самоубийц и их могил... Могила, где похоронен самоубийца, есть опасное место, от присутствия в ней нечистой силы, могущей всегда, а особенно ночью, наделать человеку какое-нибудь вред».
В Юрьевском уезде Владимирской губернии около села Шельбова «в овражке "Пересеря", около речки, где хоронили опоиц, являются проезжающим похороненные тут».
В Мозырском уезде около Грабова похоронены убитые на дуэли два брата Ельцы; в день их кончины, в октябре во время новолуния, на их могиле слышны стоны, шум и т. п.
В Ямбургском уезде Петроградской губернии удавившуюся девушку деревни Мануйлова Парасковью схоронили за деревней в лесу Рикково, где обыкновенно хоронили некрещеных и самоубийц; с тех пор каждую весну слышны ее стоны и плач из-за ореховой горы, лежащей между деревней и лесом: стонет «задавляшшая Пашка»; ходит она также по лесу и часто заходит к ключу у дороги — вся в белом, с опущенной головой.
В губернии Симбирске в Соловьевой враге (овраге) хоронили прежде самоубийц; «а от тех самоубивцев, рассказывали сторожа в караулке острожных огородов (караулка эта была около оврага), много бывает по ночам страсти: ино место лезут прямо в окошки».
На могиле давным-давно похороненного утопленника проезжавший в месячную ночь псарь Ермил увидел барашка: белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает; Ермил взял его на руки, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; баран странно и необычно глядит Ермилу в глаза, а потом вдруг, оскалив зубы, начинает дразнить его, повторяя Ермиловы слова: «бяша, бяша». Конечно, это был «черту баран».
В Сарапульском уезде Вятской губернии во вновь построенном доме оказалась «кикимора»: «Никого не видно, а человеческий голос стонет; как ни сядут за стол, сейчас же кто-то и скажет: "Убирайся-ка ты из-за стола-то!", а не послушают — начнет швырять с печи шубами или с полатей подушками; так и выжила кикимора хозяев из дому». Причину всего этого видели в том, что «под домом зарыт был когда-то неотпетый покойник или удавленник».
По белорусскому поверью (Новогрудский уезд Минской губернии), некрещеные дети распускаются во время святок из ада на гулянье. Один корчмарь не пустил их в это время к себе в корчму, начертав кресты при всяком входе. Тогда они отомстили корчмарю таким образом: как только он поедет за водкой, въедет с полной бочкой вина на «крестовые дороги» (перекресток, где иногда погребают детей, умерших без крещения, и потом ставят кресты) — обручи на бочке все сразу лопнут и водка выльется.
§ 8. Чем занимаются заложные покойники? Наши источники приписывают им немало дел, и очень различных.
а) Прежде всего, заложные бродят или странствуют по земле, очевидно, подобно Каину, не находя себе покоя. В Нижегородском уезде «верует народ в посмертное существование и брожение по земле неестественною смертью умерших, как-то: удавленников, опившихся, отравившихся т. п».. В Ели-саветградском уезде верят, что «души самоубийц и лиц, умерших так называемой наглою смертью, могут странствовать по земле...»
По мнению крестьян Владимирской губернии, проклятым при жизни людям суждено по смерти скитаться по земле, пока они не получат разрешения от этого проклятия.
Утопленники, самоубийцы и вообще умершие неестественною смертью, неотпетые, «являются живыми и бродят по ночам, потому что требуют исполнения христианского долга».
«...Душа самоубийцы не находит покоя на том свете. Народ верит, что душа самоубийцы бродит по земле и пугает людей. Для предотвращения этого вбивается в могилу осиновый кол.
По общему народному поверью, мертвецы ходят по ночам «не своим духом»: они преданы проклятию или злому духу.
«Разбойники, самоубийцы, повесившиеся и утопившиеся по смерти принимают вид звезды и обрекаются на вечное скитание».
б) Заложные разным образом тревожат близких им лиц, являясь им наяву и во сне. По. этому вопросу много данных собрано в известном труде проф. Созоновича, которые мы здесь не повторяем. Приведенные Созоновичем «русские варианты сказки о женихе-мертвеце» все говорят о заложных покойниках, об умерших в молодости (женихах) или же о колдунах. Правда, обстоятельства смерти героя в этих сказках большей частью не выяснены, но из контекста ясна преждевременность смерти и молодость героев.
В известном стихотворении А. С. Пушкина «Утопленник» (1828) утопленник ежегодно стучит в доме того рыбака, на тоне коего лежало тело утонувшего и который имел полную возможность похоронить несчастного, но не сделал этого.
«Самоубийцы тревожат живущих, особенно тех, которые знали их, имели с ними дело, быть может, обидели их, не оказали им должной любви и поддержки» (Смоленская губерния).
Убийца несколько раз зарывал убитого им мужика в землю, «но он (убитый.— Д. 3.) не дает мне покою ни днем ни ночью, каждую ночь и каждый день ко мне ходит», пока не повешу его в трубу; коптея в трубе, где убитый повешен был кверху ногами, он оставлял убийцу в покое.
«Особенно часто являются во сне умершие насильственною смертию. Убитые, являясь почти ежедневно во сне своим убийцам, мучат их своим появлением и нередко доводят до раскаяния. Сны эти, по народным рассказам, отличаются необычайною (необыкновенною.— Д. 3.) рельефностью, убитые являются как живые, и самый сон иногда бывает трудно отличить от действительности, тем более что, по народному верованию, лица, умершие насильственною смертию, являются не только своим убийцам (не только во сне, но и наяву... являются они также.— Д. 3.) но и лицам посторонним» (Ярославская губерния).
в) Заложные пугают людей и животных. «Самоубийцы странствуют и пугают людей, проезжающих в ночное время возле их могил». В книге П. Ефименко подробно рассказан случай, как умерший неестественною смертью мертвец побежал, весь в белом, с кладбища губернии Пинеги вслед за одним стариком ночью; старик упал без чувств и после был долго болен.
В Оренбургской губернии «говорили про одного уду-шенника (казненного через повешение), что он гоняется за людями». Между прочим, он бежит все время за верховым казаком, который вздумал обрубить веревку этого висельника. И в Кирсановском уезде «народ верит, что душа самоубийцы бродит по земле и пугает людей».
Волынские крестьяне рассуждают так: «Если похоронить самоубийцу близ кладбища, то он будет людей лякаты (т. е. пугать людей), если — в лесу или на горах, то будет товар лякаты (т. е. пугать скот); во избежание того и другого в могилу самоубийцы вбивают осиновый кол и обсыпают ее маком, со словами: "Тогда будешь ходыты, як мак переличишь" (т. е. когда пересчитаешь мак); выйдя из могилы, самоубийца будет сначала собирать и считать маковые росинки, а тем временем запоет петух, и ему придется возвратиться в могилу».
«Утопленники и повесившиеся необычайно шибко бегают; если им на бегу попадутся лошади — они ржут, а если скот — ревут, чем и пугают их».
г) Заложным же приписываются и разного рода шутки с прохожими, особливо пьяными, шутки не всегда невинные. В Петровском уезде Саратовской губернии в лесу, где удавился молодой крестьянин Григорий, случилось следующее происшествие: кучер соседнего помещика возвращался ночью, под хмельком, домой через этот лесок и встретил там давнишнего своего знакомого, самоубийцу Григория, который пригласил кучера к себе в гости. Тот согласился, и оба отправились в дом Удалова, где пошло угощение. Пир был на славу; но пробило 12 часов, петух запел, и Григорий исчез, а кучер оказался сидящим по колена в реке Узе, протекающей недалеко от села.
В Саратовской же губернии проклятые родителями «ночью выходят на дорогу и предлагают прохожему проехать на их лошадях; но тот, кто к ним сядет, останется у них навсегда».
В Минской губернии задушенный матерью внебрачный младенец выбросал ночью из овина на сыробойню все поставленные туда снопы. На вопрос пришедших утром братьев: «Что это за черт снопы выбросал?» он отвечает: «Я не черт, а ваш брат».
д) Эти шутки заложных покойников нередко переходят в прямое нанесение вреда ближним. Больше всего и искуснее всех занимаются этим делом, конечно, умершие колдуны, которым в данном случае и книги в руки. Но и обычные заложные покойники также иногда не отстают в этом от колдунов. Малорусы Проскуровского уезда хоронят удавленников на границе полей, вложивши ему в рот железный гвоздь от бороны и пробивши грудь осиновым колом: «погребенный без этих предосторожностей вишальник мог бы наделать много вреда, так как он обладает силою, позволяющею ему вставать из гроба».
«В Дубенском уезде Волынской губернии повесившегося хоронят во всей одежде, как был, на границе между двумя полями; могилу обсыпают самосевным и освященным маком, чтобы покойник не мог делать пакостей — не рвал рамы в окнах, не разбивал замков у дверей и т. п». — Новогрудский уезд Минской губернии).
«К поверьям наших симбирских простолюдинов надо отнести и это заблуждение: они полагают, что опойцы, самоубийцы, а также люди, проклятые отцом или матерью, поступают после смерти, сохраняя свой телесный состав, в распоряжение колдунов, и их будто бы посылают колдуны-плотники или мельники в дома шалить, прорывать плотины и проч».
е) Это симбирское мнение о том, будто заложные находятся в распоряжении колдунов, нельзя назвать общепринятым. Обычное же народное мнение по этому вопросу то, что заложные, в частности «удавленники и утопленники, поступают во власть чертей» (Орловская губерния). Черти же прежде всего употребляют заложных вместо лошадей, ездят на них, очевидно, пользуясь способностью их быстро бегать. Из Орловской губернии мы имеем несколько народных рассказов о том, как на удавленниках ездят черти, причем в одном случае черт едет со скоростью 500 верст в ночь.
Во Владимирской губернии верят, что опойцы служат вместо лошадей чертям в их беспрестанных поездках по белу свету.
В Шацком уезде Тамбовской губернии на том месте, где когда-то хоронили опойцев и удавленников, теперь видят какие-то горящие свечи. Там же видят «лукавых духов», со свистом ездящих ночью на опойцах и удавленниках, как на своих рабах.
«Один дьякон опился вина и умер. После того его шурин шел под вечер по улице и увидел его, запряженного в тройку на пристяжне, а на тройке ехали черти» (Раненбур-гский уезд Рязанской губернии). А кузнецу случилось раз попадью подковать: ночью стучат ему в окошко, подъехали на конях люди богатые, одетые хорошо: "Подкуй кобылу, кузнец". Пошел в кузню, подковал кобылу; только успел повернуться, глядь: уж человек на нее вскочил, а она уж не кобыла, а попадья (незадолго перед тем удавившаяся), а он, человек-то,— сам нечистый. И другие такие же, как он, и все сидят либо на удавленниках, либо на пьяницах. Недели через две после того помер этот кузнец».
В симбирской сказке черт везет бурлака на тройке лихих коней со скоростью 300 верст в минуту, причем запряженною оказалась незадолго до этого удавившаяся попадья. А в вятской сказке на провалившемся под землю попе «сам сатана ездит, до ушей рот (очевидно, удилами) разорвало».
В Симбирской губернии отмечено поверье, будто бы на опившихся людях колдуны могут ездить три года вместо лошадей.
Ср. с этим чувашское поверье: «Колдуны на том свете служат лошадьми, санями и даже полозьями для саней, на которых ездят шайтаны (нечистые духи)».
На вопрос о том, для чего именно черти ездят на залож-ных, отвечает следующее сообщение из Тамбовской губернии (село Старое Юрьево): на умерших, которые умерли, опившись вина, удавившись или еще иначе, только «не своею смертью», «в самую полночь нечистые катаются по селу», а иногда и «воду возят».
В саратовской легенде мужик пошел сватом к чертям и «сосватал за сына опившуюся девку, что возит у чертей воду с прочими опойцами». Старик пьяница шел из кабака пьяный, упал в воду и утонул: «черти тотчас подхватили его, сделали своею лошадью, да и возят теперь на нем дрова и воду».
Здесь мы находим и объяснение ходячей, но давно уже ставшей совершенно непонятной пословицы: «На сердитых воду возят».
--------------------
Корсунский уезд. Я много раз слышал эту пословицу в Пет-1Г,; рограде. У Даля в «Толковом словаре» она дана с пояснением: «на упрямой лошади». Но, например, на моей родине, в I Сарапульском уезде Вятской губернии, пословица эта употребляется исключительно в таком виде: «На сердитых волки (иногда: черти) ср... ездят», где волки, конечно,— волкодлаки, H, нечистые. Здесь ясно, что речь не о лошадях.
Пословицу эту мы понимаем так: сердитые часто оканчивают свою жизнь самоубийством или вообще преждевременною и скоропостижною смертью, после коей становятся водовозными лошадями у чертей.
