[164x242]

Сергей Данилович Осетров

Сергей Данилович Осетров родился в 1923 году в деревне М.Арагуль Лебяжьевского района. С 1942 года до конца войны сражался на разных направлениях. Награжден орденом Оте­чественной войны 2-й степени, медалями "За оборону Ста­линграда", "За взятие Будапешта" и другими. Педагог по об­разованию, "Отличник народного просвещения" свою жизнь посвятил обучению и воспитанию подрастающего поколе­ния. После войны работал в Шумихинском районе.
Октябрь 1942 года. Холод, дождь, грязь. Немцы все еще предпринимают отчаянные, но безуспешные усилия захватить Сталинград и прорваться к Волге.
Полки нашей 252 стрелковой дивизии прибыли с Урала и были направлены на северный участок фронта. Ранним утром подразделения занимали позиции, пройдя по раскисшей доро­ге километров тридцать.
В километре или чуть ближе через моросящую серость дож­дя проглядывала высота. На ее склоне — немецкая оборона, а у подножья метрах в трехстах от высоты — наши окопы. Впра­во и влево чернеют подбитые танки. Сквозь дождь и утреннюю мглу проступало десятка два изуродованных немецких машин, среди них четыре-пять наших. Видно, жаркими были бои, вы­нудившие немцев перейти к обороне.
Я, да и не только я, все, кто первый раз приближался к передовой, заслышав свист летящего снаряда или мины, броса­лись на землю. А они проносились мимо и рвались далеко по­зади или в стороне. Это потом научились определять перелет или недолет. А в этот первый день казалось — каждый снаряд накроет. Шли быстро. Мокрые шинели стали еще и грязными.
Мне и еще трем солдатам командир взвода приказал рас­положиться под танком с разорванной гусеницей, непрерывно наблюдать за немецкими позициями и вести огонь, если пока­жется противник.
Под танком был окоп, но для четверых он оказался слиш­ком мал. Пришлось копать сбоку от танка еще один и соеди­нять их.
Офицеров вызвали к командиру батальона.
— Будем брать высоту. Начало атаки в одиннадцать после артиллерийской подготовки.
Еще на высоте гремели разрывы, как раздалась команда:
— В атаку! Вперед!
Повыскакивали из окопов и перебежками устремились впе­ред. Немцы сначала не стреляли. А когда мы отбежали метров шестьдесят-семьдесят, открыли очень плотный огонь. Пули свистят. Мины и снаряды рвутся. Грохот и свист сверлит уши.
И в этот первый раз сближения с врагом, и потом не раз, не страх за жизнь, об этом не думалось, притуплял сознание опас­ности. Наступало какое-то безразличие к себе. Только инстинкт самосохранения бросал тело на землю. И хотя она мокрая и раскисшая, но, прижимаясь к ней, казалось, набираешься сил. А воля, подчиняясь призыву и примеру товарищей, напряга­ясь от жгучей ненависти к врагу, движет тело вперед, и бе­жишь с теми, кто еще поднимается.
Не удалось наше наступление в первый день. С потерями вернулись на свои позиции. И на второй не могли преодолеть больше половины ничейной земли.
Вечером заместитель командира роты по политчасти стар­ший лейтенант Гуренко еще раз рассказал, как необходимо взять высоту. За ней километрах в трех железная дорога, по ней нем­цы подвозят войска к Сталинграду.
И вот под покровом темноты стремительная атака, и высота наша! За ее гребнем блиндажи, ровики для боеприпасов, ходы сообщения. Было приказано занять оборону и быть готовыми к отражению контратаки.
Перед рассветом началась стрельба. Мы трое были в не­большом блиндаже. Выскочили. Метрах в сорока немцы. Когда вспыхивали ракеты, поблескивали надвинутые на глаза каски и короткие автоматы в руках. Они бежали и стреляли на ходу. Трассирующие пули рассекали темноту, и казалось, что блес­тящие нити опутывают нас. Очень красиво, если бы не смер­тельно опасно.
Заговорили два наших ручных пулемета. Захлопали винто­вочные выстрелы.
— Гранатами их, гранатами, гадов! — сквозь выстрелы крик­нул командир взвода. Загрохотали разрывы, среди них и двух моих гранат.
И немцы не выдержали, побежали назад, оставив в грязи трупы убитых. Но и у нас гранат не осталось, да и патроны были на исходе. Если атака возобновится — не выдержать. Но тут в окоп спрыгнул солдат с катушкой телефонного про­вода и аппаратом, за ним младший лейтенант-артиллерист.
—Артиллерия подоспела,— сказал сосед.— Сейчас живем!
Через несколько минут началась пристрелка. Снаряды плот­но ложились на немецких позициях. А уже через час мы пре­следовали отступающего врага и перерезали железную доро­гу. Бой был выигран. Приказ командования выполнен. И мы, молодые солдаты, обрели уверенность и боевой опыт.
Только за эти дни многих недосчитались. Погиб командир полка майор Чмырь. Убит мой товарищ Петя Араксин. Мы были из одной деревни и вместе призывались в марте 1942 года. Курганских парней 1923 года рождения было немало в полку, но осталось немного. Были ранены Иван Гуляев и Петр Воротынцев из Мокроусово, а Сараеву из Петухово перебило обе ноги. Нам было тогда только по девятнадцать.
Через несколько дней дивизию сняли с этого участка фрон­та и перебросили южнее, в район станицы Клетской, пополнив на привалах по дороге поредевшие в боях роты.
19 ноября началось наступление войск Юго-Западного фрон­та, а полки нашей дивизии заняли важный опорный пункт нем­цев - хутор Вертячий. Немецкая оборона была разорвана. Наступил новый этап в Сталинградской битве, а, вернее, во всей Великой Отечественной войне: окружение 330-тысячной армии врага и сжатие огненного кольца.

