очередной рассказ отца Виктора Баландина
"Слом"
Было первое воскресенье Великого поста. В селе Заречье отошла обедня. Народ, разойдясь по домам, доставал из печей нехитрое варево из квашеной капусты. В это время настоятель зареченской церкви, протоиерей Михаил, ещё только собирался выйти из храма.
Отец настоятель отличался высоким ростом и чрезвычайной худобой. Его соломенного цвета прямые волосы никак не желали расти до длины, принятой у священнослужителей, и отец Михаил стриг их в скобку. Борода у отца Михаила тоже росла не слишком обильно и была жёсткой, как конский волос.
Настоятель надел висевший у выхода нагольный тулуп и снял с крючка шапку.
Завидев, что священник уходит, чистившие подсвечники женщины дружной стайкой поспешили под благословение.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - неспешно выговаривал настоятель, благословляя помощниц.
Благословив, священник сделал поклоны перед выходом из церкви и на несколько мгновений застыл, глядя куда-то поверх золочёного иконостаса.
- Отец Михаил, пойдёмте! – раздался голос, в котором явно слышалось нетерпение.
Торопил священника дьякон, - высокий, статный, с большим орлиным носом и аккуратно постриженой чёрной бородкой.
Дьякон притопывал подшитыми валенками и уже надел поношеную лисью шапку.
- Да, пойдёмте, отец Яков, - сказал священник и шагнул к дверям.
Отворив двери и пропуская дьякона в притвор, отец Михаил сказал с виноватой улыбкой:
- Жаль из церкви уходить. Всегда жалею, что служба кончилась…
- А у меня ноги озябли, по правде сказать, - пожаловался дьякон. – Печка-то в алтаре едва тёплая.
- Да, дров нынче маловато, - кивнул священник. - Вчера вот опять ходил в сельсовет, просил разрешения на заготовку.
- Разрешили ?..
- Нет, - тоскливо покачал головой отец Михаил. – Председатель мне сказал: все делянки распределены между беднейшими представителями крестьянства.
- Да какое они имеют право! – возмутился дьякон.
- Это верно, что прав у них на то нет. Зато сила есть. Сами себе закон.
Отец Михаил с досадой махнул рукой и вышел на крыльцо.
Под церковным крыльцом стоял сторож Митрофан, приземистый старичок с небесно-голубыми глазами. Щурясь от табачного дыма, Митрофан курил самосад.
Подступив к священнику, сторож строго сказал:
- Ты, батюшко, как пойдёшь сейчас, поберегись. Я нынче Сеньку Рябинина видел. Опять с гармонью шатается, и пост-от Великой ему нипочём.
Как и все коренные жители, Митрофан цокал, то есть вместо «ч» произносил мягкое «ц»: «сейцяс», «нынце», «нипоцём».
Сторож сдвинул на затылок заячий треух, пыхнул дымом и продолжил:
- Лешак его забери, Сеньку этого! И раньше был шебутной, а как в свой комсомол записался, так и вовсе ошалел. По иконе стрелять удумал!
Сторож тяжело вздохнул.
- Всыпать бы этому мерзавцу с пол-ста горячих! – в сердцах сказал дьякон.
- Сенька тебе скорее всыплет, отец Яков, - усмехнулся сторож, и уже серьёзно добавил: - Не, это ж надо так совесть потерять! Я про Рябинина-от. На священных служителей руку поднял! Тьфу! Срам!
Случай, который вспомнил сторож, произошёл после Крещения. Сенька Рябинин с дружками встретил идущего со службы отца Михаила.
Подойдя совсем близко к священнику, Сенька закричал:
- Благослови, батюшко!
Отец Михаил повернулся на крик, и тут один из парней присел за его спиной. Рябинин ринулся к отцу Михаилу, как бык на противника. Священник отпрянул от возникшего прямо перед ним широкоплечего Сеньки, потерял равновесие и полетел валенками вверх через спину присевшего парня.
Через четверть часа рябининская ватага повстречала отца Якова и проделала с ним ту же шутку с той разницей, что диакона, чтобы он упал, Сенька толкнул в плечо.