ж) Однако же не всегда или не все заложные покойники служат у чертей вместо рабочего скота. Положение некоторых несколько выше: они служат у чертей кучерами, работниками и т. п. У Чубинского приведен народный рассказ из Литинского уезда, где утонувший человек служит у чертей кучером на конюшне. В вятской сказке проклене-ныш (т. е. проклятый родителями человек) пашет под землею.
Один галицкий (Костромской губернии) мужичок «видел лешего: сидит леший на утопленнике; весело больно окаянному, что загубил грешную душу христианскую; иногда подхватить мертвеца, да и ну вертеться (т. е. танцевать — Д. 3.) с ним».
з) Иногда заложным покойникам приписывается также способность насылать на людей болезни и вообще вредить здоровью людей.
Олонецкий колдун, желая испортить человека, просит в своем заговоре «умерших, убитых, с дерева падших, заблудя-щих, некрещеных, безъименных встать» и повредить данному человеку.
Хотинские малорусы верят, что если самоубийца встретится на пути с человеком, то сможет его пидтяты, т. е. подрезать его жизнь, после чего этому человеку много не жить. Подольские малорусы то же самое свойство приписывают и «потырчатам», т. е. некрещеным младенцам, которыми в данном случае вполне действует черт. Когда мать выйдет на плач такого младенца, то черт такую неопытную женщину «пидтынае»; она после этого заболевает и нередко умирает.
В городе Уржуме Вятской губернии отмечен обычай, в силу коего больные дают обещание помянуть, в случае своего выздоровления, заложных. Во исполнение такого обещания выздоровевший сам собирает, перед Семиком, в разных домах муку как милостыню; из этой «сбиранной» муки пекут в Семик (как ниже увидим, это — день всеобщего поминовения наложных) блины и булки, несут их на кладбище и выкладывают на могилах на рогожку.
После панихиды яства эти поступают в пользу духовенства. Поминовение заложных на общем кладбище совершается здесь, конечно, потому, что место прежнего погребения заложных в этом городе застроено теперь домами. В самом обычае с очевидностью явствует поверье, что болезнь приписывается влиянию заложных. Сбор муки, к Семику и к Радунице, «на заложных родителей» отмечен еще и в Слободском уезде.
В городе Котельниче, Вятской же губернии, также в Семик совершается «всемирная панихида» на площади над ямой, в которой видят могилу воинов, «падших в сече с новгородскими выходцами». По окончании этой панихиды крестьянские женщины недавно еще рвали растущую в этой яме траву и несли ее домой, где хранили как лекарство от болезней домашнего скота. Равным образом и черепам тех же воинов приписывалась врачебная сила. В Талицкой часовне Иранского уезда суеверы моются с костей убитых «устюжан», чтобы не болела голова.
«О колдунах существует убеждение, что их земля не принимает, и потому по смерти они блуждают по свету, творя разные пакости крещеному люду... Умершие колдуны являются в деревни, морят и поедают живых людей».
«Чуму и другие эпидемические болезни, также засуху, неурожаи... приписывают упырям и упырицам», которых народ причисляет к заложным же и часто смешивает с обычными заложными покойниками.
и) В симбирских поверьях выяснилось новое занятие заложных, а именно: быть «приставниками» при кладах, т. е. стеречь клады в земле, не допуская до них людей. В этом случае заложные заменяют уже самих представителей нечистой силы.
«...И дана бысть оттоле, по попущению Божию, власть приставникам сторожити поклажи на земли: овы нечисты духи, яко же и поклажу Царя Соломона, до дне страшнага суда стерегут, овы же простыя поклажи молитвами отчитываются, положены на срок. У тех поклаж через три года приставники бывают: ино место опившие люди, ино место проклятые, а коли и сами князи бесовские». (Извлечение из рукописных записок симбирского кладоискателя старца Андрея Михайлова, умершего в 1854 году.)
В тюремнихином саду, у забора, клад выходит коровой... А приставников у той поклажи трое: опившийся человек, проклятой младенец да умерший солдат Безпалов.
И в Минской губернии задушенный матерью внебрачный сын, служа «идолу», караулит «идолов скарб». Из этого скарба (клада) он дал своим братьям денег, хотя-де, «за гэто получу от Анцыпора (Антихриста) три возы лозы».
В Севском уезде Орловской губернии главный дух, охраняющий зарытые в земле сокровища, носит имя Кудиара, знаменитого разбойника. Видеть в этом, вместе с С. Максимовым, недоразумение нет оснований: Кудияр — залож-ный покойник, коего и земля не принимает, а если так, то ему под стать быть сберегателем кладов.
Для других местностей мы знаем только одни наименования духов — сберегателей кладов; это: кладовик, кладовой, кладенец, лаюн, щекотун, копша, но о происхождении их сведений нет.
Для сравнения отметим, что и вотяцкий кутысь (безусловно заложный покойник) также стережет клад. Пятьсот лет на одном месте казну караулит и проклятый матерью мор~: двин (в мордовской сказке), обращенный в «зеленый рог».;
к) Наконец, некоторые заложные покойники получают, так сказать, важные чины в рядах нечистой силы: они становятся лешими, домовыми, кикиморами и т. п., тем самым равняясь с настоящими представителями нечистой силы.
«По народной вере (во Владимирской губернии), разные лешие, водяные и русалки-шутовки есть не кто иные, как обыкновенные "бывалошные" (т. е. древние) люди, на которых якобы тяготеет родительское проклятие; это те же умершие люди, но лишь прокляненные своими родителями, и в частности своими "недобрыми матерями". Загробная жизнь этих "проклятых людей" обречена на пребывание здесь же на земле, в пределах вод: озер, болот и лесных чащ. Вся разница между ними и обыкновенными смертными заключается якобы в том, что они лишены свободного общения с обыкновенными людьми. Образ жизни этих обреченных на изгнание бывалошных людей вполне ясно в народе не обрисовался; известно лишь, что все они являются врагами обыкновенных смертных и всячески стараются завлечь неосторожных в свой полупреисподний мир».
Леший говорит о себе: «Я такой же человек, как и все люди, на мне только креста нет, я проклят, меня мать прокляла» (Владимирская губерния).
По народному воззрению, в Ахтырском уезде Харьковской губернии общество злых духов, существующее от начала света, «постоянно увеличивается анафемскими душами, т. е. душами людей, проклятых Богом, самовольно подружившихся с чертом и на
Выделение заложных покойников в особый и отличный разряд, объединение — полное или условное — таких покойников с представителями нечистой силы,— эти воззрения русского народа, впервые выясненные нами с большою подробностью, имеют весьма важное значение и с точки зрения сравнительной мифологии. Они проливают свет на происхождение некоторых низших представителей нечистой силы.
Такие представления о заложных покойниках принадлежат отнюдь не одному только русскому народу. Они встречаются у многих и разных народов земного шара и могут быть названы в известной степени общечеловеческими. Но так как и в сравнительной мифологии соответствующие воззрения разных народов не обращали до сих пор на себя должного внимания исследователей и даже, сколько нам известно, до сих пор не сгруппированы, то мы уместным считаем собрать здесь относящиеся к указанному вопросу данные из обрядов и поверий соседних с русскими народов. У некоторых финских и турецких народностей поверья о заложных покойниках сохранились даже с большею прозрачностью и ясностью, нежели соответствующие воззрения русского народа. Собирая в одно место эти данные из мифологии соседних с русскими народов, мы тем самым способствуем уяснению изложенных выше обрядов и поверий русского народа и вместе с тем вводим вопрос о заложных покойниках в круг вопросов сравнительной этнографии.
§ 13. Из числа финских народов пермяки и вотяки одинаково верят, что умершие неестественною смертью обращаются тотчас после своей смерти в особых духов, которые обладают способностью и склонностью вредить живым, особенно же проходящим мимо места их насильственной смерти, насылая разные внезапные болезни. В случае такого заболевания — а иногда и в предупреждение его — вотяк приносит этим духам особую жертву, отличающуюся от всех прочих жертвенных приношений пренебрежительным отношением к задабриваемому жертвою духу.
Пермяки, вместе и одинаково со всеми финскими народами, верят, что все умершие, забытые своими потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни, а также падеж на скотину. Но среди умерших имеются такие, «в деятельности которых зло составляет преобладающую черту. Это духи убитых, самоубийц и утопленных матерями младенцев. Дух самоубийцы или убитого остается на месте, где совершено убийство. Проезжая мимо таких мест, слышат свист и стоны. Духи таких усопших гоняются за людьми. Духи утопленных в воде младенцев обращаются во враждебных человеку духов ичетиков (в буквальном переводе — "маленькие"). Ичетики — это маленькие существа с длинными волосами. Живут они большею частью в глубоких реках. В представлениях современных пермяков ичетики сливаются с водяными».
Все сказанное здесь одинаково относится и к вотяцким кутысям (в буквальном переводе — «кто хватает, ловит, держит»), истинная природа которых, сильно затемненная или даже совсем забытая вотяками, выяснена тем же И.Н. Смирновым. Последний пишет: «Вотяцкие ку-тыси — духи умерших не своей смертью, не получающие обычного пропитания: духи утопленников, убитых, подкидышей, духи погубленных незаконнорожденных младенцев и т. д. Озлобленные, голодные, они напускают на тех, кто имел несчастие с ними столкнуться, болезни и вынуждают дать жертву, которой никто не приносит им добровольно, точь-в-точь, как черемисские "вадыши"». В народном сознании эти духи — превращения из духов умерших в духов стихийных.
«Кутысь — в буквальном переводе — "хвататель, ловец". Наружность бога и другие его личные свойства неопределенны; живет чаще всего на ключах и при истоках рек и ручейков, но иногда и просто в оврагах, в которых летом воды не бывает. Людей и скот, на которых он прогневался, он наказывает, во 1-х, сильным ужасом, причина которого необъяснима, а во 2-х, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей. Кроме беспричинного страха, Кутысь наводит иногда страх дикими голосами или являясь в страшных видах. Вообще в тех местах, где есть Кутысь, непременно чудится, млится. На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ дер. Омутницы, с задворков этой деревни, на огородах есть ключ, на котором до сих пор живет Кутысь. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь Кутысь стережет какое-то клад, и в жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, бывают пойманы, т. е. претерпевают известное болезненное впечатление, а именно: как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и может привести животное или человека к смерти, если не принести на ключе умилостивительной жертвы Кутысю. Лет 15 или 20 тому назад, в летнюю пору, рабочие строили на тракте мост чрез этот ручеек (называется Язинец) и остались в первую ночь ночевать на месте работы. Вдруг около полуночи они услышали дикий рев, моментально их пробудивший, и увидели в вершине ручья какое-то громадное существо, не то человека, не то зверя, двигавшегося к ним. Они так испугались, что, оставив на месте свои мешки и одежду, прибежали в деревню. Этому именно Кутысю приносят в жертву небольшие хлебы или пироги с яйцами, а иногда медную мелкую монетку; тогда как в других местах приносятся в жертву Кутысю сырая ячная крупа, завязанная в тряпочку, яйца, блины, иногда живая курица со связанными ногами».
У мултанских вотяков Малмыжского уезда отмечено еще следующее предание. В ночь на Великий четверг у них некогда была битва с черемисами; в этой битве погибло много черемис. Души убитых приходят ежегодно в эту ночь к жилищам вотяков с целью отметить своим врагам и всячески повредить им. Вотяки спасаются от этих злобных загробных гостей тем, что украшают свои жилища ветвями колючего можжевельника и окуриваются дымом того же растения. Если снять с белой лошади хомут и смотреть в эту ночь через него, то увидишь, как души умерших черемис со страхом отбегают от вотяцких жилищ. Обычай украшать свои жилища в Великий четверг можжевельником, как оберегом от нечистой силы, существует у многих народов (у пермяков, зырян, бесермян и др.) и, конечно, не объясняется преданием о битве с черемисами; но мултанское толкование его очень любопытно в том отношении, что показывает нам, какой именно нечистой силы боятся в этот день вотяки.
«Покойник, если не будет отпет, то в земле не гниет, и дух его блуждает по земле, не находя покоя. По временам дух его входит в тело и горюет там».
§ 14. У соседних и родственных с вотяками бесермян представление о кутысях (бесермянское кутэсь) сохранилось в лучшем виде. Мне многие бесермяне прямо говорили, что кутэси — это те, кто умер неестественною смертью или же у кого нет родных, так что некому поминать. Такой кутэсь «хватает» проходящего мимо: за какую часть тела хватит, на той внезапно появится опух, чирей и т. п. Бесермяне уже по опыту знают, где живут или хватают кутэси, и опасаются ходить в том месте, пить тут воду (если, как это часто случается, тут есть вода) и т. д. Кутэсям приписывают только внезапно появляющиеся боли; другие же болезни приписывают иным представителям нечистой силы, а также и своим предкам; например, болезнь грудей у кормящей ребенка женщины приписывается всегда покойным предкам. Заболевший от кутэся приносит этому последнему жертву, т. н. куяськон.