***

Занималось утро. Едва ощутимый ветерок предвещал по­явление солнца, и река пригладила свои волны. Катера Дунай­ской флотилии причаливали к берегу. Мы один за другим пры­гали в воду, неуклюже шагали в ней с поднятыми над головами автоматами.

Первые лучи выползающего из-за гор солнца озаряли сте­ны стоящей на высоком холме Братиславской крепости. В раз­ных концах города слышались выстрелы.
Наступление наших войск со стороны вокзала, крепости и с берегов Дуная было столь стремительным, что немцы не могли организовать оборону и поспешно отступали. Лишь отдельные группы оказывали сопротивление. Но и они не задерживались, огрызались автоматными очередями, да иногда слышны были тугие хлопки взрывающихся гранат.
Наш взвод отдельными группами продвигался по пустын­ным улицам, укрываясь у изгородей с нависшими ветвями де­ревьев. Город был безлюден. На окнах домов, притаившихся в глубине садов, опущены жалюзи, калитки и двери глухо закры­ты, улицы пустынны: ни транспорта, ни пешеходов.
Нас догнал командир взвода лейтенант Савин. Он остано­вился, осмотрелся, вытер тыльной стороной ладони пот со лба, поправил фуражку и негромко позвал: — Савельев, иди сюда.
Подошел Павел Савельев — сержант лет тридцати, с обвет­ренным темным лицом, острыми черными глазами, в сдвину­той на правое ухо пилотке и вопросительно поглядел на лейте­нанта.
Бери своих ребят и осторожно двигайтесь улицей впра­во. А ты, Осетров,— прямо,— обратился Савин ко мне и пока­зал рукой направление движения моей группе и отделению Савельева.
Держитесь ближе к домам. Спешить не надо. Внимательно все осматривайте. На следующем перекрестке берите впра­во и догоняйте взвод. Он махнул рукой, и мы побежали в указанном направлении.
Пока на пути продвижения взвода немцев не было. В отда­ленных улицах потрескивали автоматные очереди, слышался топот солдатских сапог, да глухо позвякивало оружие.
Труден бой в городе. Каждый дом, каждое окно, подъезд могут брызнуть свинцом. Не угадаешь, где притаилась смерть, откуда следят за тобой глаза врага и ждут удобного момента, чтобы навсегда остановить твой бег, вырвать жизнь.
Я быстро, но осторожно шагал по чужому городу, а из глу­бины памяти как наяву вставали дали родного села: речка в голубой дымке. Такая близкая и родная, сверкающая гладью на солнце, заливной луг с запахом зеленой сочной травы и лас­ковым теплым ветерком. Родной мой край! Как далеко я от тебя!
Рядом со мной шли пожилой и грузный солдат Васин, мой одногодок длинный тонконогий Соколов. Голенища кирзовых сапог у него были широки и потому издавали двойной звук: резкий от топота по камням и хлопающий — голенищами. Тре­тьим был молодой солдат Петя Нечаев. Мы внимательно огля­дывались по сторонам, осматривали задворки, сады и двига­лись пока без задержки.
Вправо между домами открылась узкая затененная улочка. Метрах в ста она обрывалась изгородью. Мне показалось, что кто-то в глубине ее пробежал.
— Быстро, ребята, проверить, кто там.
Васин и Соколов свернули в улочку. Петя Нечаев все пытался вырваться вперед меня, загляды­вал во все уголки, а лицо его выражало явное недовольство: нет противника и ничего не известно о нем. Признаться, это беспокоило и меня.
Мы двигались по улице. Я старался быть впереди Пети, то и дело показывая ему, а то и сердито приказывая — замедлить движение. Я боялся за него. Поспешность, а порой неоправ­данная лихость могли обернуться для него трагедией. На вой­не нельзя обойтись без гибели солдат, а осмысленность, ос­мотрительность, расчет, умение смело, но с обдуманным рис­ком действовать в бою не сразу приходят солдату. Не только я, все во взводе старались помочь овладеть фронтовой солдатс­кой мудростью этому чувствительному юноше. Разница в воз­расте между нами была всего четыре года, но он казался мне мальчиком. Он это чувствовал, не протестовал, но переживал.
