Относительная слабость Советского Союза в 1930-е годы сочеталась с выгодным геополитическим положением страны, являвшейся частью [европейского треугольникаk, две другие стороны которого представляли Германия и Франция. Сближение между двумя странами чаще всего было связано с позицией третьей: так, во времена Бисмарка речь шла об идее [общности судебk Германии и России, в случае же германской угрозы после прихода к власти Гитлера необходимым представлялся союз с Францией. Однако, помимо этих двух противоположных решений, существовала дипломатическая тактика маятника, к которой широко прибегал Советский Союз. [Полит.руk публикует главу из книги французского историка Сабин Дюллен [Сталин и его дипломаты. Советский Союз и Европа. 1930-1939 гг.k (М.: РОССПЭН, 2009). В главе, предлагаемой ниже, автор размышляет о том, почему после провала попыток заключить с Францией и Великобританией соглашение, которое гарантировало бы защиту от нацистской угрозы, Советский Союз совершил поворот на сто восемьдесят градусов и в августе 1939 года подписал пакт с Германией.

Зная, чем закончилась история подписанием советско-германского пакта в августе 1939 г., исследователи нередко приходили к ретроспективному выводу, будто Сталин изначально хотел договориться с Германией, движимый геополитическими соображениями, ощущением близости к Гитлеру другому тоталитарному правителю того времени и стремлением разжечь противоречия между империалистическими странами и воспользоваться этим для расширения собственной сферы влияния. Принципы, заложенные Рапалльским договором, представляли собой достаточно надежный фундамент для сотрудничества между двумя странами, и приход Гитлера к власти привел лишь к некоторым поверхностным изменениям во внешней политике Советского Союза[1]. Подобная точка зрения означает, однако, что мы рассматриваем Сталина как всеведущего политика, способного в отличие от всех остальных лидеров того времени предвидеть действия Гитлера на много лет вперед. Весной 1933 г. казалось, что Адольф Гитлер, ставший канцлером в январе, занимает открыто антисоветские позиции и отнюдь не склонен вести переговоры с СССР. Международную политику всегда, и особенно в середине 1930х гг., характеризовало отсутствие уверенности в чем бы то ни было. М. М. Литвинов с долей иронии напоминал, что во внешней политике нельзя выработать пятилетнего плана. Советская внешняя политика, отличавшаяся высокой степенью реактивности, быстро менялась, следуя за прихотями конъюнктуры[2]. В этих условиях на плечи советских дипломатов, рано осознавших специфику Гитлера и связанную с ней опасность, легла обязанность поднять тревогу и предложить такие дипломатические рецепты, которые позволили бы предупредить конфликт, объединив антигерманские силы в Европе. Однако, чтобы сохранять влияние и продолжать идти выбранным курсом, Литвинову было необходимо во что бы то ни стало добиваться убедительных результатов; в противном случае на повестке дня могла оказаться другая концепция [умиротворение врагаk.

От Германии к Франции

Германская угроза

Начиная с весны 1932 г. рост влияния НСДАП в Германии вызывал ощутимую тревогу среди дипломатов. Внешнеполитические планы Гитлера, которые уже тогда по мнению советского полпреда в Берлине оказывали существенное влияние на политику канцлеров Брюнинга и фон Папена, были направлены прежде всего против СССР[3]. Однако точка зрения дипломатов на нацизм не совпадала ни с официальным дискурсом советского правительства, ни со взгляда ми, преобладавшими среди руководства Коминтерна. В январе 1933 г. председатель СНК В. М. Молотов напоминал об [особом местеk, занимаемом Германией в советской внешней политике[4]. Руководство Коминтерна видело в Гитлере последнее порождение германского капитализма, переживающего кризис, и считало его меньшей угрозой, чем социал-демократов замаскированную буржуазную силу, стремящуюся обмануть рабочий класс. Коминтерн положительно отзывался о предлагаемой НСДАП внешней политике, поскольку коммунисты, как и нацисты, были ревизионистами и ярыми противниками Версальской Европы. Их объединяла ненависть к социал-демократам [столпам гегемонии французского империализма и защитникам Версальского мираk[5]. Дипломаты были настроены совершенно иначе. Не исключено, что еврейское происхождение большинства советских дипломатов обусловило раннее осознание ими гитлеровской угрозы. Л. М. Хинчук в Берлине, В. С. Довгалевский и М. И. Розенберг в Париже, И. М. Майский в Лондоне, М. М. Литвинов в Москве очень рано начали серьезно относиться к гитлеровским теориям и уже в 1932 г. были знакомы с содержанием [Майн кампфk. Литвинов сравнивал нацистские образы и методы с инквизицией[6]. Больше всего, однако, их интересовали внешнеполитические вопросы в нацистской идеологии, причем основное внимание уделялось не ревизионизму Гитлера и его стремлению свести счеты с Францией, а планам экспансии в восточном направлении и концепции жизненного пространства, которое предполагалось расширить за счет славянских народов и СССР[7]. Анализируя прошедшие в Германии в апреле 1932 г. выборы президента, обеспечившие победу Гинденбургу, но одновременно продемонстрировавшие и популярность Гитлера (он набрал 13,4 млн голосов), Л. М. Хинчук предсказывал быстрый приход к власти нацистов. Однако осознание опасности не было обусловлено у советских дипломатов принципиальной антифашистской позицией. Доказательство этому упорное подчеркивание ими различий между Гитлером и Муссолини[8].

Итальянский фашизм ни в тот момент, ни раньше не тревожил советское руководство. Наоборот, дуче как говорил сам Литвинов на одном из заседаний Политбюро осенью 1931 г. был одним из самых надежных партнеров Москвы[9]. Тем не менее публичные выражения симпатии в адрес фашистской Италии должны были ограничиваться дипломатической сферой, иначе это могло скомпрометировать западных коммунистов. В декабре 1931 г. Мануильский, один из руководителей Коминтерна, пожаловался Кагановичу на неуместное заявление Луначарского: тот, будучи делегатом Советского Союза на конференции по разоружению, дал интервью, в котором восхвалял режим Муссолини, способный якобы уберечь Италию от европейского кризиса. Социалдемократы и анархисты использовали эти слова в полемике с коммунистами, и Мануильский потребовал, чтобы Луначарский решительно опроверг свои утверждения[10].