Жертвою служит яйцо, немного завернутой в тряпку крупы, лоскут ткани, кукла и т. п; перед тем как нести куяськон, жертвенною вещью прикасаются к больному месту. Жертву приносят с предосторожностью: боятся близко подойти к кутэсю, как бы он не «схватил» еще сильнее; поэтому-то жертву бросают (куяськон и означает собственно «бросание»), стараясь поскорее удрать. Кроме того, идущий с куяськоном не должен ни с кем говорить, и если его кто-нибудь спросит о чем-либо на дороге, так он ничего и не отвечает. Бросающий жертву говорит: «Кто-то поймал (кутэм), ему бросаем это (называет жертвенную вещь): пусть ест-пьет, пусть отпустит (лезёс)», или: «Вот поймал, не знаю кто; не знаю — с именем или без имени, полюбил и поймал; пусть он ест эту пищу, пусть даст хорошо уснуть». (В редких случаях будто бы жертва заменяется испражненьем больного на том месте, где его «поймала» болезнь, причем больной произносит: «вот я тебе бросаю».)
При детских болезнях бесермяне Малой Юнды бросают куяськон (большею частью тряпочку) около моста через речку Юнду и в формуле обращаются к «безымянным младенцам». Сообщавший мне об этом бесермянин г-н Урасинов сделал весьма правдоподобное предположение, что на этом месте некогда хоронили младенцев-выкидышей.
Имена и история некоторых бесермянских кутэсей еще известны (их, правда, и называют всегда по именам, а не кутэсями). В Юнде при опухах бросают яйца или крупу на мельничную плотину, говоря: «Вот, Орина, это тебе бросаем; ешь-пей, вперед не хватай». На этом месте упала некогда с рябины мельничиха Орина и зашиблась до смерти. При некоторых болезнях бросают куяськон «Пуконам» и «Аи-панам»; по смутному преданью, это были семьи неизвестной народности, жившие тут до прихода бесермян и потом прогнанные (вероятно, убитые) новыми насельниками.
§ 15. Черемисское воззрение на заложных покойников выяснено С. К. Кузнецовым. «Существует известное соотношение между характером черемисина при жизни и его требовательностью по смерти: кроткий черемисин довольствуется по смерти обычными поминками, а неуживчивый, коштан, тем более колдун локтызё, требует учащенных приношений. Подобный колдун, или какое-нибудь конокрад, отправившийся на тот свет под смертельными ударами мстительных единоплеменников, или, наконец, просто беглый, подвергшийся такой же участи, по смерти могут долго мучить черемис и даже со временем попасть в разряд мелких злых духов-кереметей, всячески вредящих черемисину. Число подобных духов постоянно увеличивается, потому что к ним часто присоединяются умершие вообще насильственною смертью. Тоскующие по земле души (умерших — Д. 3.) получают от Кияма-та короткий отпуск — "от вечерних до утренних сумерек", и свободно расхаживают в это время по земле, навещая родных, а иногда давая понять последним, что не мешало бы им угостить своих умерших родственников да поставить им свечку.
Души безродные, поколение которых, роди или насыл, угасло, также пользуются отпуском, но им уже некого посещать на земле, и они бесцельно странствуют по белу свету, ища случайного поминального угощения... На время от Страстной недели до Троицы (точнее: до Семика) все души пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты... Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени почему-то получают вообще вредные при жизни люди — колдуны и разные плуты, коштан, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и проч. Потому-то черемисы в это время особенно усердно поминают при всякой еде не только своих родных, но и чужих, безродных покойников, откладывая для них по куску блина и отливая по нескольку капель пива».
Изложенные здесь черемисские воззрения на заложных вполне аналогичны с русскими поверьями. Мы не предрешаем вопроса о взаимоотношении финского и турецкого культа заложных покойников к соответствующему русскому культу; вопроса этого мы и не ставим в своей настоящей статье. Но, конечно, никто и никогда не станет сомневаться в том, что черемисское название седьмого четверга по Пасхе сёмык взято от русских. Праздник этот — поминальный как у черемис, так и русских. Если же говорить хотя бы о частичном заимствовании данного праздника от русских, тогда не будет смелым сделать следующий вывод: в полную параллель русалкам заложные покойники-мужчины получают особенную возможность вредить людям около Семика. В русской мифологии это обстоятельство уже забылось, но черемисы его помнят.
«В числе духов, производящих болезни, видное место занимают лихорадки. Они (по воззрениям черемис) постоянно пополняются умершими старыми девками. Умершие насильственною смертью и убийцы составляют следующий разряд духов — арыптышей. Господин Земляницкий, говоря об арыптышах, приводит рассказ о происхождении одного из них, "жившего" около моста через реку Илеть. "Очень давно на этом мосту, говорил ему черемисин, один разбойник зарезал человека, и с тех пор, хотя разбойник этот уже умер, он продолжает вредить людям на этом месте"» (со ссылкой на «Казанские епархиальные ведомости», 1881).
Едва ли можно сомневаться, что тут маленькое недоразумение Земляницкого: связь разбойника с мостом случайная и мимолетная, для убитого же, напротив, мост оказался могилой; «живет» около моста и вредит людям, конечно, не убийца, а убитый.
§ 16. Мордовское поверье о том, что самоубийца доживает за гробом «век своей жизни» и в свое время внове умрет «своей, естественной смертью», мы уже привели выше. Еще у мордвы отмечено такое поверье о проклятых людях; которые у русских также считаются заложными: «Если проклянут человека, одежду человека, обувь человека, корову или лошадь, это (проклятое) пропадет, а совсем не погибнет. Настанет полночь, проклятой человек или другое что появится над землей — в виде человека, утки, свиньи, лошади, вязанки травы, связки лыка или иным образом. Ходит по земле и пугает людей».
Стенька Разин «не помер, он живет в лесу. Он живет в таком месте, куда и близко никто не может подойти, а сам он жив. Его проклял Бог, земля его не принимает, а Бог не принимает его души. Он и лежит на боку на каменистой земле. Когда сядет солнце, соберутся к нему из леса и змеи и лягушки, и ящерицы и всякие гады и начнут его высасывать; с восходом солнца оставят только душу и кости, а с сердца один змей и не сходит, сосет день и ночь. Вот, ночью так высосут, а днем опять вырастет на нем тело; как настанет вечер, опять то же; и говорят, что он будет так жить до скончания света».
«Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем мы засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»
«Контингент вирь-ав или лесовых баб (к числу их относятся также и 30 сестер-лихорадок) постоянно пополняется проклятыми детьми и самоубийцами», т. е. заложные становятся также и в ряды представителей нечистой силы.
§ 17. Переходим к народам турецкого племени. Казанские татары называют заложных покойников словом уряк (от глагола урмяк «дуть»). «Так называется баснословное существо, являющееся татарину где-нибудь в лесу или на дороге над умершим насильственною смертью. Его видит прохожий татарин, по поверью, в образе человека или копны, переваливающейся или идущей вперед. Также рассказывают татары, что уряк может преобразиться в облако. Если бы прохожий татарин и не увидал сразу на пути мертвое тело, то раздирающий клик уряка непременно обратил бы его внимание на это тело. Если при этом человек захотел бы на видимого издали и кричащего уряка посмотреть вблизи, то уряк сделался бы невидимым. Из страха увидать непонятное и таинственное существо и слышать его раздирающий душу голос татарин всячески остерегается наткнуться ночью на пути на мертвое тело и не пойдет вечером на то место, где лежит мертвое тело. Когда татарин слишком чего-нибудь испугается, он говорит: "урягы'м купты"', т. е. мой уряк поднялся».
По словам Коблова, уряк является только в виде человека; живет он на местах, обагренных человеческою кровью.
Уряк отнимает иногда у человека сознание, сбивает его с пути, любит иногда подсесть в сани или телегу и покататься, причем лошади от этого бывает очень тяжело, но крупного вреда человеку уряк причинить не можег.
У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Обыкновенная продолжительность жизни человека считается у якутов в 70 лет, а все умершие ранее этого срока считаются умершими случайно; «души (кут) этих последних ранее надлежащего срока похищаются каким-нибудь злым духом, который воплощается в них и после смерти их блуждает по земле, называясь его — умершего — именем. Это называется ерь (воплощение злого духа), и они оказывают покровительство какое-нибудь местности, любимой умершим». Ери шумят и поют, как люди. Ерь причиняет людям такие же болезни, от которых умерло данное лицо, воплощение еря. Ерей не любят и не уважают, но некоторых из них сильно страшатся; их изгоняют из юрты шаманы. В душу младенцев ерь не воплощается.
Несколько иначе излагает якутское воззрение на за-ложных покойников В. Ф. Трощанский. У него читаем: «Души некоторых покойников, не желая удаляться от своих прежних жилищ, блуждают около них. Общее название таких душ. Уопыями становятся только взрослые и молодые: не могут ими быть ни дети, ни старики. В недавнее время получил известность в качестве упыря зарезавшийся несколько лет тому назад голова Ботурусского улуса Егор Николаев». Вообще же «появление упырей — довольно заурядное явление, так как каждый, умерший более или менее молодым и в расцвете сил, может стать им при известных условиях. Уор наносит вред своим родственникам и друзьям, а от врагов убегает, если встретится с ними». При всем том «упырь всегда вселяет страх, и на далеком расстоянии от своего жилища зовется абасы (злой дух). Но не все упыри одинаково страшны: немые, глухие, слепые и низшие работники, т. е. те, которые и при жизни были безобидными, и в качестве упырей наименее способны вредить...» Таким образом, подводит В. Трощанский итоги своим рассуждениям, из коих мы приводим лишь немногое, нужно думать, что в убей, вообще говоря, обращались все умершие до предельного возраста; «некоторые из них, по прошествии известного времени, переставали насылать болезни и смерть».
Якутский еръ вполне соответствует русскому заложному, несколько напоминая малорусского упыря.
У кизыльцев Минусинского уезда несколько похожи на финских кутысей тюси — злые люди, напускающие на людей разного рода болезни; им молятся для излечения от болезней и ради предупреждения болезни, а также приносят нечто вроде жертв. К сожалению, о происхождении тюсей мы ничего не знаем.
В тексте Клеменца: «тюсь или тэсь — внешний знак какого-либо божества, по большей части злого шайтана, которого надо умилостивить жертвами».
По верованиям чуваш Ядринского уезда, «хыдым есть душа человека, умершего без роду-племени, не имевшего при жизни ни кола ни двора, которого по смерти поминать некому, а также засватавшего невесту, но не успевшего жениться. Невеста его впоследствии делается также хыды-мом. Дух-хыдым производит падежи скота. Когда падеж скота начнется, в честь хыдыма совершаются различные жертвоприношения». Некоторые признают слово «хыдым» собственным именем человека.
У чуваш того же уезд существует поверье: «Если деви-( ца, во время девства, родила и скрыла (т. е. извела) младенца, то душа этого младенца делается детскою болезнью пишем. Болезнь ниш (собачья старость или детское худосочие) маленьких ребят делает хилыми». «Души детей, умерших прежде, чем они успели насосаться материнской груди, по верованию чуваш в дер. Масловой, превращаются в ар-съори ("полумужчина", леший)». Наконец, древнее чувашское воззрение на заложных покойников ярко сказалось в своеобразном обычае чувашской мести через самоповешение на воротах или на дворе обидчика.
По верованиям гагаузов, хобуры (т. е. упыри) могут теперь появляться только из людей убитых и умерших не своею смертью, а потому не получивших правильного погребения. Хобур ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры.
§ 18. Переходим к народам монгольского племени. Об интересующем нас культе у бурят разные наблюдатели говорят довольно различно. С. И. Подгорбунский пишет о бурятской мифологии: «Самая низшая ступень бохолдоев, известная под именем ухэр-эзы, образуется из душ умерших преждевременно и насильственною смертью женщин; но существа эти живут на земле не долго, а именно столько, сколько умерший преждевременно субъект прожил бы на земле при более благоприятных условиях. Но куда они исчезают после этого, сказать не умею». Что же касается вообще бохолдоев, то «мнения о них у бурят весьма различны: одни представляют их чем-то вроде чертей; другие же смотрят на них, как на души умерших шаманов» — незнаменитых (знаменитые идут на небо и делаются заянами).
Напомним, что шаманы, по воззрению большей части шаманистов, умирают необычною смертью.
