для belle-epoque.
Город был громаден и многолюден, и было в этом многолюдии и
громадности что-то упорное, непобедимое и равнодушно-жестокое. Колоссальной
тяжестью своих каменных раздутых домов он давил землю, на которой стоял, и
улицы между домами были узкие, кривые и глубокие, как трещины в скале. И
казалось, что все они охвачены паническим страхом и от центра стараются
выбежать на открытое поле, но не могут найти дороги, и путаются, и
клубятся, как змеи, и перерезают друг друга, и в безнадежном отчаянии
устремляются назад. Можно было по целым часам ходить по этим улицам,
изломанным, задохнувшимся, замершим в страшной судороге, и все не выйти из
линии толстых каменных домов. Высокие и низкие, то краснеющие холодной и
жидкой кровью свежего кирпича, то окрашенные темной и светлой краской, они
с непоколебимой твердостью стояли по сторонам, равнодушно встречали и
провожали, теснились густой толпой и впереди и сзади, теряли физиономию и
делались похожи один на другой - и идущему человеку становилось страшно:
будто он замер неподвижно на одном месте, а дома идут мимо него бесконечной
и грозной вереницей.
Однажды Петров шел спокойно по улице - и вдруг почувствовал, какая
толща каменных домов отделяет его от широкого, свободного поля, где легко
дышит под солнцем свободная земля и далеко окрест видит человеческий глаз.
И ему почудилось, что он задыхается и слепнет, и захотелось бежать, чтобы
вырваться из каменных объятий,- и было страшно подумать, что, как бы скоро
он ни бежал, его будут провожать по сторонам все дома, дома, и он успеет
задохнуться, прежде чем выбежать за город. Петров спрятался в первый
ресторан, какой попался ему по дороге, но и там ему долго еще казалось, что
он задыхается, и он пил холодную воду и протирал платком глаза.
Но всего ужаснее было то, что во всех домах жили люди. Их было
собственной, скрытой для глаз жизнью, непрерывно рождались и умирали,- и не
было начала и конца этому потоку. Когда Петров шел на службу или гулять, он
видел уже знакомые и приглядевшиеся дома, и все представлялось ему знакомым
и простым; но стоило, хотя бы на миг, остановить внимание на каком-нибудь
лице - и все резко и грозно менялось. С чувством страха и бессилия Петров
вглядывался во все лица и понимал, что видит их первый раз, что вчера он
видел других множество, и все они были незнакомые и чужие, и все они жили своей
людей, а завтра увидит третьих, и так всегда, каждый день,
каждую минуту он видит новые и незнакомые лица. Вон толстый господин, на
которого глядел Петров, скрылся за углом - и никогда больше Петров не
увидит его. Никогда. И если захочет найти его, то может искать всю жизнь и
не найдет.
И Петров боялся огромного, равнодушного города.
<…>
Огромный город стал еще больше, и там, где широко расстилалось поле,
неудержимо протягиваются новые улицы, и по бокам их толстые, распертые
каменные дома грузно давят землю, на которой стоят. И к семи бывшим в
городе кладбищам прибавилось новое, восьмое. На нем совсем нет зелени, и
пока на нем хоронят только бедняков.
И когда наступает длинная осенняя ночь, на кладбище становится тихо, и
только далекими отголосками проносится грохот уличной езды, которая не
прекращается ни днем ни ночью.
("город", Леонид Андреев, 1902)