Таким образом, Литвинов и его коллеги, говоря об угрозе со стороны гитлеровской Германии, руководствовались не антифашизмом. Но речь шла и не о германофобии. Литвинов порой проявлял даже бЈльшую заинтересованность, чем Сталин, в успешном продолжении советско-германского партнерства. Так, в сентябре 1931 г., в ходе дискуссии в Политбюро по вопросу о том, следует ли вести серьезные переговоры с Польшей с целью подготовки пакта о нена падении, Литвинов выступил против переговоров, заявив, что они могут привести к потере такого [стратегическогоk для Москвы партнера, как Берлин. Эти аргументы вписываются в рапалльский курс, одним из главных принципов которого было отрицательное отношение Германии и Советского Союза к самому факту существования польского государства. Напомним в связи с этим, что вплоть до 1935 г. в стратегических планах Красной армии Польша рассматривалась в качестве главного врага на западной границе[11]. Убежденности Литвинову (он заявил, в частности: [Я лучше знаю, а вы здесь ничего не знаетеk) придавала его нелюбовь к полякам. Со времен еврейского детства, проведенного в Восточной Польше, у него сохранилось недоверие к полякам, чьей основной целью, на его взгляд, было формирование антисоветского военного блока на территории от Финляндии до Румынии. Политбюро, однако, не согласилось с его выводами и встало на противоположную точку зрения, которую отстаивал Сталин, считавший это [делоk [очень важным, по чти решающимk[12]. Тем не менее оставался еще щекотливый вопрос границ, и Литвинов не преминул заговорить о нем. Генерал Адам, начальник Генштаба рейхсвера, предупредил наркома обороны К. Е. Ворошилова, что [для [германской] армии было бы очень не приятно, если бы при этих переговорах с Польшей были бы подтверждены наши существующие границы, которые мы не можем признать за Польшейk[13].

После первого предупреждения весной 1932 г. дипломаты вновь подняли тревогу. Они сделали этот не в тот момент, когда Гитлер стал канцлером, а несколько месяцев спустя, в результате все новых и новых конфликтов. В первое время советское руководство делало вид, что не замечает выпадов в свой адрес и накапливающихся проблем. 5 мая, после встречи Л. М. Хинчука с Гитлером, было продлено действие Берлинского договора, который в 1926 г. пришел на смену Рапалльскому[14]. Советскому Союзу, однако, становилось все сложнее осуществлять экспорт в Германию в связи с участившимися обысками в торговых фирмах и даже случаями нападений на консульства. Тем не менее только весной 1933 г. предостережения дипломатов, говоривших о немецкой угрозе, были по-настоящему услышаны партийным руководством. Это произошло после того, как нацистские идеологи сделали ряд заявлений на тему Украины в момент, когда голод достиг там апогея, а в Германии и Польше шел сбор средств в пользу его жертв. Члены Политбюро были чрезвычайно чувствительны к вопросу украинского ирредентизма. Хинчук, кстати, в конце 1932 г. добился выделения специальных средств на публикацию в Берлине книг, в благоприятном свете рисующих положение в УССР[15]. Голод на Украине привел к формированию в Львове Центрального украинского комитета помощи, в который вошли западноукраинские депутаты польского сейма и представители различных украинских общественных организаций[16]. Тогда же Альфред Розенберг упомянул о возможности пере дачи украинских земель Польше в обмен на Данцигский коридор. Этот план фигурировал и в речи Гугенберга на Лондонской экономической конференции в июне 1933 года.

В этих условиях военное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией прекратилось. Последние немецкие военные базы, действовавшие на советской территории и позволившие Красной армии познакомиться с рядом передовых технологий, были демонтированы в период с мая по август 1933 г.[17] Конфликты, связанные с этим сотрудничеством, зародились, впрочем, еще в 1931 г., когда советские военные жаловались на то, что немцы держат от них в секрете свои последние изобретения[18]. По словам М. Н. Тухачевского, СССР теперь по многим вопросам, в том числе о [новых танках германской конструкцииk, информировался [более полно со стороны Англии либо Италииk, чем Германии[19]. В мае 1933 г. Ворошилов и начальник Штаба РККА А. И. Егоров предупредили немецкого генерала фон Боккельберга, начальника бюро вооружений, о невозможности продолжать совместную работу в связи с германским политическим курсом, а 30 мая советский военный атташе в Германии В. Н. Левичев информировал главу русского отдела рейхсвера о частичном свертывании программ технического обмена и прекращении исследований в области отравляющих веществ[20]. Дальней шее сохранение немецких испытательных площадок на территории СССР становилось неудобным по отношению к Франции, парламент которой 16 мая ратифицировал советско-французский пакт о ненападении.

В июле Л. М. Хинчук констатировал, что [от советско-германских отношений ничего не осталосьk. Возвращаясь в письме Кагановичу к [основным ориентациямk нацистской внешней политики, он приходил к выводу, что из всех воображаемых сценариев войны единственным возможным было нападение Германии на СССР: [Они понимают, что если великие державы им позволят против кого-либо воевать, то только против СССР. Воевать против Польши невозможно, т. к. Франция не даст ее на съедение Гитлеру. Воевать против Франции и Польши одновременно значит восстанавливать против себя англосаксонские страны. К тому же и в военном отношении это дело довольно безнадежное. Рассчитывать при этом на сотрудничество Италии не приходится, т. к. в борьбе за среднюю Европу Италия все больше и больше склоняется на сторону Франции и так же, как и эта последняя, опасается чрезмерного усиления Германии, в случае присоединения к ней Австрии. Остается лишь один план, который имеет все же несколько лучшие шансы, чем война против Польши и Франции: план расчленения СССР и создания независимого государства под германским протекторатом, компенсация Польши за счет Литвы и Украины и возвращение коридора. Этот план можно осуществить лишь путем военного союза с Польшей и, если возможно, с Францией. С этой точки зрения не случайно, что Гитлер принял польского посланника Высоцкого, отправил данцигское нац.соц. правительство с визитом в Варшаву и в своей речи в рейхстаге совершил немыслимую еще полгода тому назад для него вещь признал право польского народа на независимое существование и прокламировал мирную политику по отношению к Польше. В то же время мы слышим, что Геринг по три часа сидит у французского посла Франсуа Понсе и дает дружественные интервью для французской печати. Наряду с заигрыванием с Польшей и Францией, антисоветская подоплека которого ясна, гитлеровское правительство не прекращает переговоров об интервенции против СССР с английскими консервативными кругами (Розенберг), с Италией, с Ватиканом, с украинской и русской эмиграцией (РОНД и т. д.). Трудно ожидать, что рейхсвер окажет какое-либо серьезное сопротивление авантюристским внешнеполитическим планам национал-социалистов. Еще во времена Шлейхера в рейхсвере были сильны тенденции в пользу военного блока с Францией и Польшей за счет СССР. Теперь эти тенденции должны, несомненно, под влиянием национал-социалис тов усилитьсяk[21].

