[699x475]

 14/05/2009, Москва

Я в такси. Еду к нему. Страшно ехать. Пробка. Спокойно. Опять едем – страшно. Знал! Знал, что не нужно ехать. Но поехал. Верил в чудо. Верил в то, что мне повезет. Впервые за много лет. Верил свято. Почти как в Бога. Я в него верил. Я в любовь верил. Все прошло. Вспоминать ничего не хочется, да, и не могу.
Туман ушел минут через двадцать после укола. Врач смотрел участливо. Он тоже верил, наверное. Очень тихо сказал: «Думал, что встретимся не скоро. Как же Вы так себя запустили…» Я не ответил ему ничего. Говорить не хотелось совсем. Губы будто склеены. Намертво. После укола туман ушел. И с ним ушло все. Вера, любовь, слова, надежда. Ушло беспокойство и спокойствие. Такая щемящая пустота.
Начался нервный тик. Он начался еще в то время, когда была и вера и любовь. Я не осознавал, а кто-то внутри все уже понял и отказался бороться за ложь, которая могла дать глупую улыбку, блестящие, от слез, глаза. Что-то еще. Веко дергается беспрестанно, в такт каким-то словам, которые гулко и совершенно бессвязно бьются в голове. Не помню, как уехал и как понял, что нужно в клинику. Пока ехал, стало наплевать на пробки и на страх. По-другому ехал. Другим.
Полотенце в ванной висит теперь уже не как реликвия, святыня, а как музейный экспонат, который забыли защитить стеклом, лентой. Хочется трогать, забить своим запахом – его. Не имеет он теперь значения. Запаха его нет рядом. Был. Сегодня. Не помню запаха. Глаза помню. Грустные. Он что-то говорил мне. Наверное, что-то ужасное. Что-то хватающее за душу отчаянием, тоской. Чемоданы помню. Много. В квартире больше ничего не было. Я стоял, прислонившись к ненужным теперь обоям золотого цвета. Потом, просто сел на пол. Слушал. И не помню теперь, что слушал. По-моему, не сказал сам ни слова. Не мог. Нечего было сказать.
Все забыл. Так обидно. Ложь, что на полотенце был его запах. Если бы не лекарства, улыбнулся бы этой глупой лжи. Запах был там, в квартире, от него. И не помню. Обидно не помнить ничего, хотя, так и легче.
Я совсем успокоился, что открыл ноутбук и пытаюсь теперь поволноваться, написав эти мысли. Не получается. Проклятый укол. Буду винить его за то, что не помню ни слова, ни жесты. Глаза только. Не опишешь. Глаза, которые я люблю. И все.
Он уже улетает, далеко-далеко, и больше мы не встретимся даже для того, чтобы свести меня опять с ума. Надо бы держаться как-то. Бороться за другое.
Я не был уверен в том, что нужно увидеть его. Но не мог отказаться. Думаю, что он тоже хотел просто увидеть меня в последний раз. А говорил глупости, которые приходили в звонкую, от тишины, голову. Наверное, что-то обидное. Тайна это теперь.
С пола вставать было уже трудно. Накатывало осознание, отнимающее физическую силу. Он подал мне руку. Теплую, родную. Я подал свою, встал и посмотрел ему в глаза. Вот почему их помню. Мы молчали несколько минут, смотрели в глаза друг другу. Потом, так же молча, я ушел, потирая ладонью висок, пытаясь заставить себя думать.
Мысли вернулись не сразу. Захотелось вернуться, сказать что-то важное. Про то, что хочу смотреть ему в глаза. Обнять хочу. Показалось, что в спину, когда я уходил, он прошептал: «Je t’aime».
Улыбнулся он лишь раз, когда впускал в квартиру. Я тоже улыбнулся. Мы оба уже знали, что будет. В глазах увидели. Впустил, прошел в комнату, встал в центре. Из-за отсутствия мебели казался крошечным, далеким. Я подошел к нему близко, он отшатнулся. И начал говорить. Я прислонился к стене. А я не слушал, прокручивая в голове его отчаяние, с которым он отшатнулся, боясь сближения, которое, несомненно, все бы только осложнило. Мой мудрый мальчик. Улетает сейчас. Улетел, оставив мне улыбку и грустные глаза. Оставив меня одного.