Мы остановились, чтобы подождать Васина и Соколова. А Петя не хотел задерживаться. Ему надо было двигаться. Наблюдая за Петей Нечаевым, стараясь понять других сол­дат взвода, я удивлялся человеческой природе. Чего же все-таки в людях больше: добра или зла, участия или безразличия, любви или ненависти, чувствительности или холодности? Ско­рее всего у каждого эти качества — в разной пропорции, а про­являются в связи с обстоятельствами. Вот и Петя. Как ни оже­сточался лютой ненавистью к врагу в бою, после боя его серд­це и весь он были открыты людям.
Мои размышления прервали Васин и Соколов, догнавшие нас.
Какой-то мужчина бегает, стучится к соседям и сообща­ет, что пришли русские. Назвал себя профессором-скульптуром, фамилию сказывал не то Майерский или Майорский. Раз­ве разберешь, — доложил Васин.
- Приглашал нас в свой дом. Угостить вином хотел,— добавил Соколов.
- А вы что?
- Что мы? Спросили про немцев. Он сказал, что по центру города третий день идут машины, а на этих улицах не видели.
Васин достал из кармана бумагу и табак, не торопясь, скру­тил самокрутку. Соколов и я тоже закурили. А Петя нервно по­правлял автомат, недовольно поглядывал на нас и осматривал­ся по сторонам.
Я потом ругал себя за это промедление. Может, все было бы по-иному, если б не эта остановка.
— Пошли, — растирая сапогом недокуренную папиросу, по­звал я.
Все двинулись и молча шли пять-шесть минут. Виллы сме­нили большие дома. Мы приближались к центру города. Пора было поворачивать вправо и догонять взвод.
В полусотне метров из-за деревьев выскочили три грязно-зеленые фигуры и скрылись за соседним большим домом. Они не заметили нас, наверное, очень спешили.
— Немцы! — крикнул Петя и со всех ног бросился к дому. Я устремился за ним. Васин и Соколов метнулись наперерез с другой стороны дома. Все произошло очень быстро.
Петя, не оглядываясь, спешил к дому, завернул за угол и увидел бегущих немцев. Он вскинул автомат. Но на какое-то мгновение бежавший последним немец оглянулся, приостано­вился и опередил Петю. Протрещала очередь. Вскинутая с ав­томатом Петина рука на миг замерла в воздухе, он, как-то неес­тественно нагибаясь, приостановился и медленно осел на зем­лю.
Я подбежал и наклонился над Петей. Он лежал, поджав пра­вую ногу. Рука с автоматом вытянулась вперед, а левая, с вы­вернутым локтем, прижата телом. Казалось, тело напряглось, чтобы подняться и сделать стремительный бросок вперед, но сделать этого он уже не мог. Он был мертв.
Я был настолько ошеломлен и потрясен случившимся, что не слышал выстрелов Васина и Соколова, перехвативших нем­цев.
Я повернул тело Пети на спину. На гимнастерке пониже во­рота у левого кармана были две маленькие дырочки. Вокруг них проступала кровь. Темное пятно медленно расползалось по гимнастерке. Лицо побелело. Отчетливо проступили черные брови и темный пушок над верхней губой. В стремительном беге Петя закусил нижнюю губу. Она так и не высвободилась из-под плотно сжатых зубов. И даже мертвое лицо солдата выражало стремительный порыв.
Как-то во взводе зашел разговор о героях, о подвигах в боях наших солдат и офицеров. Припомнили много случаев из бое­вой жизни своего полка, когда по примеру отважных подразде­лений бросались на врага и решали, казалось, невыполнимые задачи. Петя внимательно слушал всех, а потом задумчиво и тихо сказал:
— А знаете, ребята, с чем можно сравнить подвиг солдата в бою?