П. Н. Агапитов и М. Н. Хангалов сообщают об иркутских бурятах, что у них «дахулами называются души умерших людей: бедных мужчин, девиц и молодых замужних женщин». Дахул есть в каждом улусе. Они вредят детям, причиняя им нездоровье и иногда смерть. Взрослые буряты дахулов не боятся и не уважают, а в случае болезни детей прибегают к шаману и делают дахулам кирик.
Функции дахулов, таким образом, весьма близки к функциям финских кутысей, а отношение к ним бурят прямо тожественно с отношением финнов к кутысям. Что же касается происхождения дахулов, то и оно весьма близко к финским кутысям и к русским заложным покойникам: девицы и молодые женщины умирают только преждевременно, т. е.— по якутскому и бурятскому пониманию — неестественною смертью.
Наконец, Цыб. Жамцарано относит бурятских залож-ных покойников к онгонам. Он пишет о бурятских онгонах: «Духи низшего разряда, т. е. духи умерших преждевременно, повесившихся, сумасшедших и т. п., являются мелочными, придирчивыми, бессильными, но вредными. Они могут облюбовать какую-нибудь семью и причинять вред, посылать болезни, сеять раздор, поедать детей и т. п».
Так гласит общее замечание г-на Жамцарано. Из приведенных им в той же статье конкретных фактов о бурятских онгонах отметим следующие: онгон хошонгод, по одному преданию, утонувшие в Байкале охотники Чингисхана, покровительствует скотоводству, онгон хойморойхи — молодая бурятка, которая «сошла с ума и утопилась», «является супружеским онгоном и делается новобрачными ради семейного счастья и чадовитости». Таким образом, как кажется, не все духи этого рода отличаются «бессилием» и не все «вредны»?
Т. е. это точь в точь вотяцкие кутыси. «Жертвоприношение им носит характер выкупа и совершенно осмысленно называется "кормленьем"».
«По мнению монголов, души добрых людей живут спокойно на том свете; напротив, души людей злобных остаются на средине, т. е. они не могут переселиться в тот свет и остаются между этим и тем мирами. Злые онгоны (духи) блуждают на поверхности земли и, по старой привычке, вредят человеку. Они вселяются в человека, производят в нем болезни, истребляют детей. Шаман узнает, какой именно онгон причиняет страдание, и изгоняет его из человека и его жилища. Всех чаще онгонами делаются души шаманов». Здесь, таким образом, нет речи об образе смерти, а только о качествах души человека при жизни. Не исключена возможность, что автор приписал монголам чуждые им христианские воззрения.
Из числа палеоазиатских народов, по представлению гиляков, «душа человека, умершего насильственною смертью, не может переселиться в общее "селение покойников", где она могла бы продолжать такую же жизнь, как и на земле. Пока она не отомщена, пока кровь убийцы не дала ей силы поднять свои кости, она не в состоянии покинуть земли и вынуждена кружиться в воздухе в виде птицы-мстительницы, по ночам испускающей страшные крики. Конец ее ужасен: постепенно истлевая, она наконец падает на землю "прахом", погибая навсегда. Птицу эту гиляки называют "тахч": это серая пТица с красным клювом». Эта птица по ночам вопиет о мести и способна страшно мстить сородичам, забывшим свои обязанности. Или же: «сородич, озлобленный при жизни и разошедшийся с родом, сородич не отомщенный или не получивший почестей похоронного ритуала, не попавший поэтому в "селение мертвых", может перейти в род злых божеств или просто на свой страх и риск всячески мстить роду. То же может быть и со стороны обиженного чужеродна».
§ 19. Скажем еще несколько слов о западных соседях русского народа. По воззрениям литовцев, убитые, убийство которых не отмщено, бродят по свету и требуют мщения; так же поступают и те, над коими почему-либо не был совершен обряд погребения.
У литовцев с. Уцян (Упан) отмечено поверье о том, что повесившийся не дает покоя своим односельчанам до тех пор, пока ему не отрубят голову.
По воззрениям турецких сербов, злые, нехорошие люди и после смерти не оставляют добрых людей в покое: они ходят из дома в дом и делают всякому пакости. О них говорят, что они «угробничились», т. е. сделались упырями, блуждающими душами.
«В ночь под праздник св. Медарда, рассказывается в стихотворении Мистраля, выходят из воды утопленники, погибшие рыбаки, несчастные девушки, босые, покрытые илом...»
У англичан только законом 1824 года (и вторично 1882 года) был отменен обычай хоронить самоубийц на распутий дорог, с забитым в грудь осиновым колом. Обычай же этот имел целью помешать самоубийце возвращаться на землю и тревожить живых людей.
Наконец, выделение заложных из числа всех других покойников отмечено и у многих других народов, между прочим и в Новом Свете. Обыкновенно в зависимости от рода смерти ставится, в верованиях некоторых народов, достижение умершими царства мертвых. Так, у оджибвеев утопленники не могут перейти ведущего в царство мертвых моста и падают в реку; у чейеннов не достигают блаженных селений скальпированные и удавленные. У колов в Индии этой участи лишены погибшие насильственной смертью, заеденные тигром, искалеченные и неженатые. У бахау различаются два вида смерти: хорошая смерть и дурная; последней умирают самоубийцы, погибшие насильственным путем, и женщины, скончавшиеся при рождении ребенка. Путь тех и других в царство мертвых различен.
По верованиям северноамериканских индейцев, киеки (один из трех разрядов духов, призываемых шаманами) «суть души храбрых людей, убитых на войне».
§ 20. Изложенные нами выше поверья о заложных покойниках у разных народов дают нам ключ к пониманию весьма своеобразного способа чувашской мести, известного под названием сухая беда. Кровно обиженный кем-либо чувашенин лишал себя жизни через повешение на воротах двора своего обидчика. В объяснение этой своеобразной мести до сих пор указывалось только одно соображение: будто бы обидчика, на воротах дома которого найден удавленник, «засудят» несправедливые судьи.
Известие о таком способе чувашской мести впервые, по-видимому, проникло в печать в «Записках Александры Фукс о чувашах и черемисах Казанской губ.» и с тех пор сделалось как бы этнографическим анекдотом. Когда этим вопросом занялись наши серьезные этнографы, то они прежде всего отвергли самое существование этого обычая. В. Магницкий в 1881 году, «в опровержение описываемой клеветы на чуваш», писал: «...Если б опровергаемый мною факт в действительности где и случился, то смело можно ручаться, что самоповесившийся на воротах прежде, чем кому-либо из властей удалось увидеть эту картину, был бы немедленно хозяином ворот перенесен на чужую землю, как чуваши и сейчас поступают с каждым "чужим" покойником, несмотря на весь страх, питаемый ими вообще к последним (т. е. к мертвецам — Д. 3.). Не сомневаюсь, что перетаскивание мертвых тел вызвано злоупотреблениями старых полицейских деятелей. От них (мне думается, полицейских деятелей — Д. 3.), без сомнения, вымышленные сведения получила и г-жа Фукс». В действительности же нередкие у чуваш «случаи взваливания своей вины на другого известны у чуваш под названием: "сухая беда"».
Вторя Магницкому, и другой почтенный этнограф, С.К. Кузнецов, писал: «Сухую беду измыслила и практиковала мелкая администрация, извлекшая из этой "беды хорошую прибыль».
Отрицательное отношение к «сухой беде» этнографов не удивительно. Если не знать истинной подкладки этого чувашского обычая, то он и должен показаться нелепостью. Приходится предполагать, что этот обычай возник уже после появления у чуваш постоянных русских судов, т. е. в недавнее время; а между тем бесспорно, что обычай этот давно вымирает и сохранялся только лишь как пережиток глубокой древности.
С точки же зрения выясненных нами народных представлений об удавленниках чувашский обычай «сухой беды» получает глубокий смысл: удавившийся на дворе своего обидчика чувашенин поселяется через то самое на данном дворе в виде страшного загробного гостя: посмертное местожительство заложного покойника связано, как мы знаем, с местом его насильственной смерти. И теперь-то самый трусливый и смирный бедняк получает возможность сторицею отметить своему обидчику, как бы силен и богат тот ни был.
Мы могли бы ограничиться этими рассуждениями; но, ввиду отрицательного отношения к данному обычаю двух почтенных этнографов, приведем несколько дополнительных сведений, подтверждающих существование этого обычая. Прежде всего заметим, что выражение сухая беда, по-видимому, коренное русское, чуваши же только перевели его на свой язык. В романе дер. В. Григоровича «Рыбаки» встретилось выражение: «мокрою бедою погиб» в значении: потонул. Очевидно, сухая беда означает, в противоположность мокрой, смерть через удавление.
Свидетельства разных лиц о сухой беде у чуваш в большом числе приведены в указанных сочинениях Магницкого. Добавим к ним это сообщение гр. Н.С. Толстого о чувашах нижегородских: «Из личной вражды, между собою, чуваши даже давятся в клети у своего противника (есть много примеров тому, и самая ужасная угроза этого робкого и смирного народа заключается в том, что он посулит врагу своему удавиться в клети его, что, разумеется, поведет за собою следствие, суд, хлопоты, изъяны и проч.)».
Но тот же самый обычай мести через самоповешение известен и у других народов, в частности у вотяков. «Вотяк рассорился с вотяком. Обиженный хотел бы мстить, да бессилен. "Хорошо же,— он говорит,— я тебе сделаю "сухую беду". Он ночью заберется на двор своего обидчика и тут удавится! "Пусть же,— рассуждал он перед этим,— мой обидчик ответит за меня суду"».
И в Тамбовской губернии «самоубийство совершается иногда с целью отомщения врагу. Один заседатель волостного правления, постоянно обижаемый головою, сказать последнему: "Ну я тебе напряду!" — и повесился у него в риге. Некоторые парни и девушки, обманутые предметом своей любви, потеряв надежду на лучшее будущее и желая хотя в конце своей постыдной жизни причинить неприятность, вешались у обманщика на воротах или около дверей избы». Это сообщение относится, по-видимому, к русским.
Глава третья
Особый способ погребения заложных покойников
Резкое выделение «заложных покойников» из числа всех других умерших ярче всего сказалось у русских в погребальных обрядах. В старину существовал для заложных особый способ погребения, который восходит, по-видимому, к первоначальному отсутствию всякого погребения для этого рода покойников. В наше время для заложных требуется особое место погребения. Мы остановимся сначала на этом втором вопросе, о месте погребения заложных.
§ 21. У русских крестьян в настоящее время важный считается вопрос о том, где хоронить самоубийцу или другого заложного покойника. Вопрос этот решается вообще неодинаково. Вот главные случаи его решения.
Заложного хоронят на месте его смерти. И.А. Гончаров увековечил в своем романе «Обрыв» (ч. I, гл. 10) симбирский обрыв, о коем «осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке: там, на дне его, среди кустов, убил за неверность жену и соперника и тут же сам зарезался один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления».
«Як вишалнык, то, зиявши з дерева, треба его на тому мисии и поховаты, бо вин не даром выбрав сам соби мисце для смерти. И на могилу ему треба зелену гилляку кинуты, сказавши: "На, и я ще тоби дам". Бо вин з тею гиллякою пиде на суд Божий... а як знов хто втопытся, то треба его на граница, або при болоти поховаты, бо ему сподобалася вода... От того-то, як втопленнык случается, завше дощ иде» (Волынская губерния).
Малорусы Новомосковского уезда Екатеринославской губернии «самоубийцу не переносят (для погребения) на новое место с места смерти, так как он будет ходить на старое место 7 лет. Если же необходимо перенести, то переносят через "перехрестну дорогу": в таком случае самоубийца, дойдя до перекрестка, сбивается с дороги и нейдет дальше».
В Паневеже ксендз отказался отпевать и хоронить на кладбище самоубийцу (повесившегося); тогда крестьяне отрубили у трупа голову и, положив ее между ног покойника, зарыли его на месте смерти.
Но, конечно, далеко не всегда можно бывает хоронить заложных покойников на месте их несчастной смерти. И это тем более, что наши законоположения требуют обычного погребения их на общих кладбищах. Народные обычаи по вопросу о месте погребения заложных различны, но в одном они сходятся: народ повсюду избегает хоронить заложных на общем кладбище.
В Казанской губернии «при самоубийствах у русских первостепенной важности вопрос: следует ли самоубийц хоронить по-христиански? Чуваши и черемисы ко всему этому совершенно равнодушны. Удавившиеся и опившиеся русскими погребаются за пределами общественного кладбища, где-нибудь в стороне».