Помимо непременной идеи антисоветского блока, в своих рас суждениях Хинчук обрисовывал, какой, на его взгляд, могла стать европейская конфигурация: с одной стороны, германско-польский альянс, направленный против СССР, а с другой возможные противники немецкого экспансионизма во главе с Францией. Этот прогноз будущей войны полностью разделял Литвинов, который, опираясь на программную книгу Гитлера и предвидя быстрое вооружение Германии и аншлюс, в ноябре 1934 г. уверял Сталина, что, [вероятнее всего, Германия будет искать выхода накопляемой ею военной энергии в направлении Прибалтики, СССР и Украиныk при поддержке Японии, Польши и Финляндии[22].

Несмотря на существование начиная с июля 1932 г. советско-польского пакта о ненападении и многочисленные последующие переговоры между Москвой и Варшавой, угроза германско-польской коалиции, которую с весны 1933 г. предрекали дипломаты, стала одним из архетипов геополитических и стратегических концепций советского руководства в 19341935 гг. Страх перед альянсом между Берлином и Варшавой материализовался в момент подписания германско-польского договора 26 января 1934 г.: Литвинов подозревал (безосновательно) существование секретных территориальных и военных протоколов. Этот же страх лежал в основе изменения стратегии Красной армии, предпринятого заместителем наркома обороны М. Н. Тухачевским и командующим Белорусским военным округом И. П. Уборевичем[23]. До февраля 1935 г. стратегический план, разработанный на случай войны на западе, [основной своей задачей ста вил разгром Польского государстваk. Он предусматривал как минимум косвенную помощь со стороны Германии, которая, будучи [временно благожелательной к СССР и резко враждебной Польшеk, разместила бы войска на границе Восточной Пруссии и создала бы тем самым угрозу польскому тылу. Как считалось, в таком случае на помощь Варшаве пришла бы Румыния. Новая стратегия, предложенная Тухачевским, парадоксальным образом представляла собой одно временно разрыв и преемственность по отношению к предыдущему плану. Разгром Польши продолжал оставаться важной военной зада чей. Но [основным организатором антисоветской интервенцииk становилась [Германия в союзе c Польшейk. Красная армия должна была теперь сражаться одновременно против польской и немецкой армий, коалиция которых представляла собой гораздо большую угрозу, чем рассматривавшийся ранее союз Варшавы с Бухарестом. Это объяснялось как военным потенциалом Германии, так и отсутствием географических барьеров, а значит возможностью быстро вторгнуться в Литву и, угрожая оттуда Риге, надавить на Латвию, чтобы получить [авиационный плацдарм для совершения систематических налетов на Ленинград и Кронштадтk, расположенных на расстоянии 500 км. Германско-польский блок мог также рассчитывать на поддержку Японии и, возможно, Финляндии. Сроки и возможные изменения, внесенные в этот проект, в точности неизвестны; как бы то ни было, осенние маневры 1936 г. были проведены по сценарию войны с германско-польским альянсом[24].

Французские перспективы

Советские дипломаты начали интересоваться перспективами сближения с Францией еще до прихода Гитлера к власти. Подобно тому как Германия благодаря Локарнским соглашениям и вступлению в Лигу Наций вышла из изоляции, в которой оказалась в на чале 1920х гг., точно так же Литвинов в начале 1930х гг. считал необходимым попробовать завоевать для СССР место на европейской дипломатической сцене, завязав контакты с Францией. Советско-французское сближение приняло антигерманскую направленность только в 1933 г. Хорошие отношения Москвы с Парижем в значительной мере зависели от присутствия радикалов в составе правительства. Именно кабинет Эррио в 1924 г. принял решение признать СССР. Благодаря сформированному в июне 1932 г. радикальному правительству во главе с Эдуардом Эррио, а затем Жозефом Поль-Бонкуром в ноябре того же года был подписан пакт о ненападении. Наконец, в октябре 1933 г. по инициативе Поль-Бонкура были начаты переговоры с советскими представителями по вопросу о договоре о взаимопомощи[25].

Тем не менее в условиях политической нестабильности, характер ной для III Республики, невозможно было рассчитывать на длительное сохранение у власти доброжелательно настроенного кабинета. Для дипломатов жизненно важным было как можно быстрее закрепить сделанные жесты доброй воли, чтобы избежать их пересмотра в случае смены правительства. Так, одной из важнейших задач полпредства в Париже было добиться ратификации французским парламентом подписанных пактов до смены парламентского большинства и как можно быстрее наполнить их конкретным содержанием. Медлительность, свойственная французской парламентской жизни, выводила диплома тов из себя. В январе 1933 г. Литвинов писал Довгалевскому: [Придаю большое значение скорейшей ратификации пакта, и мне кажется, что можно было бы осторожно подталкивать Бонкура на проведение ратификации упрощенным способом без палаты иначе неизбежны затяжки, а возможно, и провалk. Давление со стороны Москвы воз росло еще больше, когда в феврале возникла угроза падения кабинета Бонкура: Литвинов говорил о необходимости отказаться от [бесполезной церемонииk обсуждения и голосования в парламенте[26].

Чтобы ускорить ратификацию, в ход шли любые средства. В [Правдеk была опубликована статья Карла Радека, в которой впер вые в СССР был поставлен знак равенства между пересмотром мирных договоров и новой войной. Она адресовалась прежде всего французскому правительству и достигла поставленной цели[27]. Литвинов не преминул немедленно поинтересоваться у советских дипломатов в Париже реакцией на эту публикацию: [Хотя статья напечатана не в Известиях и не в качестве передовой, а за подписью тов. Радека, она не могла не обратить на себя внимания французских политических и общественных деятелей, ибо впервые за последние годы в нашей печати трактуется столь жгучий злободневный вопрос, как ревизия договоров. В Польше эта статья встречена с явным удовлетворением, и таково же, вероятно, отношение к ней и Франции. Эта статья тем более кстати, что многочисленные заявления Эррио, Даладье и других радикальных деятелей, а также статьи в печати о сближении с СССР встречали до сих пор в нашей печати весьма сдержанные откликиk[28].

Другой важнейшей целью было как можно скорее наполнить конкретным содержанием сближение между двумя странами. Особенно акцентировались два направления: развитие культурных связей и военное сотрудничество[29].