Он поглядел на нас, помолчал, как бы раздумывая, гово­рить или нет, а потом продолжал:
— С пулеметной очередью трассирующими пулями. Как за яркими светящимися нитями трассирующих пуль следует не­видимый дождь смертоносного свинца, так и за первыми под­нявшимися в атаку героями следует стремительный натиск на врага солдатской лавины. Мне тогда его сравнение показалось надуманным. А вот сейчас перед его телом я понял, что этот скромный, незамет­ный и нескладный юноша был сильным, смелым и отважным, способным на подвиг, и только что в стремительном броске он думал об одном: не дать врагу уйти.
Подошли Васин и Соколов. Остановились. Молча сняли пи­лотки и склонили головы. Смерть Пети потрясла всех солдат взвода. Лейтенант зло и грубо обругал меня за то, что я не уберег, не сдержал Нечаева. А разве можно в бою угадать, кого и когда могут убить, кого и как надо беречь? А что значит беречь? Петя не мог остаться позади всех и ждать, когда появившиеся немцы будут уничто­жены мной, Васиным или Соколовым.
За годы войны я видел гибель многих наших солдат. Го­речь, жалость утраты жгла. А вот смерть Пети Нечаева ошело­мила. Я не мог, не хотел верить тому, что не блеснут синевой Петины глаза, не зазвучат в его устах лермонтовские стихи, не улыбнется он тихой застенчивой улыбкой, и никогда не будет его среди нас. Безжалостна война, а еще безжалостнее жесто­кие люди, по чьей вине она бывает.
В Петином вещмешке были тетради с его записями. А в кар­мане гимнастерки — письмо от матери, полученное накануне, на которое он не успел ответить. Петины вещи мы отправили посылкой матери, написали ей, каким солдатом был и как погиб ее сын. А материно письмо я оставил у себя и часто перечиты­вал его, находя в его словах новые дополнения к образу этого удивительного юноши, умного, доброго, внимательного, зас­тенчивого и скромного.
«— Милый Петенька! — писала мать.— Как мы рады твоему письму! Это хорошо, что твой командир строгий и чуткий, что товарищи твои добрые и отзывчивые. Дорожи дружбой товари­щей. Береги ее. Будь сам бескорыстен и верен. Перед твоими глазами, Петенька, не только кровь и разру­шения, муки и страдания людей. Ты видишь жизнь людей дру­гого мира. Среди них не так уж много врагов. Куда больше там наших друзей. Научись, Петя, их различать.
Ты, Петя, не беспокойся о нас. Девочки здоровы. Учатся. Оленька подросла, смешная и наивная. Во всех кинофильмах про войну все надеется увидеть тебя и огорчается после кино.
Любушка учится отлично. Только вот обувка у них поизносилась да рукавчики у пальто стали узковатыми и короткими. А купить новые трудно. Но это не большая беда. До победы не­далеко. Только ты, Петенька, береги себя.
А тетради твои я храню. Ты не беспокойся. Все твои записи будут в сохранности. Я подбираю тебе книги для подготовки к экзаменам в институт. Кончится война, ты приедешь, и будешь заниматься.
Петя, ты помнишь того пожилого работника редакции? Я его фамилию не знаю, а зовут его Илья Фомич. Он недавно встре­тил меня, остановил и спросил о тебе. Хвалил твои стихи, про­сил написать тебе, чтоб ты продолжал писать, просил присы­лать в редакцию. Он говорил, что у тебя талант. Я смутилась, даже растерялась и в замешательстве благодарила его.
Скоро закончится эта ужасная война. Ждем тебя, дорогой, ненаглядный наш. Береги себя. Целуем и обнимаем тебя крепко, крепко. До встречи с Победой, родной Петенька!»
Как больно и горько было сознавать, что этой встречи не будет, что жизнь Пети Нечаева оборвалась так рано, а сделал он в ней так мало. Война виновата в гибели Пети Нечаева. А кому они нужны, эти страшные войны? Что двигает теми людьми, которые гото­вят и начинают их?