В Архангельской губернии «утопленников, самоубийц и вообще погибших от своих рук, т. е. умерших неестественною смертью, неотпетых, не хоронят на общих кладбищах». В Орловской губернии самоубийц «хоронят без всяких обрядов, вне кладбищ, где-нибудь за селом». Бессарабские малорусы «хоронят самоубийц обыкновенно вне кладбища». Витебские белорусы самоубийц и опившихся хоронили за кладбищенскою чертою или просто в пустырях.
Особыми местами погребения заложных, особенно самоубийц, бывают: границы полей и перекрестки дорог, затем: болота, леса, горы и др. В Проскуровском уезде «повесившихся не погребают на общем кладбище, а закапывают на границе полей». «В Дубенском уезде Волынской губернии повесившегося хоронят во всей одежде, как был, на границе между двумя полями...»
В Галиции упырей хоронили не на освященном кладбище, а «на границе», вместе с самоубийцами.
В других местах «самоубийц погребают на перекрестных дорогах» (Переяславский уезд Полтавской губернии). В Овручском уезде Волынской губернии могилы удавленников и утопленников делают при перекрестках дорог. В Саратовской губернии «самоубийцу погребают не на кладбищах, а вдали от них, большей частью на перекрестных дорогах».
В народной сказке об упыре погребение внезапно умершей девицы на перекрестке — там, где две дороги пересекаются,— спасает ее: выросший на могиле ее цветок был выкопан баричем и после обратился в девицу.
Похороны заложных покойников на перекрестках дорог и на границах полей в народе объясняются теперь так: когда заложный выйдет из могилы и пойдет на место своей смерти или домой, то на границе полей, равно как и на перекрестке дороги, он собьется с дороги. Но это объяснение, по-видимому, новое, по крайней мере для перекрестков. Перекрестки путей или раздорожья повсюду считаются в народе местопребыванием нечистой силы. По-видимому, воззрение это ведет свое начало от того, что у нас некогда, в языческую пору, кости покойников «поставяху на столпе на путехе». Но заложных покойников естественнее всего хоронить именно там, где пребывает нечистая сила, так как и сами заложные относятся к низшим представителям нечистой силы или, по крайней мере, находятся в ее власти.
В Гродненской губернии «гроб с телом самоубийцы относят обыкновенно в какое-либо болотистое место или в лес, если он близко, где при дороге и зарывают». В Ям-бургском уезде Петроградской губернии некрещеных и самоубийц хоронили в лесу за деревней.
В Олонецкой губернии (в Андоме) «удавившихся зарывают на горе между двумя елями, поворачивая их лицом в землю». В Вятской губернии самоубийцы «погребались прежде на окраинах селений».
Почти все приведенные нами выше свидетельства о местах погребения заложных говорят только об одних самоубийцах. Объясняется это обстоятельство, по-видимому, старыми церковными постановлениями, которые по вопросу о погребении самоубийц совпали с народными поверьями и сделали эти последствия более устойчивыми. Правило патриарха Московского Адриана, преподанное поповским старостам 26 декабря 1697 губернии, гласит: «А который человек обесится, или зарежется, или, купаясь и похваляяся и играя, утонет, или вина опьется, или с качели убьется, или иную какую смерть сам над собою своими руками учинит, или на разбое и на воровстве каком убит будет: и тех умерших тел у церкви Божий не погребать и над ними отпевать не велеть, а велеть их класть в лесу или на поле, кроме кладбища и убогих домов».
Ниже мы увидим, что и для прочих разрядов заложных покойников, помимо самоубийц, преимущественными местами погребения оказываются: болота, пруды, озера, мочажины и овраги. Здесь же обратим внимание еще на одно место погребения заложных, о котором говорится большей частью в сказках.
Народные сказки (выражаясь точнее, рассказы) о колдунах, в полную противоположность о чудесных диковинках, большей частью не заимствованные, а туземные и довольно точно отражают в себе местные народные поверья.
Это — провалы под землю, которые считаются наилучшими могилами для колдунов: оттуда уже им возврата на землю нет.
В вятской сказке покойный колдун указывает сыну могилу для себя: выкопать в поле березу, и там будет дыра сквозь землю: туда меня и бросить. В другой сказке также колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша: коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем — под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб да бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!»
Согласно пермской (Соликамского уезда) сказке, проклятый матерью сын провалился сквозь землю. Близ Сызрани провалился в могиле хлыстовский вожак Шам-баров.
Выскажем несколько соображений по вопросу о том, почему народ так настойчиво избегает хоронить заложных на кладбище. Прежде всего, конечно, кладбище — место чистое, «освященное», а заложные покойники — не чисты. Но есть, по-видимому, и другое соображение.
На кладбище русский народ смотрит как на общину своих «родителей», т. е. предков. Если при копке могилы на кладбище встретят кости покойников, похороненных тут прежде, то в могилу в таких случаях кидают денег «на окуп места» у соседей. В гроб с покойником иногда кладут подарки для прежде похороненных на том же кладбище. Первый по времени покойник, похороненный на новом кладбище, часто считается как бы родоначальником всей кладбищенской общины. Кладбищенская община уважаемых «родителей», конечно, будет обижена, если в ней поселится нечистый и вредный, близкий к нечистой силе заложный. Между тем гнев предков опасен для живых потомков. Во всех важных делах без содействия предков не обойтись. Но разгневанные предки не только не окажут содействия, а даже могут нанести и прямой вред.
Это воззрение, что обиженные и даже просто не поминаемые предки вредят живым потомкам болезнями и неурожаем (между прочим, в виде червячков съедают хлебные всходы) особенно широко распространено, если не говорить о древних греках и римлянах, у черемис. У русских обидится и мстит домовой, принадлежащий также к предкам.
Ср. обычай витебских белорусов, которые особенно избегали хоронить самоубийц и опившихся близко к родным.
Наконец, есть еще и третье основание: «существует поверье в простом народе, что опойцу не нужно хоронить на кладбище, потому что от этого, дескать, не бывает дождя».
§ 22. Если в наше время русский народ тревожится более всего вопросом о месте погребения заложных, то в старину было иначе: гораздо острее поставлен был вопрос об особом способе погребения заложных, вопрос же о месте их погребения разрешался весьма легко.
Русский народ избегает захоронения заложных покойников в земле. Закапывание таких покойников в землю ведет за собою, по народному мнению, неблагоприятные для произрастания хлебов климатические явления. А так как церковь, равно как и христиански настроенные родные заложных покойников хоронили этих последних по общему правилу в земле, то трупы погребенных в земле заложных покойников нередко потом выгребались из земли. Это народное суеверие вызывало протесты со стороны пастырей церкви. Два таких древних церковных протеста-поучения сохранились до нас.
Русский проповедник XIII века владимирский епископ Серапион (умер в 1274 году) в своем «Слове о маловерии» восстает против следующего народного суеверия своего времени: современники Серапиона выгребали из земли похороненных удавленников и утопленников, желая чрез это избавиться от каких-то народных бедствий. «Ныне же гневъ Божш видящи, и заповедаете: хто буде удавленика или утоп-леника погреблъ, не погубите люди сихъ, выгребите. О безумье злое! О маловерье!.. Сим ли Бога умолите, что утопла или удавленика выгрести? сим ли Божию казнь хощете угишити?» В поучении не сообщается, по поводу какого народного бедствия все это происходило, но есть основания связывать данное поучение еп. Серапиона с голодом 1273 года. В поучении есть указания именно на «скудость» (голод), а также на неблаговременную засуху и холод; а ниже мы увидим, что заложных покойников выгребали из земли именно во время весенних заморозков и засухи.
Среди сочинений прибывшего в Россию в 1506 году писателя Максима Грека известно, между прочим, «Послаше на безумную прелесть и богомерскую мудръствующихъ, яко погребашя для (т. е. ради, вследствие.— Д. 3.) утопленна-го и убитого бывають плодотлительны стужы земныхъ прозябенш». Уже из этого самого заглавия видно, что погребению заложных покойников современники Максима Грека приписывали именно вымерзание весенних посевов. Содержание самого «послания» не оставляет в этом никакого сомнения. Сказав о гуманном обращении с трупами покойных в Греции, Максим Грек продолжает далее: «Мы же правоверши кш ответь сотворимъ в день судный, телеса утопленыхъ или уб!енныхъ и поверженыхъ не сподобляющей7 погребанш, но на поле извлекши ихъ, отыняемъ кол1емъ, и еже беззаконнейше и богомерско есть, яко аще случится въ веснгъ студенымъ впгпромъ вгьяти и сими садимая и свемая нами не преспевають на лучшее аще увемы никоего утопленаго или убитого неиздавна погребена раскопаемъ окаяннаго и извержемъ его нгъгдгь далгь и не погребена покинемъ по нашему по премногу безумие виновно стужи мняще погребете его?»
§ 23. И из поучения епископа Серапиона, и из «послания» Максима Грека с очевидностью явствует, что в те времена, несмотря на народное убеждение во вредоносности погребения «заложных покойников» через обычное закапывание в землю, случаи такого погребения их встречались и, что особенно важно, православная церковь защищала именно эту самую практику, отрицаемую народным обычаем. Более чем вероятно, что эти исключительные случаи, идущие вразрез со старинным народным убеждением, происходили именно под влиянием и при участии церкви: другого авторитета, который бы вступил в борьбу с общим народным убеждением, в данном случае подыскать трудно.
Замечательно, что о церковном обряде отпевания за-ложных покойников в данном случае нет речи. Народ восставал только против закапывания заложных в землю; напротив, церковные иерархи требовали, чтобы все умершие, даже и недостойные церковного отпевания и поминовений — например, самоубийцы,— были зарываемы в землю. Так, митрополит Фотий в своем поучении к псковскому духовенству в 1416 году говорит: «А который отъ своихъ рукъ погубится, удавится или ножемъ избодется, или въ воду себе ввержеть: ино по святым правиломъ техъ не повелено у церквш хоронити: ни надъ ними пети, ни поминати, но въ пусть месте въ яму вложити и закопати». И вообще, наши иерархи нередко наказывали провинившихся чад церкви лишением их церковного отпевания и поминовения, равно как и место погребения иногда обращали в орудие наказания или награждения.
Между прочим, духовенство боролось с обычаем судебных поединков, лишая убитых на таких поединках («на поле») церковного погребения. Патриарх Адриан в своей уставной грамоте 1697 году очень подробно изложил, где и как хоронят разных заложных покойников; между прочим он предполагает полную возможность того, что будут «бить челом о похоронной памяти» такого заложного покойника, отпевать которого по правилам не следует.
но способ погребения они всегда и везде признавали только один — через закапывание в землю. Напротив, народ, сколько мы знаем, ничего не имел против церковного отпевания заложных покойников.
Родные хотели этого, конечно, по естественной любви к несчастному покойному, чужие — думая, что таким образом опасный, пугающий людей и скот покойник сделается безвредным или, по крайней мере, менее опасным.
но способы погребения — через закапывание в землю или без закапывания — различал, как мы видели, очень строго.
Таким образом, в старой Руси происходила своеобразная борьба между духовенством и церковью с одной стороны и между народом — с другой по вопросу о погребении заложных покойников. В этой борьбе победителем первоначально оказался, в сущности, народ. Тот особенный способ погребения заложных покойников, который известен под именем «погребения в убогом доме», мы можем назвать не иначе, как компромиссным: церковь в данном случае пошла на компромисс со старым народным обычаем и в сущности уступила этому последнему.
§ 24. «В старое время у нас особенным образом погребали людей, умиравших несчастными и внезапными смертями,— удавленников, утопленников, замерзших, вообще самоубийц и умиравших одночасно на дорогах и на полях. Их не отпевали и не клали на кладбищах при церквах, а неотпетых отвозили на так называемые убогие дома, иначе божедомы или божедомки и скудельницы, которые находились вне городов, на вспольях. Эти убогие дома были не что иное, как большие и глубокие ямы, иногда имевшие над собою "молитвенные храмы", попросту сараи, иногда же, кажется, нет. В эти ямы клали и бросали тела и оставляли их не засыпанными до 7 четверга по Пасхе, или до Семи ка. В этот последний посылались священники отпеть общую панихиду, а граждане, мужи и жены, приходили «провожать скудельницы», принося с собой к панихиде канон или кутью и свечи. После панихиды пришедшие провожать скудельницы мужи и жены Бога ради засыпали яму с телами и выкапывали новую».
Такими словами описывает старинный способ погребения заложных покойников в убогих домах наш известный историк церкви Е. Голубинский. При этом способе, таким образом, заложных и не отпевали, но и не закапывали в свое время в землю, а оставляли на поверхности земли (вплоть до Семика, т. е. иногда почти в продолжение целого года), как того и требовал народный обычай.