В декабре 1932 г. в Париж прибыла делегация под руководством М. Е. Симонова, заместителя начальника Административно-мобилизационного управления РККА, имевшая в своем распоряжении около 500 тыс. руб.[30] Франция, однако, занимала отнюдь не первое место среди советских поставщиков военной продукции, как напоминал Тухачевский Крестинскому. Развитию торговых отношений между двумя странами мешал тяжелый груз в виде неурегулированного вопроса о царских долгах, и французское правительство систематически отказывалось гарантировать кредиты, предоставляемые Советскому Союзу. Чтобы компенсировать сокращение заказов, размещаемых в Германии, советское правительство рассматривало в качестве возможных партнеров прежде всего США, Великобританию и Чехословакию[31]. Довгалевский подчеркивал, однако, необходимость использовать доброжелательное отношение со стороны кабинета Поль Бонкура и напоминал, что переговоры о продаже оружия носили во Франции [гораздо более политический, чем коммерческий характерk[32]. [Тестk на добрую волю со стороны Франции дал хорошие результаты. 28 декабря 1932 г. военный министр Даладье информировал французский Генштаб о том, что правительство дало принципиальное согласие на поставки военного оборудования в СССР[33]. Даладье старался даже надавить на таких упрямцев, как Шнейдер (компания [Шнейдерk), который отказывался продавать оружие Красной армии, ссылаясь на незначительные объемы заказов, риск после дующего копирования полученных образцов на территории СССР и возможные политические последствия подобной политики[34].

Укрепление связей между СССР и французскими радикалами выражалось также в организации визитов государственных деятелей. В мае М. И. Розенберг предлагал организовать визит в СССР Эдуарда Пфейфера, бывшего генерального секретаря радикальной партии и советника Даладье по вопросам внешней политики. Советские дипломаты полагали, что приезд этого политика мог быть полезен, учитывая его влияние, симпатию к Советскому Союзу и интерес к даль невосточным вопросам, которые советская сторона, обеспокоенная японской экспансией, была намерена затронуть в ходе переговоров с Францией[35]. В сентябре 1933 г. Эдуард Эррио, вышедший из состава правительства, и Пьер Кот также совершили визит в СССР[36]. Их ожидал здесь особенно теплый прием в рамках тщательно организованного путешествия, целью которого было произвести максимально благоприятное впечатление и повлиять таким образом на французское общественное мнение. Эдуард Эррио, по возвращении из поездки певший хвалы Советскому Союзу и отрицавший голод на Украине, стал с тех пор лучшим другом советского народа. Когда в своем докладе на заседании ЦИК СССР 29 декабря 1933 г. Литвинов упомянул [недавний приезд в Союз одного из самых выдающихся и ярких представителей французского народаk, зал встретил эти слова аплодисментами[37].

Для Москвы радикальное трио, которое составляли Поль Бонкур, Эррио и, временно, Даладье, было козырем, и в конце 1933 г. Политбюро надеялось, что эти три политических деятеля, настроенных по отношению к СССР довольно доброжелательно и занимавших схожие позиции в вопросе о гитлеровской угрозе, останутся у власти.

Необходимо было, однако, предусмотреть запасной выход и на вполне вероятный случай смены правительства. Литвинов настаивал на том, чтобы советское полпредство в Париже [укрепляло связи с Тардье и с его политическими единомышленниками и во обще с правыми партиямиk[38]. Это было непростой задачей. По со общениям полпредства, только Поль Рейно, [один из самых умных представителей правыхk, высказывал [приличныеk мнения о Советском Союзе[39]. Речь шла также о расширении связей с военными кругами. Этому способствовал обмен военными атташе. Полковник Мандра, о котором М. И. Розенберг отзывался как о [человеке культурном, знакомом с русской литературойk, прибыл в Москву в апреле и немедленно с радостью отметил [подчеркнутое дружелюбиеk в отношении французов[40]. Что касается советского военного атташе в Париже, то после первого назначения, которое полковник Мандра считал неудачным (по его словам, назначенный на этот пост А. И. Седякин не только не владел французским языком, но был [непреклонным коммунистомk, человеком [ограниченным, замкнутым, с узким интеллектомk), в конце концов эту должность занял комдив С. И. Венцов, прибывший в Париж 7 мая. Это был [открытый, общительный, производящий приятное впечатление человек, ранее служивший в Женеве и немного говорящий по-французскиk; кроме того, добавлял полковник Мандра, [Литвинов никогда не скрывал от нас, что Венцов с самого начала был его кандидатомk[41]. Параллельно с деятельностью военных атташе всячески поощрялись встречи советских дипломатов с руководителями французской армии[42].

Французская и советская стратегия стали сближаться после того, как 14 октября 1933 г. Гитлер вышел из Лиги Наций, заявив о своем намерении вооружить Германию. Сделанное тогда Поль-Бонкуром советскому полпреду предложение заключить пакт о взаимопомощи и вступить в Лигу Наций были приняты Москвой в качестве основы для переговоров. За этим решением советского руководства скрывались следующие соображения: [Мы решительно против увеличения германских вооружений, так как при внешнеполитической установке нынешнего германского правительства эти дополнительные вооружения рано или поздно обратятся против нас. Существует, однако, большая опасность, что эти дополнительные вооружения будут Германии разрешены.

Хотя мы еще не имеем от тов. Литвинова сообщения об его разговоре с Муссолини, но есть основания думать, что итальянское правительство согласно разрешить Германии некоторое, как качественное, так и количественное усиление ее армии. Точно так же и Англия, по-видимому, не будет возражать против доведения рейхсвера до 300 тыс. человек, делая оговорки лишь в части авиации. У нас нет никакой уверенности в том, что Польша, за те или другие компенсации в настоящем или обещание компенсации в будущем, не санкционирует новых германских вооружений. Наконец, и среди французских политиков нет по этому вопросу полно го единодушия.

Нам важно поэтому поддержать тех членов нынешнего французского правительства и тех кандидатов в руководители французского правительства в ближайшее время, которые являются противниками как сепаратных переговоров с Германией, так и увеличения германской армии. Такими политиками являются Бонкур и Эррио. Наше принципиальное согласие говорить о вступлении в Лигу наций и заключить соглашение о взаимопомощи дает Бонкуру возможность в спорах со своими противниками в кабинете противопоставить бо лее тесное сближение с нами предложению частично уступить Германии в вопросе о довооружении. Вот почему мы решили ответить положительно на предложение Бонкураk[43].

Эта политика приобрела официальный характер в декабре 1933 г. Решение было принято очень быстро. После совещания в Кремле 9 декабря Литвинову поручили вместе с юристами наркомата В. В. Егорьевым и А. В. Сабаниным разработать содержание советского проекта. Результаты, представленные на заседании Политбюро Литвиновым и Довгалевским, были 19 декабря окончательно одобрены Сталиным и его помощниками, а 28го переданы Поль-Бонкуру[44]. В качестве условий своего вступления в Лигу Наций Советский Союз выдвигал признание его теми членами этой организации, которые не сделали этого раньше, и внесение ряда поправок в систему мандатов на бывшие колонии. СССР говорил также о своей готовности заключить в рамках Лиги Наций региональный договор о взаимопомощи, направленный на предотвращение германской угрозы. В предложенной советскими дипломатами структуре этого пакта имелось несколько обязательных звеньев (Франция и Польша) и ряд возможных участниц (Бельгия, Чехословакия, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия). Стремясь заручиться поддержкой на случай войны с Японией, Советский Союз настаивал также на взаимных обязательствах в области материальной и моральной помощи в случае внешней агрессии. В ходе переговоров с французской стороной Литвинов неоднократно возвращался к важному для него дальневосточному вопросу[45]. Так, в июле в беседе с Даладье он напомнил о [неделимостиk мира, делавшей не возможным для любого, кто стремился к миру в Европе, [безучастное отношение к событиям в Азии, где любой конфликт может быть использован Германией и другими для создания затруднений в Европеk. Советский Союз также очень рассчитывал на только что признавшие его Соединенные Штаты. Уезжая в Вашингтон, Литвинов получил от Политбюро указание участвовать в любых конкретных переговорах по вопросу об отношениях с Токио и соглашаться на любые возможные предложения Рузвельта, в том числе о временном договоре против Японии[46].