Источник: Помни войну: воспоминания фронтовиков Зауралья. - Курган: Парус. М., 2001

Пять месяцев на Курской дуге автор: монах Самуил, насельник Саввино-Сторожевского монастыря 29 Сентября 2008

Что про немцев рассказать?.. Они наших раненых собирали и лечили. Это после мы узнали. Отца одного трудника нашего раненого в плен взяли, вылечили, и сейчас он живой. Такие случаи были. Нам пропаганда рисовала немцев зверями, а вот как я увидел впервые немцев. Пришли мы на передовую, ночуем в доме, чугун целой картошки на ночь сварили, легли спать. Утром, чуть свет, в наш дом вскакивает солдат и кричит: «Немцы в деревне, а вы спите!» А мы что? Мальчики восемнадцатилетние. Мы трое вскочили. Одеваться нам не надо было, спали одетые. К бою готовы. Я выскочил из дома и вижу на другом конце деревни пригнувшихся и перебегающих от дома к дому немцев.

Среди нас был солдат такой круглолицый, по фамилии Веселов, у него был аппетит хороший. Когда мы выскакивали из дома, он прихватил с собой из печки и котелок с варёной картошкой. Подбегает к нам подполковник Николаев: - Куда вы бежите?! – спрашивает он. - Да там немцы зашли! – говорим. - Ну, что немцы? Обороняться надо! – отвечает подполковник и вытаскивает из кобуры пистолет. А Веселов в это время держит котелок с картошкой в руках, достаёт из него картошины и пробует: какая сварилась – ест, какая не сварилась – бросает на землю. Полковник Николаев, видя это, говорит Веселову: - Что ты делаешь?! Тут немцы, война, а ты картошку ешь! - Да, картошка, она не вся сварилась – отвечает Веселов на это. Тут подполковник выхватил котелок с картошкой из рук Веселова и, перевернув его, нахлобучил на голову солдата. Веселов был в каске. И вот картошка, смятая расползается вся по каске, падает на землю. А Веселов подбирает картошку и ест. - Ах ты!! – не выдерживает подполковник Николаев. – Ты видишь, что у меня в руках? - Пистолет, - отвечает Веселов. Подполковник плюнул в сердцах, выругался матом, сказал: «Да катитесь вы…. !!!», - и побежал к другим солдатам. Мы отступали из деревни тогда. Таких историй много было. А 7 июля 1943 года началось наступление на Курской дуге. Мы были в 70 километрах от деревни Прохоровка и видели своими глазами, что такое ад: небо горит, земля дрожит…Страшно. «А каково сейчас тем солдатам, кто сражается там?» - думал я с замиранием сердца. Потом я был ранен в наступлении. В госпитале девочки меня на плечи взяли и отвели в первое отделение, где тяжелораненые. Я три дня там пролежал. Но не особо тяжелораненый был. Нога только повреждена. На третий день одна санитарка молоденькая стала со мной шутить, я за ней погнался и на доктора нарвался. - Ты кто такой?! Откуда здесь взялся?! - спрашивает доктор. - Тут тяжелораненые лежат, от боли стонут, а ты за девчонками гоняешься! Фамилия какая? Через двадцать минут меня перевели во второе отделение, под которое был оборудован скотный двор, а вместо кроватей - нары из березовых жердей. Я опоздал здесь на обед и остался голодным, начал было спорить с поваром, так он пообещал мне двинуть по лбу черпаком. Вот так. Через две недели из госпиталя меня выписали. Я как-то пошёл за орехами и опоздал на перевязку. - Ты где был?- спросил меня майор Копылов. - За орехами ходил. - А что пузо такое большое? - Там, под гимнастёркой орехи, которые я собрал. - Выпишите его – приказал майор. Мне рану открыли, посмотрели. - Так она не зажила, - говорит медсестра. - Если за орехами ходить может, то и воевать может, - ответил майор. Так меня и выписали, потом я был направлен в школу младших командиров, был сержантом, комсоргом батальона, потому что я москвич и образование у меня было. Наш миномет был новой системы – на колесиках. Старые – кг 30, раньше на себе таскать надо было, а эти на колесиках и система немножко другая. Случай такой был. Мне сказали, что буду старшим на огневой на учебных стрельбах, и вот я когда стоял, сказали: «Огонь пристрелочный». Сделал выстрел, ну, конечно, там был недолет – перелет. Дали другую команду, когда начал я наводить по этой команде третий учебный выстрел был уже удачный. А еще вот офицерские стрельбы были, учебные. Человек 12-15 офицеров, и меня взяли старшим на огневой. И здесь уже стреляют не по цели, а через лес, через деревню, допустим. Команду дает Командирский Пост, который впереди, по телефону, они руководят огнем. Вот они ушли на километры вперед, я – старший огневой, за минометом стою. И вот команда по телефону: «Прицел такой –то , буссоль такая –то». Я навел свои