Иностранные путешественники, например Флетчер и Мар-жерет, не поняли этого обычая и объяснили его тем, будто зимою земля от холода твердеет так, что нельзя рыть ям; не поняли они и того, кого таким образом хоронили. Принтц (XVI в.) говорит о погребении в убогих домах трижды в год, что также неверно.
Когда появились убогие дома в России, мы не знаем, но первое упоминание о них находим в Новгородской летописи уже в 1215 году (во время мора «поставиша скудельницу, и наметаша полну»). В 1230 году архиепископ Спиридон поставил второй раз скудельницу у св. Апостола в яме на Прусской улице.
И.М. Снегирев в своей статье «О скудельницах, или убогих домах» ошибочно считает известие 1230 г. первым упоминанием об убогих домах, хотя, правда, в летописи и есть тому основания. В 1-й Новгородской летописи под 1230 г. читаем: «И въложи Бог в сердце благое створити архиепископу Спиридону: и постави скудельницю».
Судя по словам летописи, это были первые убогие дома в Новгороде, а может быть, и в России вообще; но эти скудельницы строились во время мора, а не в обычное время, т. е. не были собственно тем, чем они стали впоследствии.
И.М. Снегирев говорит о существовании в Киеве «усыпальницы», но это нечто совсем иное: в усыпальнице ставят отпетые тела и в гробах.
О убогих домах в Киеве и около, мы никаких сведений не имеем; что же касается Москвы, то в ней убогие дома, безусловно, были, но уже в позднее сравнительно время. И еще Максим Грек говорит не о постоянных и общих, а о временных и случайных убогих домах: «на поле извлекше ихъ (тела заложных.— Д. 3.), отыняемъ колгем», и, что особенно важно, он не только не одобряет погребения в убогих домах, но даже явно называет его беззаконным и нехристианским обычаем, за который придется давать ответ Богу в день Судный; все это было бы несколько странно, если бы московское правительство того времени признало и узаконило убогие дома, как это случилось впоследствии. Сказать и то, что если бы в то время существовали постоянные и общие убогие дома, то трупы выкопанных из могилы заложных проще всего было бы бросать именно в эти дома; между тем, по словам Максима Грека, их тогда бросали просто «негде дале».
Такие временные и случайные сооружения, для каждого отдельного заложного покойника, существовали, конечно, прежде убогих домов. В селах же и деревнях, где большого скопления заложных покойников никогда не бывало, только и могли быть такие временные сооружения. От них-то, как нужно думать, и ведет свое начало самый термин «наложные покойники», существующий теперь, кажется, только на Вятке.
Мы понимаем термин заложные в смысле: заложенные, закладенные досками или кольями («отыняем колием» Максима Грека), в отличие от зарытых в землю, собственно похороненных. По такому толкованию, термин этот отразил в себе тот способ погребения, о котором говорит Максим Грек и который привел потом к устройству особых убогих домов, или скудельниц.
Чтобы покончить с убогими домами, заметим еще, что все названия их носят книжный характер, и это обстоятельство лишний раз доказывает, что они были созданы и выдуманы книжными людьми. Официальным названием было «убогий дом», которое обыкновенно и встречается в актах. Например, когда 9 июня 1705 году около города Шуи «на посацкой земле объявилось незнаемаго-какого человека мертвое тело», то местный сотник просил по этому поводу Государя: «Вели, Государь, въ Шуе изъ приказной избы послать кого пригоже, и то мертвое тело досмотря, записать и съ позьму (? — Д. 3.), буде явятца родственники, или въ убогой домъ свезть». Название это должно было означать: «дом для убогих, для тех бедных людей, у кого по смерти не оказывалось родных или других близких лиц, которые могли бы погребет мертвого». Название это составлено в ненародном духе. В просторечии оно звучало обычно «боже-дом», «божедомка». Иностранец Флетчер ошибочно записал вместо того «Божий дом». Книжные же, конечно, люди перенесли на эти дома название скудельница, взятое от евангельского «села (поля) скуделышча», что близ Иерусалима, купленного иудейскими первосвященниками за 30 сребреников и предназначенного для погребения чужестранцев (Мф; 27: 7). Изредка встречаются еще названия: гноище, буйвище, жальник. Это последнее название народное местное; оно древнее убогих домов и означало в старину в (Новгородской земле древние языческие кладбища; потом так стали называть и кладбища для неотпетых (заложных) христиан. Отсюда уже естественный переход к значению «убогий дом». Значение это для слов жальник и жаль отмечено в Новгороде.
По всей вероятности, идея создания постоянных убогих домов принадлежит высшему духовенству, которое не могло, конечно, видеть равнодушно того, как христианские трупы выбрасывались «негде дале» и валялись на земле непокрытыми. Евангельское «поле скудельниче» придавало как бы библейскую окраску этим сооружениям. Но, повторяем, не-о вроде временных убогих домов — простые загородки около трупа заложного покойника, чтобы труп этот не был растерзан хищными зверями, могли и даже, пожалуй, должны были существовать и ранее, уже по народному почину. |Характерно, однако же, что после и патриарх, и царь присутствовали на погребении покойников в Московском убогом |доме в Семик.
Вопрос о том, где именно, в каком местоположении (на равнинах? горах? около рек?) устраивались убогие дома, представляет для нас большой интерес, так как из того, что мы узнаем ниже, вполне естественным представляется вывод, что надлежащим местоположением для таких домов должны были служить места сырые, низменные, «мочажинные». Но наши сведения по этому вопросу весьма ограниченны. Кроме того, убогие дома устраивались большею частью церковной и светской администрацией, которая вряд ли всегда считалась с народными на этот предмет взглядами.
В городе Арзамасе Нижегородской губернии убогий дом стоял прежде «по скату берега реки Теши», близ села Ивановского, верстах в трех от старого города. В 1748 году: здесь было построено новое здание убогого дома, уже в другом месте, на юго-восток от города, «на полугоре»; это было каменное здание с крышею на два ската, на коньке которой был восьмиконечный деревянный крест. Впоследствии, после закрытия убогих домов, это каменное здание убогого дома (едва ли не единственное в России: в других местах везде это были легкие деревянные сооружения) служило, кажется, войсковою конюшнею; по крайней мере известно, что в 1809 году в этом здании был настлан Уфимским полком пол.
В губернии Вятке часовня, расположенная на месте — или по крайней мере около — прежнего убогого дома, стоит над так называемым Раздерихинским спуском, т. е. над оврагом, неподалеку от реки Вятки. В городе Уржуме Вятской губернии заложные в былые годы погребались «на окраине левого берега речки Шинэрки, в конце нынешней Полстоваловской улицы»; место это находилось прежде за городом, а теперь лежит уже в черте города.
Во всех этих случаях, как видим, убогие дома расположены были неподалеку около рек; но общим правилом это обстоятельство, кажется, не было.
Нам известно еще о существовании прежде убогих домов в городах (кроме упомянутых выше): Вологде, Дедюхине, Кае Вятской губернии, Костроме, Козьмодемьянске, слободе Кукарке Вятской губернии, Нерехте, Ростове Ярославской губернии, Сарапуле, Смоленске (в 1230 году, по летописи), Соликамске, Суздале, Торжке (в 1372 году, по летописи), Устюге Великом, Ярославле и некоторых других.
Примечание. Чтобы дать читателю возможно полное представление об убогих домах, скажем еще о том новом значении, которое они получили впоследствии. По-видимому, в убогие дома подкидывались младенцы, как мертвые, так и живые. Последних, по чувству сострадания, стали брать к себе на воспитание сторожа убогих домов — люди, которые поступали на эту должность большей частью из благочестивого христианского усердия. Значение воспитательных домов быстро привилось к убогим домам, и всех подкидышей из городов после направляли большей частью «к божедому», т. е. к сторожу убогого дома. В Костроме перед Семиком божедом со своими воспитанниками, возя малолетних в тележке, сбирал милостыню; подъезжая к обывательским домам, он припевал: «Курвин сын батька, курви-на дочь матка, узнай свое дитятко, подай ему милостыню!»
§ 25. В XVIII веке правительство принимает меры к эжению убогих домов. Первый указ на этот счет, из-рданный императрицей Анной Иоанновной, не имел, как кажется, никаких последствий. Но указом Екатерины Великой 25 марта 1771 года погребение в убогих домах было прекращено раз навсегда. Передают, что эта императрица сама полюбопытствовала заглянуть в убогий дом, и это обстоятельство решило судьбу этих своеобразных сооружений. Не без влияния осталась, вероятно, и московская чума 1771 года; хоронить покойников при церквах было запрещено, устроены общие кладбища, на которых повелено хоронить своевременно и заложных покойников, и убогие дома оказались излишними. Если мы изредка встречаемся со случаями погребений в убогих домах и после 1771 года, то это было только в захолустьях, где «до царя далеко». Так, в городе Дедюхине, Пермской губернии, еще в 1798 году были похоронены в убогом доме 26 человек, утонувших весною этого года при переправе в гнилой лодке через городской канал. Но местный убогий дом устроен был, как кажется, на кладбище: по крайней мере теперь он находится в черте городского кладбища; убогим домом называют теперь здесь древнюю часовню, близ которой находятся «две могилы в виде огромных чаш, углубленных в землю».
Но если правительству не трудно было уничтожить убогие дома — учреждение чисто городское и притом полуискусственного происхождения,— то этим вопрос о погребении заложных покойников далеко еще не был исчерпан. Старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения заложных покойников сохранилось во всей силе и до наших дней. А так как теперь никто не считается с этим убеждением и никаких компромиссных учреждений — каковыми были убогие дома — более не существует, то жертвою этого убеждения за последнее столетие сделалась не одна сотня деревенских мужичков, которые в засушливые годы вырывали заложных покойников из могил и за это шли в тюрьмы.
«Наш крестьянин,— пишет один наблюдатель из Си-линской волости Симбирской губернии,— с большим негодованием смотрит на то, что в последнее время стали хоронить на кладбищах опойцев; он твердо убежден, что это — отступление от старинных обычаев, тяжкий грех и неминуемо влечет за собою бездождие и неурожаи; по его мнению, приличное место для зарытая такого мертвеца — где-нибудь в глухом лесном овраге, а потому он дорого бы заплатил, чтобы изменить в этом отношении распоряжение правительства; и если случается похоронить подобного покойника на кладбище и при зарытии его не находится свя-щенноцерковнослужителей, то, в отвращение предстоящих несчастий, они не отпускают гроб в могилу, а бросают его туда, втыкая вокруг гроба осиновые колья».
Другой наблюдатель, из Бутульминского уезда Самарской губернии, говорит о местном народном суеверии, в силу которого «тела замерзших, утонувших и особенно опившихся, в случае предания их земле на общем кладбище, наводят на жителей различные бедствия вроде бездождия, мора на людей или скот и т. п»
В Чембарском уезде Пензенской губернии «"продолжительные засухи" объясняют наказанием Божиим за то, что на кладбищах бывают похоронены опившиеся, убитые и утонувшие; таких покойников, для избежания засухи, вырывают из земли и переносят в лес».
В Аткарском уезде Саратовской губернии «из долговременной засухи и бездождия заключают, что непременно какое-либо опившийся погребен на православном кладбище по христианскому обряду».
«Во время засухи непременно есть где-нибудь опойца, которого не принимает земля; потому его нужно вырыть из земли и бросить в болото, чтобы пошел дождь» (данные из Симбирской [или же Тамбовской?] губернии).
В Голицынском приходе Аткарского уезда Саратовской губернии причинами бездождия крестьяне признают скоропостижно умерших опойцев; во время засухи они дружно принимаются носить и возить воду на могилу такого покойника и затем ждут обильного дождя.
§ 26. Эти народные поверья особенно ярко сказались в целом ряде исторических (документально засвидетельствованных) случаев, когда похороненные на кладбищах тела заложных покойников вырывались из могил и большей частью переносимы были на другие места. Мы приведем все известные нам случаи такого рода в географическом порядке. Цель наша при этом — установить с возможною точностью: во-первых, какие именно бедствия приписываются обычному погребению заложных, во-вторых, что делается в таких случаях с трупом заложного и, в-третьих, по всей России или только в некоторых местах сохранилось старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения для заложных покойников? Начнем с Нижнего Поволжья.
В Самарской губернии май месяц 1873 года стоял холодным и засушливым. 10 мая был мороз в 4° ниже нуля, и озими на полях замерзли; 12 мая мороз повторился (0,5° ниже нуля); 18 и 21 мая термометр стоял на Г ниже нуля, а 19-го —на нуле. Вследствие одновременного бездождия морозы эти оказали очень пагубное влияние на посевы. Суеверный народ, как всегда бывает в таких случаях, искал виновников этого бедствия и нашел их в заложных покойниках, похороненных на общем кладбище. В одном Бу-гульминском уезде было весною этого года несколько случаев разрытия могил заложных.
