Частенько случается так, что имея множество хороших приятелей и знакомых, ты однажды просыпаешься в своей уютной постели с пониманием того, что все вокруг – наглая ложь и эксплуатация твоего времени. Ты проводишь все свободные часы, размышляя об этом, и только поздним вечером, стоя на автобусной остановке, тебе ударяет в голову. Очередная мысль на эту тему необычно ясна и настолько поражает тебя, что ты на мгновение лишаешься возможности дышать. Кто-то называет это одиночеством в толпе, кто-то – антропофобией, а кому-то абсолютно наплевать на названия, и он сейчас точно так же стоит, судорожно соображая, что можно сделать в сложившемся положении, а бессилие рыданиями подкатывает к горлу, сжимая и пытаясь задушить. И в этот момент из темного переулка на цыпочках выныривает что-то теплое и знакомое, обнимает за плечи и шепчет что-то на ухо приторным жеманным голосом, и холодный осенний ветер уносит сладкое эхо куда-то за крыши девятиэтажек. Ты удивленно оглядываешься, ловя себя на мысли о помутнении рассудка, но по телу разливается непонятное тепло, и на душе как будто становится легче. Прибывает твой автобус, ты недоуменно поводишь плечами и заходишь в теплый салон, а в голове все еще звучит медовый, немного нахальный голос.
В одну из таких темных ночей, когда в небе зависла безумная истеричка-луна, разбрызгивая свой лимонный свет на много километров вперед, в смеси сигаретного и коричного тумана, который в избытке витает в полусыром воздухе, можно углядеть множество простых истин, которые, порой, невидны, но мешают ужасно.
Великий Бог, бесформенный призрак с двумя лицами – грандиозный Творец, скрюченными желтоватыми пальцами слепивший из маиса и глины первого человека. По образу и подобию своему, да, верно, но и в самых совершенных созданиях бывают ошибки; закрадываются ловко и тихо, будучи незамеченными затаиваются и замирают – не дыша, молча.
Разбивая зеркало – оно тяжелыми гладкими каплями оседает на полу, много позже назойливо въедаясь в кожу и застревая там почти навечно.
Одно сердце на двоих – гулко бьется там, внутри, раздуваясь так, что трещат ребра и рвется пухлая плоть, дугой выгибается упругая кожа, болезненно ноя.
Двое. Их двое. Или все-таки один? Определиться очень сложно, особенно сейчас – в тот момент, когда лампочка на кухне, чуть ли не взрываясь сверхновой, отчаянно источает свой ядовитый свет, слепя глаза, обесцвечивая и без того блеклые цвета.
Причудливая смесь саркастической пошлости и робкого, низкого страха – такого застенчиво-стесните
Удушающе-дурманящая На свете бывают непредсказуемые люди, этакие Кленовые Королевы – в разных ситуациях они оттягивают пальцами уголки губ, получая жалкое подобие улыбки, и вполне довольствуются этим, глубокомысленно считая, что меняют маски и засекречивают свои эмоции. Но в какой-то момент их нутро рвется на две составляющие, не оставляя возможности скрыться, замаскироваться; одна часть оказывается гораздо слабее другой, и тогда начинается война с самим собой. Разделяясь на два существа, ты обязательно оставляешь какую-либо свою часть одному из них. А значит, сам остаешься без куска себя. Это бывает очень обидно – особенно, если этот кусок тебе необходим; без него ты никчемен и пуст, никому не нужен – и даже если ты пафосно вскроешь вены в шикарно обставленной ванной, никто не обратит на твою смерть внимания. Пышнотелая Тревога закрадывается в сердце, занимая собой свободное пространство – этот остро-грубо-болезне Иногда люди решаются на безрассудные поступки; бросаются под вражеский огонь, - почти бесцельно, хотя они думают, что спасают чьи-то жизни, - отдают чужому ребенку свою краюху хлеба, лишь бы тот не умер от голода: имя этому сумасшествию – героизм, и каждый уважающий себя