После этого случая диакон и священник уговорились ходить со службы вместе, благо жили недалеко друг от друга.
- Ну, Бог в помощь тебе, Митрофан Кириллович, - попрощался отец Михаил. – Завтра с утра воды согрей, придём с отцом диаконом крестить Павла Васендина сына.
- Стало быть, оклемался у Поликарпа внучок? – оживился сторож. – Ну, дай Бог, дай Бог… Крещёного народу прибудет….
Митрофан загасил самокрутку и спрятал её в кисет. Попутно сторож, пока отец Михаил не ушёл, одобрительно окал:
- Доброй у Поликаши сынок, Павел–от, доброй. Кабы не Павел, не живать бы мне нонче на белом свете. В прошлу-от зиму, как выгребла у нас хлеб продразвёрстка, - хоть ложись да помирай. Насиделись голодом–от. Я-от как ослабел! Сходить бы петли на зайца да на рябца поставить, а силы нету. Дай Бог здоровья Павлу, дал нам хлебушка-от. Они, вишь, Васендины-те, как заслышали, что развёрстка идёт, хлеб-от запрятали. В амбаре, вишь, пол вскрыли да две бочки ржи туда и закатили. Да ещё муки пять мешков в снег зарыли, где накат в конюшню, да санями-от укатали. Не нашли продразвёрстчики!
Отец Михаил уже не раз слышал этот рассказ, но из вежливости не останавливал старика.
- Да полно уж тебе, Кирилыч, пошли мы! – не выдержал дьякон. - Бывай!
Настоятель в последний раз, по своему обыкновению, помолился на образ Спаса Нерукотворного, висевший над входом.
Лик Спасителя в нескольких местах был пробит пулями. Это на прошлой неделе упражнялся в стрельбе из ружья Сенька Рябинин. На закате пришёл с дружками, подпер колом дверь в сторожку, чтобы Митрофан не вышел, и принялся палить в икону.
При виде пулевых отверстий в иконе у отца Михаила вот уже в который раз заболело сердце.
- Господи, помилуй! – прошептал священник и поспешил вслед за отцом дьяконом.
Улица, выходившая к церкви, начиналась двумя добротными домами, обшитыми тёсом. Прежде в них жили семьи отца Михаила и отца Якова. Теперь в бывшем доме священника находился сельсовет, а дом дьякона был занят под избу-читальню.
Священнику и дьякону пришлось покупать в деревнях избы и перевозить их в село.
Возле сельсовета стояли стояли трое саней. Нераспряжёные лошади неспеша жевали сено. Ошалелые от приближения весны воробьи ватагами порхали над дорогой, устраивая возле конского навоза шумную толчею.
- Не наши сани, не сельские, - заметил дьякон. – Крашеные.
- Да, - согласился священник. – Кто-то из уезда приехал.
При виде этих крашеных суриком саней как-то нехорошо стало на душе у отца Михаила. Он попытался прогнать дурное предчувствие, но оно прочно засело внутри, как заноза.
- Как прохожу мимо своего… бывшего своего дома, - глухо сказал отец Яков, - так на душе прямо кошки скребут.
- Главное, сами целы, отче. Чего уж о домах горевать, - сказал отец Михаил.
- Целы, - так же глухо ответил дьякон. – Пока. Вон в уезде отца Беневоленского взяли, так уже два года ни слуху ни духу.
- Да. Знаю, - произнёс священник. – А помнишь, в Новом Сельце отца Алексея расстреляли? Без всякого суда. И старосту тоже.
- Как не помнить… - отозвался дьякон. – Мы с Алексеем в семинарии вместе учились… Вот отцу Григорию Соловьёву повезло. Арестовали и через неделю выпустили.
Из проулка выпорхнула спешащая куда-то молодка в белом полушубке и шерстяном платке.
- Доброго здоровьица, батюшки! – поклонилась женщина.
- Здравствуй, Катерина! – ответил отец Михаил. – Твой Василий не захворал? Что-то не было его нынче в церкви.