минометы, а они смотрят на лес, где наши находятся солдаты. Думаю: как так? По команде по той. Я им передаю по цепочке: «Повторите ваши данные». Те повторяют тоже самое опять. Я смотрю: три миномета у меня, и если стрелять – получается в лес, где наши солдаты, полк наш стоит. Мы же ушли на стрельбы недалеко, и когда я навел минометы, вижу – свой лес. Получается – стрелять в наших. Думаю: не выполнять приказ – расстрел на месте, а выполнил – по своим стрелять. Еще раз переспрашиваю – опять то же. И так три раза. Что делать? Получил приказ – выполняй. Хороший - не хороший, правильный - неправильный – ты выполни, а потом обжалуешь. И вот, конечно, промысел Божий. Я думаю: почему вот так они дают команду – по своим стрелять? И потом, я, опять-таки, хорошо знал буссоль - прибор, который служит для того, чтобы можно было миномет наводить на цель по телефону. Дают команду: «Буссоль 15», а я говорю, по цепочке, офицерам: «У вас неправильно собран буссоль». И вот после этого они передают: «Буссоль 45», то есть в противоположную уже сторону, на противника. Тут, конечно, я уж открыл огонь!.. Офицеры быстро согласились со мной, потому что увидели, что буссоль собран неправильно на 180 градусов при сборке. Шкала перевернулась. А я неплохо соображал, техникум все-таки окончил, технику знал, бесспорно, но, конечно, это промысел Божий. Раньше я думал, что это я сообразил, а сейчас-то я знаю, что не я, Господь, конечно, дал. Откуда за километры я мог знать, что у них не собран прибор? Стрельбы там быстро свернули. У них было 15 офицеров, а я, сержант, смог их поправить. Курская дуга – большой «мешок», сотни километров. Там леса, деревни и все прочее было. С марта по июль там находился. Четыре месяца был в школе комсоргов, в лучших условиях. Потом меня вызывают в штаб полка и говорят: - Есть пять военных училищ, - назвали их. - Куда ты хочешь? - В танковое училище, которое в Киеве, - ответил я. - Скажи нам, кого ещё можно отправить в училище, подбери сержанта, которого мы отправим в училище вместе с тобой. У меня после ранения была куриная слепота: днём видел хорошо, а ночью не видел практически ничего. И меня в это время суток за руку водили. Я назвал Виктора (фамилию не помню), поговорил с ним и сказал, что его могут направить в училище учиться, если он даст мне слово довести меня до Киева. - Даю слово, - сказал он. И мы с ним направились в училище. Он меня честно-благородно довёл до Киева. Закончив училище, я стал офицером. Мне не хотелось, чтобы на медкомиссии меня забраковали по зрению. В окопы мне возвращаться не хотелось. В училище намного лучшие условия. Поэтому я выучил наизусть таблицу букв, которую используют при проверке зрения. Когда подошла моя очередь, я так всё хорошо сказал, что врач удивился. - Вот это зрение! – сказал он. Мне было тогда 19-20 лет. Был случай такой. Один наш солдат, ему 23 года, воевал с первых дней войны. Потом сильно захотел повидать жену и детей, сделал себе самострел (сам себя ранил), надеясь, что его отправят в отпуск. Он говорил, что немцы своих раненых домой в отпуск отпускают. За это солдата расстреляли. Другой случай. Когда я был сержантом, командиром отделения, был у меня солдат, ему 23 года. Он удирал два раза с фронта. Его расстреляли, хоть он и сопротивлялся сильно. Третий случай. У нас в полку была тройка. Один молодой узбек сам себя ранил. За это его приказали расстрелять. Командир мой говорит: «Пошли расстреливать». - Ой, я не хочу, - говорю, - я тут вам сейчас картошку чищу, кушать готовлю. Набрали на расстрел других солдат. А потом мне рассказали, как это было. Стреляли в узбека пять человек, автоматчики. Он побежал, а все, кто стрелял в него, не хотели его убивать и стреляли мимо. А капитан у нас был, его собакой звали. Злой очень. Он вытащил пистолет и говорит солдатам: «Если не догоните узбека, сейчас вас всех постреляю!» Тут уж делать нечего, пришлось солдатам выполнить приказ. Когда наступил День Победы, я учился в училище. Меня как-то вызвали для вручения медали «За боевые заслуги», а я говорю: «Я не хочу медаль». Ну, её другому солдату и отдали, не стали спорить со мной. Отказался, значит… Но потом подумал: и правильно! Медали не было, значит пришел с фронта без медали. А если бы медаль была, то каждая медаль в начале Отечественной войны ценность имела. А потом уже стали больше цениться ордена. Я не гордился. Смирение – ведь это самое большое, что надо человеку, а монаху – тем более. Вот и получилось, что я сам способствовал этому смирению.