На открытии сессии ЦИК СССР 28 декабря 1933 г. Молотов произнес хвалебные слова в адрес Литвинова[47]. На следующий день тот лично выступил перед участниками сессии, что было исключением, так как начиная с 1929 г. нарком иностранных дел больше не делал специальных докладов на сессиях ЦИК[48]. Все это говорило о внимании, которое уделялось в тот момент дипломатии, а также о стремлении советского руководства [персонализироватьk избранную тактику. Фигура Литвинова олицетворяла собой сближение с Францией и Соединенными Штатами во имя защиты СССР от двойной угрозы со стороны Германии и Японии. Новый дипломатический курс обусловил избрание Литвинова в состав ЦК на XVII съезде партии[49]. [Съезд победителейk, призванный символизировать всемогущество Сталина и успешное завершение [Великого переломаk, проходил меньше чем через год после важного кризиса, в ходе которого под влиянием экономических провалов и масштабной социальной дестабилизации многие советские руководители стали склоняться к тому, чтобы поставить перед 2й пятилеткой более умеренные цели. Стремление к более взвешенной социально-экономической политике и, с другой стороны, взятый Литвиновым внешнеполитический курс на сохранение территориального статус-кво в Европе были параллельными явлениями. Сами советские лидеры, разумеется, не могли помыслить о подобной взаимосвязи. Тем не менее у истоков обоих политических курсов стояло осознание слабости Советского Союза [общества зыбучих песковk[50], по мнению тех, кто определял внутреннюю политику, уязвимого и неспособного защитить себя государства в глазах дипломатов и военных.

Влияние, которое приобрел Литвинов в середине 1930х гг., может быть понято только в контексте этого ощущения слабости, заставлявшего советское руководство идти на компромиссы.

Безопасность любой ценой и компромиссы с действительностью

Переговоры с целью выработки Восточного пакта приобрели конкретный характер только следующей весной[51]. [Правительство национального единстваk, сформированное Гастоном Думергом в феврале 1934 г., в первое время вызывало у советских дипломатов скорее опасения, так как они хорошо знали об антисоветских взглядах Андре Тардье и помнили о позиции, занятой Луи Барту на Генуэзской конференции 12 годами ранее[52]. Однако, как оказалось, именно с последним политиком советские представители смогли найти общий язык в вопросе о целях и средствах, необходимых для отражения германской угрозы.

Эта [гармонияk особенно ясно проявилась в ходе встречи между Литвиновым и Барту, состоявшейся 18 мая в Женеве[53]. Хорошо осознавая угрозу со стороны Германии, и тот, и другой политик стремились создать пакт, направленный против этой страны. В своем отчете о ходе встречи Литвинов цитирует даже прозвучавшую из уст Барту фразу о [дружбе вплоть до военного союзаk, которая не упоминается в записях, сделанных французской стороной[54]. Надо заметить, что во французском Министерстве иностранных дел это слово являлось табу под влиянием [травмыk, вызванной Первой мировой войной. Литвинов и Барту, однако, должны были действовать в соответствии с принципами коллективной безопасности. Так, проект, подготовленный Алексисом Леже, генеральным секретарем МИД Франции, пред полагал подключить Германию к Восточному пакту о взаимопомощи, исключая таким образом любой намек на антигерманский блок. По мнению Барту, это была единственная возможность сохранить верность избранному французским МИД курсу, заручиться поддержкой общественного мнения, а главное добиться согласия Англии и центрально-европейских союзников[55]. Для Литвинова, находившего проект [довольно остроумнымk, речь шла об удобном способе победить возможные колебания Москвы, ибо в подобном случае пакт не мог рассматриваться как выпад против Германии, которую старался не задеть Сталин. Обратившись в Политбюро, Литвинов 10 мая 1934 г. получил его согласие; в качестве аргумента нарком использовал [значительные преимуществаk этого проекта, который гарантировал по мощь Франции, Германии и Прибалтики (за исключением Литвы) против Польши, а также Франции, Польши и Прибалтики против Германии[56].

Этот договор рассматривался как Восточный пакт о взаимопомощи, дополненный советско-французскими гарантиями. Он должен был носить строго региональный характер и по возможности включать Германию. В случае отказа последней что представляло собой, по мнению Литвинова и Барту, наиболее вероятный сценарий развития событий пакт должен был быть заключен без участия этой страны[57].

Восточный пакт был возможен только при условии хороших от ношений между Францией и СССР и существования общей атмосферы сотрудничества между ними и государствами Центральной и Восточной Европы. Стремясь оживить ослабевшие связи, Луи Барту посетил в конце апреля центрально-европейские столицы. По мнению советской стороны, это начинание не везде увенчалось успехом. Опираясь на большое количество собранных сведений о встрече Барту с маршалом Пилсудским, советская разведка сообщала о [чрезвычайно холодном приеме в Варшавеk, уготованном французскому министру иностранных дел, и о настойчивости, с какой Пилсудский говорил о необходимости [свободы действийk для его страны. В результате руководство Красной армии пришло к выводу, что Польша может стать главным препятствием к заключению Восточного пакта[58]. Тем не менее статус союзницы Франции был крайне полезен для Москвы, стремившейся упрочить свое влияние в соседних странах, которые как Сталин с Молотовым, так и Литвинов считали ключевыми факторами безопасности СССР. Особое беспокойство наркома иностранных дел вызывала Прибалтика, казавшаяся ему [возможным плацдармом в будущей войне против СССРk. Кроме того, учитывая враждебность Польши, только эти страны обеспечивали пря мой доступ к Германии в случае, если бы перед Советским Союзом встала необходимость выполнить взятые им на себя обязательства по оказанию помощи Франции[59]. Именно поэтому в ходе переговоров с французским правительством Литвинов неоднократно настаивал на том, чтобы оно предоставило прямые гарантии помощи Прибалтике, что позволило бы ослабить давление Германии на эти страны[60]. Выработанные в 1935 г. стратегические планы Красной армии предусматривали возможность германской агрессии в направлении Балтийского моря через Литву, а затем Латвию. Несмотря на все усилия, Литвинову ничего не удалось добиться от Франции по этому вопросу: [Хуже всего, однако, то, что и Прибалтийские страны лишаются всякой помощи, если не считать Чехословакии, в случае участия Прибалтики в пакте взаимопомощи без Германии и Польши. Что касается нашей помощи Прибалтике, то, оказав ее, мы сразу лишаемся возможности получения помощи от Франции по гарантийному пакту, ибо мы в отношении Германии будем считаться агрессором. Иначе говоря, мы должны равнодушно смотреть на оккупацию Прибалтики и ждать перехода германской армией нашей границы, для того чтобы вступила в действие гарантия Францииk[61].