- Не, батюшко, не захворал, - затароторила круглолицая Катерина. - Не захотел в церкву! Я ему: вставай-де, а он: не хочу да не пойду, да неча мне там делать. Так-от и оставила его с ребятами.
В это время из другого проулка раздалось разухабистое пение:
- Раа-сполным по-лна моя коро-обочка! Е-есть и ситец и паа-рча!
Катерина, испугано озираясь, поспешила дальше.
Между тем на улице показалась пара горланящих песню мужиков. Они были пьяны, но на ногах держались ещё довольно крепко. Мужиков сопровождала ватага мальчишек, передразнивавших их пение и жесты.
Завидев отца Михаила, мальчишки зашикали друг на друга, перестали кривляться и заметно поотстали от пьяных.
Один из нетрезвых мужиков был одет в старую солдатскую шинель нараспашку, другой, поменьше ростом, - в грязный тулуп, подпоясаный верёвкой. У того, что в шинели, по локоть не было левой руки.
- Опять Терентьев с Мухортиным нажрались, - сказал дьякон отцу Михаилу.
- Э-эй, попы! Подайте увечному калеке на пропитание! – завопил однорукий, приближаясь к отцам и протягивая целую, правую руку без рукавицы. Рука была красной, словно её ошпарили кипятком.
- Не стыдно тебе, Федька? – рассерженно произнёс отец Яков. – Не на пропитание ты просишь, а на пропивание.
- Мне?! – возмутился пьяный. – Мне - стыдно?! Это вам, кровопийцам, должно быть стыдно! Нар-род обманываете! Тёмные массы закабаляете!
Размахивая и целой, и покалеченной рукой, Терентьев вплотную приблизился к дьякону и священнику.
Отца Михаила передёрнуло от перегара.
- Успокойся, Фёдор, - сказал священник, глядя в глаза Терентьева, мутно блестевшие из-под сальных кудрей.
Багровое лицо пьяного исказилось. Щербатый рот, зияющий среди густой щетины, оскалился. Он стянул с себя солдатскую шапку и с размаху бросил её на грязный снег.
- У-у, кровопийцы! – закричал Терентьев. – Нету вашего Бога! Нету-у!
- С чего ты взял? – вырвалось у отца Михаила.
- А где же твой Бог был, когда нас на фронте немец снарядами бомбил да газами травил? А? Где твой Бог был, когда мне руку осколком оттяпало? А я ведь крестик носил, и иконка на шее была!
- Фёдор, Бог тебе жизнь сохранил, - стараясь оставаться спокойным, сказал отец Михаил.
- А на что мне такая жизнь? А? – прохрипел Терентьев.
- Тятька! Пойдём домой! – раздался пронзительный, взахлёб крик.
Кричал мальчонка лет шести, чумазый, в огромной битой молью шапке. Мальчонка вытирал слёзы рукавицей, из которой торчали большой и указательный пальцы.
- Пойдём! Там мамка ждёт! – плача, прокричал мальчик и потянул Терентьева за пустой рукав.
Инвалид отмахнулся от ребёнка и задыхаясь проговорил:
- Нет, ты мне скажи: если Бог есть, на что Ему та война, а? За что кровь проливал?
- Богу война не нужна! – громко сказал отец Михаил.
- Врёшь! Всё врёшь! – потряс кулаком Терентьев.
- Правильно, Феда! – подал голос молчавший всё это время приятель Терентьева, мужичонка с одутловатым лицом. – Я вот когда был в солдатах, к нам, как царя свергнули, в казарму умные люди стали приходить, говорили, что нету никакого Бога! И что религия – это дурман. А люди произошли от облизьян!
При последних словах Мухортин многозначительно поднял вверх указательный палец.
- Вот ты наверно и произошёл от своих облизьян, - раздражённо сказал дьякон и уже собрался идти дальше.
Тут сынишка Терентьева снова всхлипнул и потянул отца за рукав:
- Тятька! Пойдём…
Инвалид зарычал, повернулся к мальчонке и занёс здоровую руку для удара. Мальчик округлившимися от страха глазами смотрел на разъярённого отца. Дьякон, оказавшийся в шаге от Терентьева, в мгновение ока перехватил Федькину руку за запястье.