Записала Татьяна Алешина
Подготовили текст: Марина Дымова, Роман Игнатов.

Случилось это поздней весной... автор: Василий Васильевич Зорин 11 Марта 2009

ДЕТСТВО

Жили мы на Каляевской площади, в Косом переулке, в подвальном помещении – из окна только ноги видны. Мать целыми днями у корыта возилась, стирала, красила, она знала особые рецепты, и соседи ей всегда вещи в покраску отдавали. Комнатка с ноготь, не развернуться, и я рос за шторкой на печке, где устроили лежанку, тут и уроки делал, и читал – жил одним словом. Летом с ребятами по улице гоняешь, а вот зимой хуже. Но ничего, мне нравилось.
Школа была в двух шагах, рядом с «Эрмитажем», куда часто сбегали с уроков - слоняться среди взрослых, глядишь, кто леденцами угостит, кто мороженым. Учился я плохо, и только до седьмого класса. А вышло так. В вестибюле на невысоком постаменте стоял у нас бюст Сталина, раз на перемене высыпали гурьбой, меня кто-то на него и толкнул. Я не удержался, врезался спиной – Сталин упал и хуже того, нос гипсовый отлетел. Случилось это поздней весной, впереди каникулы, но я с того дня в школу ни ногой, матери рассказал - она в плач, ждали, что придут, дело-то политическое. Я первое время по знакомым прятался. Приходила тайно учительница, говорит, лучше документы из школы забрать от греха, а они покроют. Так я в четырнадцать лет работать пошел, устроился помощником электрика. Он уже пожилой, ему на фонарные столбы залезать было трудно, стоит, с земли командует: «Васька, этот провод туда, этот – сюда…». А мне наверху нравилось, обхватишь ногами столб, - далеко видно, что взять – мальчишка…
Деньги я до копейки матери отдавал, а она мне летом, как обычным школьникам, каникулы устраивала. Я их в Нескучном саду проводил – вода чистая, а вылезешь – волейбол до изнеможения. Я в нападении играл, прыгучий был, и гасил с обеих рук. Так бы все и шло, но товарищи стали в институт поступать, обидно стало, что отстаю от них, что в недоучках придется ходить. Раздобыл задачник и стал готовиться. И так мне все легко даваться стало, наверстал за месяцы, что годами упускал, математика – предмет строгий, ясный, не то, что жизнь. А когда пришло время институт выбирать, явились мы с товарищем в университет на Моховой, здание старое, неказистое, к тому же из-за ремонта - в лесах. Нет, думаем, здесь ничему не научат. А вот педагогический институт – мрамор, колонны, храм науки, одним словом. Туда и поступили. Наивные были, а кто подскажет, мать полуграмотная, вечерами наденет очки и за Библию…
(от автора: Я был младшим, мой брат, закончив военную Академию, вышел в отставку полковником, старшая сестра после Московской консерватории стала пианисткой. И это дети полуграмотной женщины, с трудом разбиравшей Евангелие…)
Студентом я был примерным, можно сказать звездой факультета, но пока учился, боялся, что старое мое дело с бюстом всплывет. Однако, обошлось. И волейбол пригодился – стал капитаном институтской команды. Нашу игру как-то смотрели тренеры из института кинематографии, а потом предложили мне перейти к ним по спортивной линии. А я удивился: «Зачем, я математику люблю…» Помню, как они пожали плечами, о кино же все мечтают…
ЮНОСТЬ
После защиты диплома меня сразу призвали в армию. И направили к черту на кулички, аж в Забайкальский военный округ. Шел тридцать девятый, в поезде мы узнали про Халхин-Гол и подумали, что нас туда везут. Так, верно, и было, но пока доехали, спасибо Жукову, все кончилось…
Выгрузили нас в военном городке посреди степи, и потянулась служба. Климат в тех краях резко континентальный, днем жара страшная, ночью – холод собачий. Я не пил, не курил, на девиц сил не тратил, а еле выдерживал. А тут еще финская кампания показала нашу слабость, и пришел указ закалять воинский дух. Но заставь дурака Богу молиться, весь лоб расшибет – нас гоняли в столовую в одних гимнастерках, а на дворе минус пятьдесят! Воздух, конечно, сухой, не Москва, но пятьдесят есть пятьдесят. А летом плюс пятьдесят, так нас заставляют в полном обмундировании, в противогазах, ползком в горку. Набегались среди сопок дальше некуда, многие самострелы чинили, пальцы себе отрубали, таких сразу под трибунал. А командиры наши заочно в Академии учились на артиллеристов, им задания пришлют, значит, кто-то за них делать должен, сами-то неспособные. Ну я и вызвался им баллистику решать – днем все на плацу, а я в казарме за расчетами, математика везде одинаковая. За «пятерки» офицеры хвалят, лишнюю порцию мяса выпишут, им не жалко – кругом стада. В общем, приспособился, жить можно, да и срок подходил.