Со времен пакта Келлога Советский Союз выражал желание стать оплотом мира в регионе. Благодаря договорам о ненападении и Лон донскому соглашению, подписанному в июле 1933 г., он отчасти стал гарантом нерушимости границ и сохранения статус-кво на востоке Европы. Проект Восточного пакта усиливал солидарность между соседями, так как отныне речь шла не только о ненападении, но и об оказании помощи в случае агрессии. Советскими политиками руководили отнюдь не филантропические соображения: этот проект нес на себе отпечаток имперского подхода, так как в основе его лежало стремление обезопасить советскую территорию от немецкой агрессии путем ведения военных действий в [буфернойk зоне, входившей до революции в состав Российской империи. Преимущество проекта Восточного пакта заключалось в том, что он обеспечивал этой операции по опережающей защите СССР на территории Польши, Прибалтики или Румынии поддержку Франции и придавал легитимность, опирающуюся на идею взаимопомощи.

Оставалось, однако, добиться того, чтобы эти государства согласились на помощь Красной армии против немецкой агрессии. В случае Польши это было отнюдь не легким делом. Через несколько месяцев после шока, вызванного подписанием германско-польского договора, встала задача по мере возможности бороться с германофильскими тенденциями в польском общественном мнении, опираясь на сближение с Францией. С этой целью Литвинов предлагал такие конкретные меры, как организация поездки представителей Красной армии в Польшу и подписание торгового договора и воз душного соглашения[62]. Тем не менее с конца 1934 г. Варшава отказывалась присоединиться к Восточному пакту и потому рассматривалась Москвой как союзница Гитлера.

В Прибалтике (по крайней мере, в Литве) шансов на успех, казалось, было больше. В марте 1934 г. Литвинов и Стомоняков решили предложить Берлину предоставить Прибалтийским странам общую гарантию нерушимости границ и независимости. Делая этот жест в направлении Запада и самих прибалтов, Литвинов хотел убедить их в своей готовности идти на компромиссы в антигерманской политике и, более того, продемонстрировать стремление сотрудничать с Германией в вопросе о защите пограничных государств. При этом нарком был уверен, что Гитлер не пойдет на предоставление подобных гарантий. Так оно и случилось: 14 апреля немецкая сторона уведомила о своем отказе[63]. Помимо этого предложения, призванного расположить Прибалтийские страны в пользу СССР, советские дипломаты собирались прибегнуть к [систематической работеk по оказанию влияния в [области политики, экономики и культурыk. В январе 1934 г. Литвинов предложил вести более активную политику в регионе; Политбюро одобрило эту идею. Речь шла об организации поездок в СССР финских и прибалтийских политических и военных деятелей, увеличении закупок в этих странах по линии Наркомата внешней торговли, а также широкой культурной политике (организации гастролей, путешествий журналистов, ученых и т. д.)[64]. Литвинов считал, что для упрочения советского влияния решающее политическое значение имеют торговые связи; при этом он признавал, что Советский Союз мог извлечь из них лишь ограниченную экономическую выгоду[65]. В Наркомате внешней торговли весьма сдержанно относились к идее развития неперспективного с экономической точки зрения обмена. В мае Литвинов жаловался на своих коллег из НКВТ, которые почти ничего не закупали в Прибалтике, при том что экспорт СССР в данном регионе существенно превосходил импорт. Это обусловливало, по его словам, [неблагоприятное положениеk в экономических взаимоотношениях и отрицательно сказывалось на политических контактах, усиливая влияние Германии, ведь она покупала в этих странах сырье, которое отказывался приобретать Советский Союз[66]. Главным объектом беспокойства наркома иностранных дел была Литва. Он знал, что в Эстонии и Латвии сильно немецкое и польское влияние. Литва, таким образом, занимала [ключевое положениеk и была единственным [рычагомk, который мог задействовать СССР, чтобы оказать влияние на При балтийские страны. По мнению Литвинова, если Советский Союз хотел удержать Литву на своей стороне, ему не следовало [экономически оставлять ее на милость Германииk[67].

Советское влияние в Центральной Европе развивалось также путем установления, при поддержке Франции, дипломатических отношений с государствами Малой Антанты. В случае Югославии и Чехословакии все прошло без особых проблем[68]. С Прагой отношения быстро стали весьма теплыми[69]. Существенно бЈльшую трудность представляли переговоры с Румынией, осложнявшиеся наличием яблока раздора бессарабского вопроса. Литвинов был сторонником компромисса: [Я лично считал бы возможным и целесообразным теперь уже окончательно урегулировать вопрос о взаимных претензиях с Румыниейk[70]. Но советское политическое руководство настаивало на том, чтобы Бухарест признал существование территориальных споров между Румынией и СССР[71]. Литвинов предложил тогда компромисс, который заключался в том, что бы вообще не упоминать Бессарабии. 1 июня это решение было одобрено Политбюро[72].

Интерес СССР к дунайскому региону проявился также в его просьбе принять его в состав Европейской Дунайской комиссии, в которую входили Великобритания, Франция, Италия и Румыния. Возможность использовать Дунай для транзита товаров из или в СССР была первой причиной, толкнувшей Политбюро 5 июля на принятие этого решения[73]. Однако для Литвинова и Розенблюма, начальника экономического отдела НКИД, оно означало одновременно и следующий шаг в нормализации отношений с Румынией. Наконец, речь шла об очередном этапе процесса возвращения СССР в круг крупнейших европейских держав: претендуя на место в Европейской Дунайской комиссии, Москва ссылалась на историческую легитимность и напоминала о том, что Россия входила в состав комиссии с момента ее создания в 1856 году[74].