нонконформист просто мечтает подобным деянием внести свое имя на страницы истории, пусть даже оно и будет написано там его же кровью. Люди постоянно бегут куда-то дружной, пестрой толпой; их много, они считают, что каждый из них – личность и достоин чего-то большего, чем они обладают в данный момент. Их абсолютно не волнует то, что все вокруг думают точно так же, а такого количество различных элементов на скудной и тривиальной планете просто быть не может. Они никак не могут наконец решить – что есть «индивидуальность», Предпринимая жалкие попытки самоутвердиться – пусть яркой, и, порой, странной внешностью, пусть противоестественнос Понимание этого доходит не сразу; но когда оно уже ворвалось ледяным вихрем в мозг, остановить его не так уж просто – неприятие столь простой истины порой доходит до самоистязания, что скальпельными широкими полосами покрывает ровную кожу. Неприятные мысли терзают опухшую плоть, раз за разом оставляя все большее и большее количество порезов; неожиданную легкость может принести лишь… Лишь глупый и нелогичный снег, который внезапно появится – совершенно ни к чему и не в тему, никак не связанный с внутренним бессилием и ментальным самотерроризмом; который хлопьями осядет на изуродованные руки, тая от жара кожи. Некая альтернатива ледяному сахару - холодные пальцы пробегают по чуть выпуклой линии позвоночника, пробравшись под рубашку; властно и самоуверенно царапают длинными ногтями, раздирая только было зажившие рубцы. Существо боится, существо прижимается к стене и испуганно закрывает глаза; в то же время, абсолютно такое же существо вжимается в его тело, чуть касаясь дрожащих губ своими – малиново-пошлыми от слащавой помады. Иди, разбей все зеркала в доме – разнеси их вдребезги, чтобы не видеть себя в таком количестве: это ненормально, таких, как ты – больше нет, ты неповторим и невероятно талантлив, тебя все знают и все любят, никто, даже совершенно идентичный тебе человек, не имеет право на тебя: на твой невообразимо оригинальный характер, безумно необычную внешность и бесконечно своеобразные интересы. Ты же никак не сможешь смириться с этим; никак не сможешь понять, что себя уже не привести в порядок, что одна из твоих частей уже умирает от страха перед этим глупым миром, а вторая готова лечь под каждого его жителя, чтобы заслужить общественное признание. И никогда не известно, какая из этих сущностей сильнее; какая переборет другую, какая породит новую, доселе неизвестную – вполне возможно, что они устроят самую настоящую драку за твое физическое, настоящее тело: со всеми его шрамами и рисунками, родимыми пятнами и рисунками вен, лениво расползшимися по запястьям. Одна твоя крайность схватит вторую за волосы, вторая в любом случае в долгу не останется и вывернет тонкие пальцы, сжав горло. В тот самый момент, когда в руке одной из твоих аморфных ипостасей сверкнет сталь ножа, холодные губы вновь коснутся друг друга, покрывшись тонкой корочкой льда; кожа треснет и окропит их лица брусничной кровью, вечно испуганные глаза раскроются еще шире в немом недоумении – провернув лезвие в груди самого себя (но уже другого, ты уловил момент?), оставшаяся единственной мерзкая сущность вульгарно облизнется и покинет комнату, вызывающе покачивая бедрами. Быть индивидуальным отнюдь не хорошо; одним на всей планете, чтобы не существовало больше тождественных тебе – если не глупо, то, по крайней мере, неразумно. Тогда, когда ты один-в-своем-теле, ты можешь испытывать только опостылевшую всем похоть и исторгать язвительные усмешки – когда-то это тебе обязательно надоест, и ты постигнешь это в то время, когда твою шею нежно обнимет лицемерка-петля. Все в тебе умерло, - виновник всего, нелепый скупец! Это и есть начало конца. |