А именно: № 1. В приходе села Туарма Бугульминского уезда два крестьянина деревни Баландаевой замерзли зимой 1872 года и похоронены были на кладбище по христианскому обряду.
15 июня 1873 года четыре человека их «вырыли и похоронили на другом месте». За две недели до этого прихожане села Туармы посылали священнику депутацию с просьбою о разрешении выкопать из могил эти злополучные трупы и «перенести их для похорон куда-либо в низменное и моча-жинное место».
№ 2—3. 19 июня того же года крестьянка села Сумарокова Бугульминского уезда заявила властям, что труп ее мужа, замерзшего дорогою в декабре 1872 года и похороненного по христианскому обряду на общем кладбище, 17 июня жителями села Сумарокова вырыт из могилы, изрублен на части и неизвестно куда скрыт.
В том же месяце на кладбище деревни Каменки оказались разрытыми три могилы — две могилы взрослых покойников и одна младенца. «По дознанию оказалось, что крестьяне заметили на кла
Глава четвертая.
Поминки наложных покойников в Семик.
§ 34. В новгородской Софийской библиотеке хранится рукописный «Устав архиерейского служения» XVII века. Из этого устава мы, между прочим, узнаем, что «в четверг седьмой недели по Пасхе происходил обряд погребения странных на скудельницах или Божьих домах, куда свозились в течение года тела погибших насильственною смертью, казненных преступников и умерших от заразы. Скудельниц в Новгороде обыкновенно (исключая время моровых поветрий) было две: одна при монастыре Рождества Христова на Торговой стороне, а другая при церкви Двенадцати Апостолов на Софийской стороне. В среду служили на скудельницах по умершим общую панихиду, а в четверг обедню. По совершении обряда погребения божедом-ский приказчик давал игумену со всем собором за панихиду гривну московскую, а за обедню игумену гривну, игуменскому дьякону 10 денег...» и т. д.
То же самое было и в Москве XVII века: «В Семицкий четверг, на седьмой седмице по Пасхе бывал на Божедомку (убогий дом — Д. 3.) из ближайшего монастыря или собора крестный ход и стекался народ с гробами, одеждами и саванами для мертвых: благочестивые сами из усердия разбирали голыми руками тела, по большей части завернутые в рогожки, и по христианскому милосердию, не гнушаясь отвратительного вида и запаха трупов, долго лежавших в ямнике сарая, "опрятывали" оные, надевали на них белые рубахи и саваны, потом клали в гробы, опускали в приготовленные для сего ямы и зарывали; иные между телами находили своих родных или знакомых, без вести пропавших. По завалении этих ям духовенство совершало общую панихиду, после чего доброхотными дателями раздавалась Божедому и собравшимся на Убогий дом нищим милостыня и приносимые туда съестные припасы, как-то: блины, пироги, калачи и пр.»
После того как убогие дома были уничтожены, это церковное празднество в Семик не исчезло: панихиды над убогими домами продолжают совершать в Семик во многих городах и ныне.
В городе Козьмодемьянске Казанской губернии ежегодно в четверг Троицкой недели у Тихвинской церкви совершается панихида «над убогим домом» — над пятью ямами, следами старых общих могил. По совершении панихиды раздается щедрая милостыня нищим. Жители города Арзамаса Нижегородской губернии во множестве собираются в Семик к убогому дому для совершения панихид над похороненными там; накануне, в среду, там же служат панихиду жители соседней Выездной слободы. При поминовении молятся: «Помяни, Господи, убиенных рабов своих и от неизвестной смерти умерших, их же имена Ты Сам, Господи, веси, иже зде лежащих и повсюду православных христиан».
Служение панихид продолжается до глубокого вечера. Ввечеру неподалеку от убогих домов собираются толпы народа для празднования веселого Семика.
В Нижегородской губернии существует небезынтересный для нас обычай, по которому «казненных поминают в четверг на каждой родительской неделе».
В городе Дедюхине Пермской губернии «об увеселениях в Семик и понятия не имеют. В 12 часов дня священники в облачении, с хоругвями и крестами, отправляются вместе с народом на кладбище и здесь совершают моление об упокоении почивающих в убогих домах, т. е. умерших от внезапной смерти, найденных замерзшими, убитыми, утонувшими, задавленными и между прочим таких, имена коих неизвестны были прежним жителям Дедюхина. Древний (1770) стол, хранящийся в часовне, выносится только в этот день на общую могилу и покрывается здесь деньгами и яйцами — приношениями молящихся. Время этого поминовения обусловлено в Дедюхине разливом весенней воды: если к четвергу перед Троицей вода войдет в обычное ложе, то Семик празднуется в свое время; если же нет, то долго спустя, нередко и после Петрова дня. Впрочем, бывает Семик и во время весеннего разлива, если к этому времени окончатся работы местного населения по нагрузке судов солью, что продолжается иногда, особенно при большом отпуске соли, около месяца. Тогда едут на кладбище в лодках».
Местный этнограф дер. Петухов оказался в данном случае неточным: он говорит только о поминовении в Семик усопших предков. Здешняя примета гласит: «Мало бывает тепла до Семика; когда же покойников (зарытых в Семик? дождем? — Д. 3.) обмоет, тогда уж не бывает холода».
В городе Вологде поминовение усопших в Семик происходит за городом, на так называемой поляне; по словам епископа Евгения Болховитинова, здесь был некогда убогий дом.
В городе Кунгуре Пермской губернии в Семик поминают на кладбище «родителей и родственников». Близ города Устюга Вологодской губернии в Семик поют панихиды на так называемом многогробишном кладбище, где теперь сосновая роща.
Семицкие поминальные обряды известны еще в Иркутске и во многих других городах. Особенно хорошо сохранились они на Вятке, где некоторые из них носят черты глубокой древности. В городе Уржуме в Семик служат панихиды на том месте, где прежде погребались заложные. В Ледове, что около слободы Кукарки, Иранского уезда, поминовение совершается на месте бывшего убогого дома в субботу после Троицы, а в часовне села Жерновых Гор, над костями убитых черемис (? — Д. 3.), в самый Семик; будто бы кости при этом прикладывают к больным местам, для исцеления от болезней (устное сообщение А. Е. Макарова 1915 года).
Вятский историк Ал. Вештомов в 1807 году писал: «Преступников, смертной казни преданных, клали в особенные при городах места, кои назывались убогими домами, в которые прятали также и бедных, хотя и честных людей, коих никто не хотел предать честному погребению; спрятанные поносным для них образом в рогожи, здесь, в выкопанных ямах, лежа по нескольку человек не отпеты, отпеваемы были вдруг в один раз в году на седьмой неделе по Пасхе. На таковом при городе Хлынове (теперь губернии Вятке — Д. 3.) находящемся позорном месте поются в четверток означенной недели поныне панихиды, и день сей называется здесь Семиком, сопровождавшимся прежде, как и свистопляска, разными дурачествами и беспутствами».
В окрестностях губернии Слободского поминки совершаются на так называемом городище, что около села Подчуршинского, в седьми верстах от города, близ реки Вятки. Здесь на вершине горы стояла древняя часовня (теперь церковь). «12 июня и в неделю Всех Святых к часовне стекается народ из разных мест, особенно новокрещенные вотяки, для отправления панихид — не по своим умершим родственникам, а, как выражаются они, по заложньш». Как нам сообщал губернии А. Замятин, при устройстве летом 1910 года на этой горе водоема тут было найдено много костяков, похороненных лицом к востоку, без крестов и украшений; встречались и костяки без конечностей. Есть все основания полагать, что тут погребены убитые некогда в битве с вотяками.
В селе Кайском Слободского уезда «семикуются» (т. е. поминают покойников в Семик на кладбище) в два срока: крестьяне — в четверг, а мещане — в субботу на той же седьмой неделе: суббота эта известна здесь под именем «мещанского Семика».
В городе Слободском Вятской губернии поминовение усопших в Семик совершается в мужском монастыре; на площади около монастыря служат так называемую «вселенскую панихиду». На той же площади происходит в этот день ярмарка, на которой продаются главным образом детские игрушки, особенно же свистки разных сортов, куклы и статуэтки. На ярмарке в этот день слышится все время неумолкаемый свист, что близко роднит слободской Семик с вятскою «свистуньею», о которой речь будет ниже.
Такой же точно «Семик» и в тот же день празднуется в городе Котельниче, где мы встречаемся еще с некоторыми новыми, весьма интересными для нас чертами. «Всемирная панихида» совершается здесь над ямой, в которой местные жители видят могилу воинов, «падших в сече с новгородскими выходцами». Во время совершения панихиды многие из крестьян, по старинному обычаю, бросают в эту яму деньги и яйца. После панихиды крестьяне «как бы в знак той битвы, которая происходила около этого места, бросают один в другого печеными яйцами, отчего и происходит в это время между ними сильный крик и шум». Дети целый день бросают и катают глиняные «шарыши» (шары), а также свистят в дудки, палят из пищалей и т. п. Сосновые пищали, берестяные и глиняные дудки и рожки, деревянные волынки, глиняные шары и другие детские игрушки во множестве продаются в этот день на кладбище. В общем, заупокойный Семик носит «вид веселого праздника».
В Тульской губернии во вторник на Русальной неделе (т. е. на неделе перед Троицыным днем) «крестьяне поминают утопленников и удавленников вместе, следующим образом: родственники сего насильственною смертию умершего, за упокой души, разбивают красное яйцо на его могиле; при чем призывают русалку (курсив наш — Д. 3.) и часть блинов, принесенных для поминовения, оставляют ей в жертву». Терещенко, говоря об этом тульском поминовении удавленника, приводит и эту обрядовую формулу призыва-ния русалки, но не знаем, насколько точно:
Русалка, царица,
Красная девица,
Не загуби душки,
Не дай удавиться,
А мы тебе кланяемся.
Чтобы покончить с семицкими поминовениями залож-ных у великорусов, укажем еще, что «древний обычай — в 7-й четверг по Пасхе поминать в домах залившихся и удавившихся родителей и родственников, у кого они есть, и делать по ним милостыни, в отраду души их, которая бывает, по народному мнению, в тот только день в продолжение всего года», отмечен еще в селе Куйском на реке Печоре Мезенского уезда. А в селе Роксе Лодейнополь-ского уезда в этот день поминают «панов», т. е. убитых в смутное время поляков. В честь их варят кисель, который и едят у часовни в роще. Один год пропустили это празднество, известное здесь под именем «Киселева дня», и случился неурожай овса, что приписано было мщению «панов»; с тех пор празднуют аккуратно каждый год.
В Нижнеудинском уезде Иркутской губернии в Семик поминают утопленников и самоубийц; красят для покойников яйца. О вятском обычае собирать к Семику муку для поминовения заложных мы уже говорили выше.
Гораздо меньше в нашем распоряжении сведений о семицких поминальных обрядах из губерний белорусских и малорусских. В Смоленской губернии «на Семик крестьяне поминают утопленников, удавленников, вообще людей, скончавшихся скоропостижно». В городе Смоленске на кладбище Петропавловского прихода совершается в этот день особая панихида о всех, погибших несчастною смертью и оставшихся безвестными при погребении.
В Купянском уезде Харьковской губернии «весьма распространен обычай поминовения, в субботу накануне Троицына дня, утопленный,, умерших до крещения и мертворожденных детей, то есть всех тех, которые, по словам старухи, становятся русалками. Некоторые крестьянки красят в этот день яйца, но только не в красный, а в желтый цвет, и раздают их детям... В "Русалкин велык день", т. е. в четверг после Троицы, русалки выходят из воды, появляются в лесах, садах и огородах и стараются поймать тех из родителей, которые не поминали их в субботу». Сравни с этим обычай Лубенского уезда, где на «Русальчын велык день», т. е. в четверг на Троицкой неделе, женщины, терявшие некрещеных детей, собирают у себя всех детей околодка и угощают их.
§ 35. Весьма близок к семицким поминальным обрядам над убогим домом своеобразный народный праздник в губернии Вятке, известный теперь под именем свистуньи, а в старину, по словам старых авторов, свистопляски. Разница лишь в том, что праздник свистуньи посвящен не залож-ным покойникам вообще, а убитым в одной битве 1392 года (?) устюжанам. Кроме того, праздник этот совершается несколько ранее Семика, а именно в четвертую неделю после Пасхи. Имя свое праздник получил от того не умолкаемого свиста, который слышится в течение всего праздника.