Стремясь расширить свое влияние в Восточной Европе, советская дипломатия помимо дружбы с Францией не раз с успехом использовала дореволюционное наследие и традиционные связи с другими славянскими народами[75]. Особенно заметным это стало после вступления СССР в Лигу Наций в сентябре 1934 г. Французский делегат Рене Массильи, говоря о приобретенном советской делегацией за год капитале доверия, объяснял его возрождением традиционной славянской солидарности: [Присутствие СССР в Женеве позволило славянским странам более свободно заявлять о своем чувстве солидарности и подтолкнуло их к тому, чтобы все больше и больше опираться в своей политике на Москву. Страны Малой и Балканской Антанты ориентируются в данный момент на Россию в не меньшей степени, чем на Франциюk[76].

Вхождение СССР в Лигу Наций, ставшее возможным благодаря одобрению Англией французского проекта Восточного пакта, должно было бы привести к ускорению переговоров с целью подписания данного соглашения. Убийство Л. Барту 9 октября 1934 г., однако, нанесло очень серьезный удар по советско-французскому проекту. Теперь, действуя в совершенно изменившихся условиях, Литвинов пытался спасти хотя бы некоторые элементы этого наследия.

Новый министр иностранных дел Пьер Лаваль, относившийся к Германии совсем иначе, чем его предшественник, мог использовать нежелание Варшавы и Берлина присоединяться к Восточному пакту в качестве предлога, чтобы отказаться от этого проекта[77]. В начале ноября Литвинов, опасавшийся изменения курса со стороны как французского, так и советского руководства, направил Сталину докладную записку, в которой настаивал на важности Восточного пакта. В условиях, когда нелегальная ремилитаризация Германии позволяла ей меньше чем через два года подготовиться к войне, система взаимных гарантий могла сыграть важную сдерживающую роль. Продолжение переговоров любой ценой имело и более непосредственное значение: оно могло помешать тому, что представляло собой, по словам Литвинова, [фокус стремленийk Лаваля, соглашению с Германией, направленному против Советского Со юза. Стремясь развеять возможные опасения, нарком подчеркивал: [Этот пакт в то же время на нас налагал бы меньше обязательств, чем на остальных участников, вследствие отсутствия у нас общей границы с Германией и ограниченной нашей помощи странам, которые подверглись бы германской агрессииk[78].

2 ноября наркома вызвали в Кремль на заседание Политбюро, в ходе которого была принята следующая резолюция:

[а) Признать возможным заключение Восточного пакта и без участия Германии и Польши в случае согласия на это Франции и Чехословакии или одной Франции.

б) Никаких предложений о легализации вооружения Германии по нашей инициативе не делать. В случае обнаружения со стороны Франции готовности согласиться на требование Германии о легализации предлагать Франции настаивать на участии Германии в Восточном пакте о взаимной помощи.

в) Предложить Франции соглашение об обоюдном обязательстве СССР и Франции не заключать никаких политических соглашений с Германиейk[79].

Как и годом ранее, советское руководство больше всего было озабочено вооружением Германии, но теперь к этому добавлялся возродившийся страх перед возможностью сговора между Францией, Англией, Италией и Германией, которые развязали бы руки Гитлеру в восточном направлении[80]. Восточный пакт должен был служить одновременно страховкой и разменной монетой в переговорах, так как СССР соглашался на вооружение Германии только при условии предоставления гарантий в Восточной Европе. Слухи о подписании советско-французского военного союза, которые в то же время распространяли советские дипломаты и их французские друзья, были призваны спровоцировать обеспокоенность Гитлера и заставить его взять на себя обязательства если не по оказанию взаимопомощи, то хотя бы по ненападению[81].

В конце концов, большой проект Восточного пакта превратился (под влиянием Лаваля и Леже и вопреки сопротивлению советской стороны) в проекты двухсторонних договоров между СССР и Францией с одной стороны и СССР и Чехословакией с другой. Теперь предполагалось, что взаимопомощь в случае немецкой агрессии будет предоставлена только после принятия соответствующего решения Советом Лиги Наций и странами, подписавшими Локарнское соглашение, что делало систему совершенно неэффективной[82]. В подобной двухсторонней и ограниченной форме пакт не мог устроить советское руководство, и Литвинов получил распоряжение пре рвать переговоры. Дело в том, что такой договор представлял ряд важных неудобств: он выглядел союзом, направленным против Германии, но при этом не обеспечивал никаких реальных гарантий безопасности странам Восточной Европы. Что касается самого Литвинова, то он, казалось бы, соглашаясь со Сталиным и другими членами Политбюро, настаивал, тем не менее, на скорейшем подписании пакта в любом виде, так как такой договор имел, на его взгляд, не военное, а политическое значение. Он должен был помешать развязать войну, а не обеспечить средства для ее ведения: [Не следует возлагать на пакт серьезных надежд в смысле действительной военной помощи в случае войны. Наша безопасность по-прежнему останется исключительно в руках Красной Армии. Пакт для нас имеет преимущественно политическое значение, уменьшая шансы войны как со стороны Германии, так и Польши и Японии. Кроме того, пакт может оказаться препятствием осуществлению стремлений Польши к созданию антисоветского блока из Польши, Германии и Франции плюс некоторые другие страны. Если стать на эту точку зрения, то те или иные формулировки значительно теряют в своем значенииk[83].

После трех совещаний с участием наркома, организованных за короткий промежуток времени (пять дней), советское руководство согласилось с его точкой зрения[84].

В случае Восточного пакта речь шла о двух основных задачах: желании избежать подписания антисоветских договоров и стремлении найти дипломатические средства, способные помешать Германии начать агрессию в восточном направлении. Литвинов был убежден, что единственная возможность предупредить конфликт с Германией заставить бояться себя, укрепляя Красную армию, и одновременно использовать дипломатические средства, чтобы заручиться поддержкой Франции и ее союзников. Нарком сыграл решающую роль в определении целей, а также в ведении и ускорении переговоров. И хотя советское руководство не полностью разделяло его точку зрения, в условиях неопределенной конъюнктуры Литвинову всегда удавалось в конце концов настоять на своем.

Три стороны геополитического треугольника

Относительная слабость Советского Союза сочеталась с выгодным геополитическим положением страны, являвшейся частью [европейского треугольникаk, две другие стороны которого представляли Гер мания и Франция[85]. Начиная с XIX в. эта геометрическая фигура занимала прочное место в сознании правящих элит трех стран. Сближение между двумя сторонами чаще всего было так или иначе связано с позицией третьего игрока. Советский Союз унаследовал обе традиции, обусловленные этим стратегическим положением. С одной стороны, речь шла об идее [общности судебk Германии и России, достигшей апогея во времена Бисмарка и в годы Рапалло, а с другой о союзе с Францией, который мог стать категорическим императивом в случае германской угрозы, например в конце XIX в. или после прихода к власти Гитлера. Помимо этих двух противоположных решений существо вала дипломатическая практика маятника, к которой, подобно другим странам, широко прибегал Советский Союз.