Демобилизовали нас в сорок первом, домой путь неблизкий, две недели ехать через всю страну, в поезде нам про войну-то и объявили. И тут же приказом на фронт. В Москве только три часа стояли, я успел к матери сбегать – она обнимает, плачет, а мне весело, подумаешь, война. Полагали не больше месяца, как Халхин-Гол. И повезли нас в тех же вагонах дальше на запад, поезд еле тащится, навстречу составы с ранеными, разбитой техникой. А однажды вагончик с пленными прошел, маленький такой, открытая платформа, ну мы, интернационалисты, сигаретами их забросали, улыбаемся, как же, немецкие товарищи, пролетарии всех стран соединяйтесь. Был среди нас Миша Заксман, еврей, вместе служили, он нам и говорит, вы не понимаете, с русскими Гитлер честно воюет, а нас уничтожить хочет, и я ему этого не прощу, буду драться не на жизнь, а на смерть. Глаза горят, руками размахивает. Но, чем ближе к фронту, тем все тише делался – нагляделся эшелонов с убитыми, хмурыми, перевязанными ранеными, без ног, без рук. А в Смоленске мы в заторе стояли, так он отлучился на час, а после приносит начальнику поезда уведомление, мол, так и так, Михаил Заксман принят корреспондентом местной военной газеты «Звезда». А с нами прощаясь, объяснил, что раз он учился на журналиста, то сумеет словом досадить врагу больше, чем пулей. Однако я не осуждаю, сам офицерам баллистику рассчитывал…
ВОЙНА
На передовой я провел полгода. Первые полгода войны. Была у нас одна винтовка на четверых и приказ добыть оружие в бою. Как-то блиндаж строили, двое с конца взяли бревно, а я думаю, крепкий, справлюсь, ну и надорвался - выпадение кишки. А через месяц снаряд разорвался, я на мгновенье сознание потерял, но хватило – получил контузию. Только лечить некому, как хочешь, так и живи.
Стрелять доводилось, а вот попадал или нет – кто знает, далеко же, да и пальба кругом… Всю осень мы в окопах сидели, в атаку нас не кидали. И мы часто видели. Нагонят эшелонов, разгрузят, и с колес прямо в бой. Немцы молчат, ближе подпускают, а у самих все точки пристреляны: шквал огня – и все. Редко, кто раненый назад доползет, остальные лежат, кто с пулей, кто с осколком, еще полчаса молодые, здоровые. Подкопят наши сил день-другой, и опять – за Родину, за Сталина! Сколько ребят положили! От нашего «шапкозакидайства» и дух простыл, ждем своей очереди, чувствуем, смерть все ближе, ближе. А потом немец сам попёр - танками. Против танка с кулакам не выйдешь, мы побежали, а они пулеметами косят, куда ни глянь, всюду разрывы, как черные мухи, в каждой точке. Жарко, я шинель скинул, мне это потом боком вышло. Смотрю, впереди старослужащий упал, я – тоже, он пулеметную очередь переждал, вскочил, я – за ним, он опять упал. Я в землю вгрызся, жду, а он не встает – мертвый. А сзади танк напирает, видно, патроны жалел, хотел гусеницами раздавить. Я жму во все лопатки, да разве от него убежишь. И вдруг передо мной траншея недорытая, я в нее боком протиснулся, сжался. Танк надо мной лязгнул, и - дальше, а я из-под земли выскочил, отряхнулся, и - к лесу. Говорили, там наши пушки стоят, думал, сейчас развернут их по танкам – какой там, артиллеристы раньше нас драпанули. Сбились мы, кто выжил, в кучу, оборванные, голодные, мотались по лесу недели две, заморозки, а я в одной гимнастерке. Решили к своим пробиваться, на Восток, только ночами видим, как осветительные ракеты немецкие кругом взлетают – значит «в котле». Надежда умирает последней, поползли слухи, что немец леса боится, не сунется. Черта с два – однажды поутру слышим выстрелы, автоматчики цепью лес прочесывают, кричат: «Рус, сдавайся…» Политрук наш сел под дерево, достал пистолет и к виску. Приказ такой был: последнюю пулю в себя. Только я думаю, и последнюю надо во врага…
Что делать – подняли руки, сдались. Вывели нас на дорогу, а там – вереница пленных, по двое, трое, как змея вытянулась, ни головы, ни хвоста не видно. Влили нас в колонну, и потопали мы на Запад. Сосед мой, ровесник, оказался из этих мест, все спрашивал: «И зачем немцам меня кормить зря, а у меня в деревне мать…» И все на обочину порывался, к охранникам. Как могли его отговаривали, однако сами не знали, чем черт не шутит, а вдруг отпустят? Наконец он улучил момент, вышел к охраннику, стал объяснять. Только тот не стал слушать, сразу застрелил. К вечеру пришли на станцию, там нас построили, говорят: евреи, коммунисты – шаг вперед. Стали выходить, а меня кураж разбирает, не знал ведь еще, кто такие фашисты, я беспартийный, рядовой, однако шагнул за компанию. Мимо нашей шеренги немец в белом халате ходит, я на него в упор смотрю. Он остановился: «Юден?» «Юден». Он прищурился и меня тихонько в грудь толкнул – обратно в строй. Видно, специалист был по френологии. А тех, кто вышел, прямо на наших глазах в овраге расстреляли…
Погрузили нас в товарные вагоны, скотину лучше перевозят, народу набилось – не сесть, всучили по буханке, а пить не давали. Чем больше нас подохнет, тем лучше, так и ехали неделю, вместе - живые и мертвые. Ночью как-то на полустанке притормозили, мы сцепили ремни, привязали банку, а меня подсадили к узкому оконцу, чтобы я ее в канаву забросил. Вытащил грязной, мутной воды, припал жадно к банке, сзади крики, в спину колотят, я не обращаю внимания. В три глотка банку выпил, потом снова забросил и тогда уж вниз передал. Спустился, а следующего, кто за мной полез, в окне охранник заметил, дал очередь, он так и повис. После этого мы с одним парнем побег задумали. Хотели пол разобрать, осторожно спуститься между рельсами и, к шпалам прижавшись, переждать пока поезд над нами прогромыхает. Совсем, было, собрались и вдруг слышим: «Що, москали, немца кликнуть?» Поднимаем головы, а над нами застыл здоровенный хохол. Пришлось, кусая кулаки, расползтись по углам. Убить его были готовы, а кто знает, может он нам жизнь спас…

Продолжение следует.

Прислал для публикации Иван Зорин