В настоящее время это детская ярмарка, с преимущественною продажею детских игрушек; дети охотнее всего покупают глиняные «свистульки» и свистят в них. Но в старину было нечто иное. По словам вятского историка Вештомова, панихида в четвертую неделю по Пасхе в Вятке «совершается на том самом месте, где происходило побоище (битва.— Д. 3.) и где похоронены убитые при том люди, а именно у северного глубокого рва, где с издревле находится на тот конец и часовня. После отправления сей панихиды собираются на то место жители и гуляют... Несколько лет назад тому (писано в 1807 году.— Д. 3.) происходили при том, по обычаю язычников, свисты и пляски, отчего и называется сей случай на Вятке свистопляскою. Также обыкновенные при том были и кулачные бои...».
«Народ собирается (на свистунью — Ц. 3.),— сообщает другой старинный автор,— с небольшими свистками. Стоя на валу, бросает глиняные шарики в ров, куда сходятся городские ребятишки собирать их». По преданиям, праздник этот связывается с битвою 1392 года, в которой пало много устюжских воинов; будто бы устюжане пришли на помощь вятчанам, но «вятские слепороды» приняли их, в темноте ночи, за врагов и избили. Будто бы даже «куклы из глины, расписанные разными красками и раззолоченные» (теперь это изящные гипсовые статуэтки) в изобилии продаются на свистунье «в честь оставшихся после сражения вдов».
Свист на вятских поминальных обрядах-праздниках в честь заложных покойников не представляет собою чего-нибудь исключительно только вятского местного. Сопровождаемые свистом праздники были прежде и в других местах Великой Руси, но успели исчезнуть прежде, чем их описали в книгах. По крайней мере имя села Ростовского уезда, Ярославской губернии, Никола-Дудник (Никольское-Ошанине тож) объясняется теперь местными старожилами так: «9 мая, в престольный праздник, в этом селе продавали в большом количестве детские глиняные игрушки (полное сходство с вятской свистуньей! — Д. 3.), преимущественно же колокольчики особенного устройства и глиняные дудки, и всякий богомолец поставлял себе в обязанность купить для своих детей у дудника ту или иную игрушку».
Свист — языческий оберег от нечистой силы; недаром же древнерусские поучения так часто восстают против «сопелий» и «гудцев».
§ 36. Описанные нами семицкие поминальные обряды в честь заложных покойников по времени своего совершения совпадают, как видим, со сроком былого погребения заложных в убогих домах. Кое-где они и совершаются над убогими домами или на их месте. Отсюда естественный вывод, что обряды эти — простое наследство прежнего общего погребения заложных в Семик в убогих домах. Так и думают некоторые из цитированных нами выше авторов, например еп. Евгений Болховитинов и др. Такое предположение, вероятно, и справедливо для некоторых городов, но, конечно, не для всех. Во многих местах, например в Вятской и Тульской губерниях и в Малороссии, семицкие поминальные обряды имеют слишком ничтожное отношение к убогим домам или даже не имеют к ним никакого отношения, а главное — они, безусловно, древнее того времени, когда общее погребение заложных в убогих домах прекратилось, а быть может, даже и древнее самых убогих домов.
Правдоподобнее во всех отношениях предположение, что общее погребение заложных в убогих домах в Семик было установлено правительством (точнее говоря: духовенством?) именно по случаю существовавшего издавна народного обычая поминать в этот день заложных покойников. Семицкие обряды в честь русалок безусловно древнее убогих домов, между тем, как мы ниже увидим, они во многом близки к поминкам заложных покойников.
Равным образом мы не можем согласиться и с этим мнением старых авторов, слова которых Е.В. Аничков цитирует без всяких комментариев, как бы соглашаясь с ними. У него читаем: «В старину в Великороссии и в Сибири эти (т. е. весенние.— Д.З.) поминки (на кладбищах. — Д-3.) имели место, и не только в честь родителей или вообще предков. В Москве, в Устюге Великом, в Иркутске и в других местах ходили на Семик или Пятидесятницу молиться и справлять тризну в так называемые Убогие дома, Скудельницы, Буйвища или Гноища, где погребались все, кому не довелось приобщиться перед смертью. Во время традиционных всеобщих поминок, очевидно, считали благочестивым делом вспомнить об этих погибших душах, помолиться за их спасение и принести им в то же время жертву». Мы считаем недоказанным, чтобы обычай этот возник на христианской почве.
Кроме того, семицкое поминовение заложных, как мы видели выше (обряды в Котельниче, Вятке, Тульской губернии и в Малороссии), весьма сильно отличается от обычного поминовения усопших. Замечательно, что особый характер носило оно и в то время, когда в Семик происходило общее погребение заложных в убогих домах. Об этом можно догадываться по следующему замечанию путешествовавшего по России в половине XVII века антиохийского патриарха Макария: «У жителей этого города (г. Москвы. — Д-3.) есть обычай в четверг по Пятидесятнице отправляться за город с царем, царицей и патриархом для раздачи милостыни и совершения служб и поминок по всем умершим, утонувшим в воде, убитым, а также по (умершим.— Д. 3.) пришлецам, с полной радостью и весельем; все торговцы города и рынков переносят свою торговлю за город». Святейшему путешественнику, очевидно, не сообщили, что в этот день происходит и общее погребение заложных, но оно тогда уже безусловно происходило. Слова «с полной радостью и весельем» не оставляют сомнения, что это было не обычное христианское поминовение умерших.
По общераспространенному поверью, весною (в Великий четверг) мертвые просыпаются от своего зимнего глубокого сна. Вместе с ними пробуждаются, конечно, и залож-ные покойники. Но если усопшие предки покровительствуют своим живым потомкам и помогают им во время летних забот и работ, то заложные покойники, наоборот, вредят живым. Заложные покойники отличны по своей природе от прочих умерших: они доживают свою земную жизнь, почему они более первых нуждаются во всем земном; если усопшие предки питаются «паром» пищи, то заложным нужна обычная земная пища; обычным покойникам хватает той одежды, которую им кладут в гроб; заложные, очевидно, скоро изнашивают свою одежду: им нужна еще и новая. Вот почему заложных желательно пораньше и подальше спровадить от местожительства живых. Такое-то провожание, «проводы», заложных мы и склонны видеть в семицких их поминовениях.
Веселье семицких поминовений, о коем согласно говорят и Макарий Антиохийский XVII в., и Котельнический Глуш-ков XIX в., весьма ярко свидетельствует, что это не обычные христианские поминки по умершим. В этом веселье можно видеть пережиток языческой похоронной тризны, другим пережитком коей служат кулачные бои во время тех же обрядов. В таком случае и эти поминки заложных яв-< ляются запоздалым предоставлением заложным покойникам тех похоронных почестей, коих они лишены были в свое время. Но можно объяснять это веселье и несколько иначе: заложные покойники, сохраняя свой земной нрав, испыты-, вают весной потребность в обычных весенних увеселениях деревенской молодежи; если им этих увеселений не предложить, то они будут тосковать и, пожалуй, мстить. Отсюда понятен веселый характер всех семицких обрядов, в том числе и поминальных.
«В Семицкую неделю покойники бродят по кладбищу — без пристанища». Это народное поверье лучше всего сохранилось у черемис: «На время от Страстной недели до Семика все души (умерших) пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты. Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени получают вообще вредные при жизни люди — колдуны и разные плуты, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и пр.» «Соответственно с этим у черемис, точно так же как и у чуваш, Семик — поминальный праздник. У чуваш "этот день праздновался очень шумно: после домашнего поминовения усопших члены семьи (кроме молодых и детей) запрягали лошадей в тарантасы, украшенные зеленью, и с пивом, водкой, блинами и другими съестными припасами отправлялись на кладбище провожать покойников. Здесь они совершали моление духам предков, ели, пили, "угощали" покойников, пели, плакали и плясали под звуки музыкальных инструментов, потом разбивали часть посуды и возвращались домой. Сажая перед окнами деревья в Семик, чуваши верили, что на эти деревья садятся души умерших, которые в Семик возвращаются с кладбищ в деревни».
§ 37. Рассмотрим своеобразную обстановку и отличительные признаки семицких поминовений. Мы тут встречаем свист, бросание на могилу заложных денег и яиц, бросание друг в друга глиняными шарами и печеными яйцами (Котельнич и Вятка, а яйца на могилу также и в Тульской губернии), наконец продажу глиняных кукол и общее веселье.
Бросание на могилу заложных яиц и денег, — этот обычай вполне тождествен с финским куяськоном; по аналогии с этим последним мы имеем право видеть в этом обычае жертву злым заложным, задабривание их.
Для вятского обычая бросать друг в друга, при поминовении заложных, глиняные шары финских параллелей нет. Мы склонны видеть в этом обычае отдаленное переживание древнерусской тризны, которая, как известно, состояла в состязаниях и борьбе на могиле покойника. В старину, даже еще в начале XIX века, вятская свистунья сопровождалась всегда еще кулачными боями, в чем мы видим пережитки той же тризны. Заложные покойники были лишены в свое время похоронных почестей; лучшее средство умиротворить их и побудить уйти подальше от живых людей, это — справить на их могиле, хотя бы и запоздавшую, похоронную тризну.
Кулачные бои, этот остаток языческих тризн, прежде известны были, во время Семика, по-видимому, не только на Вятке. По крайней мере московское название семицких гуляний тпюлъпа в Сибири сохранило многоговорящее переносное значение: «драка».
О том, какое важное значение в похоронном обряде имела тризна, может свидетельствовать следующая вятская сказка о заложных богатырях. В городе были три убитых богатыря. Они просили, чтобы их кто-нибудь похоронил. Но сколько раз их ни хоронили, все неудачно: сегодня похоронят, а завтра они опять выйдут наверх и просят, чтобы их опять хоронили. Вызвался их похоронить один солдатик; купил 40 бочек вина, созвал всех городских и окрестных жителей; после похорон выкатил все 40 бочек вина и приказал пить — кто сколько может; когда напились, приказал —- кому реветь, кому песни петь, кому плясать, кому драться. «Тут сделался такой шум, что ничего не разберешь; а богатырям этого только и хотелось. Проходит день, проходит неделя, проходит месяц, а богатыри не выходят: значит, похоронены уже». После эти три богатыря подарили солдату трех своих коней — «за то, что ты нас хорошо похоронил». Очевидно, шумная (и почетная?) похоронная тризна способна удовлетворить убитого богатыря.
Что касается свиста на могилах заложных, давшего повод к названию вятского праздника «свистуньею», то в нем мы видим отпугивание нечистой силы, в полном распоряжении коей находятся заложные. Что шум и свист пугают нечистую силу — это поверье общераспространенное; на нем основана, между прочим, примета, что в лесу свистеть опасно: обидится леший.
Наконец, глиняные куклы, которые в изобилии продава-лись в Семик на Вятке, могли и не иметь обрядового значения: вследствие свиста праздник легко мог быть сочтен впоследствии детским, а тогда куклы могли явиться естественным образом. Но можно и здесь видеть общеизвестные жертвенные куклы (vota), какие приносились некогда в жертву, как символ человека, для предохранения от болезней.
В качестве примера мы укажем на вятских, Уржумского уезда, вотяков, которые при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог деревянную куклу, со словами: «Не меня ешь, не грызи! ешь это!» Если, как мы видели выше, заложным покойникам приписываются разные заболевания, то принесение им подобных символических жертв будет вполне понятным.
У чуваш так называемые орхамахи, т. е. лепные изображения (из теста и дерева) лошадей, коров и т. п., продаются для принесения в жертву керемети вместо настоящих коров и т. п.
Глиняные куклы для детей, как нечто обрядовое, продавались также в Туле в десятую пятницу после Пасхи.
§ 38. Одиноко стоит курский поминальный обряд в честь убитого в бою ногайского великана. На могиле этого великана, в Курской губернии, происходил «ежегодно и даже по нескольку раз в год», при поминовении души убиенных, такой обряд: голову богатыря, погребенную особо, катали вокруг памятника, поставленного на месте смерти убитого. В объяснение этого странного обряда народное воображение создало такую легенду: «Когда голова ногайского исполина была отрублена в Безголовном Верху, тело исполина само собою поднялось с земли и, став на ноги, долго простояло средь лога без головы, между тем "с пивной котел его голова каталась вокруг него, блекоча что-то непонятное». Описанный обряд будто бы просто-напросто повторял это чудесное происшествие, чтобы показать не видевшим, как происходило дело.
Приведенная легенда ничего не объясняет, и мы, разумеется, удовлетвориться ею не можем. Мы предлагаем такое объяснение курского обряда: катая голову убитого вокруг памятника, куряне образуют тем самым магический круг около места смерти заложного покойника: последний не должен переходить за черту этого круга.
Наконец, чтобы закончить с поминками заложных покойников, напомним, что о них была у нас речь также и много выше; о поминках же заложных покойниц, так называемых русалок, речь будет ниже.