- Не смей бить ребёнка! – отчётливо произнёс отец Яков.
Терентьев рванулся, и дьякон отпустил инвалида. Получив свободу, Федька отскочил в сторону, выхватил из кармана нож и зашипел:
- Да я вас, попы, сейчас тут в расход пущу!
- Ножик спрячь, - раздался вдруг низкий голос.
Все враз повернули головы.
Голос принадлежал Павлу Васендину, коренастому мужику с русой бородой и близко посаженными серыми глазами. Под презрительным взглядом Павла Федька сразу сник и медленно убрал нож в карман.
- Шалишь, Федка, - не спеша произнёс Васендин. – Почто отцов духовных забижаешь?
Повернувшись к отцу Михаилу, Павел сказал:
- Вы, батюшко, не беспокойтесь. Не тронет он вас боле. Позабочусь. С чего он к вам прицепился?
- Да так, - сказал отец Михаил. – Поговорили по душам.
- Гражданин Терентьев милостыню просить изволили, - съязвил дьякон.
- Федка! – окликнул Павел собравшегося было уйти Терентьева. – Ты уже побираться затеял? Сиротой, вишь, прикинулся! Пашня у тебя есть, а робята голодом сидят? Вон парнишко-от твой стоит – аж прозрачный весь!
Терентьев исподлобья поглядел на Васендина и со злостью заговорил:
- Ты меня не кори! Я – бедняк! А Совецкая власть – за бедняков!
Спокойно, словно Федькина злоба не задевала его, Павел пробасил:
- Тебе, Федка, в добавок к твоей земле комбед ещё клин прибавил. Что ж ты за бедняк с такой пашней-от?
- Землю мне от Дружинина отрезали. – зло бросил Терентьев. - А Дружинин – кулак!
- Вы бы с Мухортиным не вино лопали, а робили, - осёк Васендин Федьку.
- Чем я тебе буду работать?! – Теренетьев выставил пустой рукав. – Культёй?
- В Селиванихе, - ответил Павел, - тоже мужик есть с одной рукой-от. С левой. Робит. Робята ему пособляют. И ты не в лесу, чай, живёшь.
Васендин сделал шаг к Терентьеву и негромко сказал:
- Короче говоря, Феда, ты батюшек забижал первой и последней раз. Уразумел?
- А иначе чего? – ухмыльнулся Федька. – Как Цуварева меня убьёте?
- Цуварева я не трогал, - ответил Павел. – А тебе что сказал, то сказал. Не наводи на грех.
Терентьев толкнул под рёбра раскрывшего рот Мухортина, и приятели пошли своей дорогой.
Пройдя шагов пять, Мухортин громко заговорил:
- Ништо, Феда! Мы с ими со всеми поквитаемся, - и с Павлухой, и с попами. Вон как Ларионова – камень на шею да под лёд!
Сказав это, Федькин приятель оглянулся и запел:
Долой, долой монахов,
Долой, долой попов!
Мы на небо залезем,
Разгоним всех богов!

- Пойду я, батюшки, благословите! - попрощался Павел и повернулся к застывшему на месте сынишке Терентьева.
Васендин хлопнул мальчонку по плечу и сказал:
- Пойдём, Костюха, щей тебе нальём. С грибами!
Павел споро зашагал к своей избе, а Костюха, спотыкаясь, засеменил за ним.
Отец Михаил и отец Яков пошли дальше.
- Ишь ты, подлец, - вспомнил дьякон Мухортина. – Утопить грозится, как Ларионова!
Гончар Сильвестр Ларионов погиб прошлой зимой. Когда в село приехали продразвёрстчики, уполномоченый велел забрать у Ларионовых корову. Сильвестр был мужиком горячим, и корову отдавать не захотел. Стал кричать, звать на помощь. Гончара скрутили, привязали к шее камень и опустили в прорубь.
(продолжение следует)
прошу присылать ваши отзывы, автору интересно узнать мнение читателей

https://alex-the-priest.livejournal.com/308953.html