Именно в этом контексте следует понимать слова Хинчука, когда тот в июле 1933 г. говорил об [игре в Рапаллоk, которую вели немцы, стремясь укрепить свои позиции в глазах западного мира. Эту игру следовало продолжать и Советскому Союзу, если он хотел сохранить козыри в переговорах с Францией и ее союзниками: [Если мы открыто признаем, что от советско-германских отношений осталось пустое место, то это лишь понизит нам цену в глазах противников Германииk[86].

Речь шла главным образом о почти никогда полностью не прерывавшихся экономических отношениях, выгодных Советскому Союзу.

В ходе встречи с немецким министром иностранных дел К. фон Нейратом Литвинов с иронией говорил об этой игре в [качелиk, которую практиковали и Берлин, и Москва: [Я отметил, что мы так же, как и Германия, будем стремиться к дальнейшему сближению с этими двумя странами. Я в шутку добавил, что наше расположение к Франции будет повышаться по мере роста любви Германии к ним. Нейрат ответил, что он не возражает против подобного рода конкуренцииk[87].

Многообразие прочтений

По мнению Литвинова и его ближайших коллег, в частности Хинчука и сменившего его в 1934 г. Сурица, то немногое, что еще оставалось от Рапалльского договора, должно было служить только дополнительным козырем в осуществляемой Москвой смене стратегии и переориентации на Францию. Сохраняя осторожность в отношениях с Берлином, Литвинов не скрывал предпочтения решительно антигерманского курса. В письме к Майскому он открыто проводил параллель между пактом о взаимопомощи, подписанным в мае 1935 г., и российско-французским договором 1892 г.: [Необходимо напомнить, что между царским правительством и Францией не существовало никогда никакого договора, а имелся лишь обмен нот и соглашение генеральных штабовk[88].

Иной точки зрения придерживался Крестинский, в течение 10 лет, в период расцвета рапалльского курса, являвшийся полпредом в Бер лине и отказывавшийся смириться с концом советско-германского сотрудничества. Это расхождение стало заметным уже в начале 1933 г. В то время как сотрудники советского полпредства в Париже использовали все возможности, чтобы улучшить отношения с Францией, Крестинский настаивал на необходимости поддерживать связи с Германией. То, что Розенберг, советник полпредства в Париже, считал [поворотом во французской политикеk, Крестинский рассматривал как [большой внешнеполитический маневр временного характераk, призванный сбить с толку советских и немецких дипломатов[89]. В декабре 1933 г. Крестинский продолжал оценивать действия советского руководства с точки зрения того, как они могли быть восприняты в Германии: [Вступление в Лигу Наций является менее подчеркнутым антигерманским, менее острым шагом, чем заключение соглашения о взаимопомощиk[90].

Точка зрения Крестинского была во многом обусловлена должностями, которые он занимал на протяжении своей дипломатической карьеры. Вместе с Д. Г. Штерном, начальником 2го западного отдела, он занимался текущим наблюдением за германским направлением[91]. Этого было достаточно, чтобы немецкое Министерство иностранных дел зачислило обоих дипломатов в [германофилыk, противопоставляя их Литвинову, считавшемуся [франкофиломk. То же самое касалось Наркомата обороны и Генштаба Красной армии: по мнению немцев, офицеры, принимавшие ранее участие в программах военного сотрудничества с Берлином и сохранившие хорошие отношения с немецкими коллегами, занимали прогерманские позиции: [В Рос сии наблюдается заметная тенденция к отдалению от нас и сближению с Францией. В Наркомате иностранных дел сторонником этого очень влиятельного направления является Литвинов. Большинство русских настроено враждебно. На мой взгляд, необходимо любезным, но без заискивания, отношением дать еще оставшимся у нас в СССР среди военных и правых кругов партии друзьям возможность выступать против франкофильской политики Литвиноваk[92].

В дискурсе советского руководства также существовали нюансы, которые свидетельствовали о более или менее выраженной антигерманской позиции и о сдержанной поддержке системы коллективной безопасности.

В отличие от Литвинова, опиравшегося в своем анализе ситуации в Германии на антинацистские убеждения, Молотов всегда был склонен к осторожности в оценках гитлеровского режима. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить выступления этих двух политиков 28 и 29 декабря 1933 г.[93] Нарком иностранных дел произнес настоящую обвинительную речь в адрес нацизма и сказал, что советские отношения с Германией стали [неузнаваемымиk. Это вызвало официальный протест германского посла в Москве[94]. Молотов, со своей стороны, тщательно различал подлинную, чуть ли не [вечнуюk Германию и нацистских идеологов, представлявших собой конъюнктурное, временное явление в немецкой политике: [Наши отношения с Германией всегда занимали особое место в международных отношениях. Оставаясь верным своим принципам, принципам защиты всеобщего мира и независимости страны, СССР не имеет со своей стороны оснований к перемене политики в отношении Германии. Однако со стороны правящих групп Германии делался за последний год ряд попыток к пересмотру взаимоотношений с Советским Союзом. Тенденции этого рода нетрудно предвидеть и, как говорят, невооруженным глазом. Нет необходимости останавливаться на заявлениях господ Розенберга, Гугенберга и других, о которых достаточно говорилось и писалось. Одно для нас ясно до последнего времени дружественные отношения между СССР и Германией покоились на базе их стремления к миру и развитию экономических отношений. Этим принципам мы полностью остаемся верны и теперь.

Только в проведении их мы видели силу политического и экономического сотрудничества СССР и Германии, сотрудничества в интересах обеих стран и всеобщего мира. С другой стороны, политика идеологов воинствующего национал-социализма, вроде Розенберга и других, прямо этому противоположна. Поскольку эта политика насквозь пропитана реакционными вожделениями и захватническими империалистическими планами, она несовместима с укреплением дружественных отношений с СССР. И мы думаем также, что она несовместима с великим будущим Германииk.

Речь Молотова свидетельствовала о его надежде на то, что поворот в сторону Франции, который вынужден был совершить Советский Союз в конце 1933 г., лишь временный шаг. Тон выступлений обусловливался также функциями, выполняемыми двумя деятелями внутри советской государственной системы. В то время как Литвинов в качестве главы дипломатического ведомства находился в авангарде политики нейтрализации Германии, Молотов, возглавлявший правительство, должен был заботиться о преемственности в межгосударственных, а значит, и в советско-германских отношениях.

Сталин занимал в германском вопросе промежуточную позицию. В своем докладе на XVII съезде партии в феврале 1934 г. он достаточно долго разоблачал германский фашизм и его расовые и экспансионистские теории, говорил о преобладании этих теорий в Германии и подчеркивал [изменения в политике Германииk, [отражающие рост реваншистских и империалистических настроенийk. Кроме того, он ставил акцент на [переломе к лучшему в