Где совсем недавно сосны горели,
И слышались выстрелы, крики и вой,
Где не молкли раскаты, собаки хрипели,
Волк бредет одинокий, затравленный, злой.

Всклокочена шерсть, и глаза помутнели,
Он теперь не вожак... проходимец лесов.
И проходят в томлении дни и недели,
По ночам только слышится уханье сов.

Он остался один и лишился покоя,
Стая пала, не справившись с хищным огнем.
И теперь уж не слышно их дикого воя,
Человек стал для них ненавистным врагом.

Кровоточит еще на боку волка рана,
Перебитая лапа в крови и в грязи.
Умирать вожаку пока еще рано,
И приходится дальше ползти и ползти.

Не понять человеку, что в сердце у зверя,
И какую он в жизни сыграл этой роль,
Но тоскующим, злобным глазам волчьим веря,
Я скажу, что и он может чувствовать Боль…

Где совсем недавно сосны горели,
И слышались выстрелы, крики и вой,
Где не молкли раскаты, собаки хрипели,
Волк бредет одинокий, затравленный, злой.

Всклокочена шерсть, и глаза помутнели,
Он теперь не вожак... проходимец лесов.
И проходят в томлении дни и недели,
По ночам только слышится уханье сов.

Он остался один и лишился покоя,
Стая пала, не справившись с хищным огнем.
И теперь уж не слышно их дикого воя,
Человек стал для них ненавистным врагом.

Кровоточит еще на боку волка рана,
Перебитая лапа в крови и в грязи.
Умирать вожаку пока еще рано,
И приходится дальше ползти и ползти.

Не понять человеку, что в сердце у зверя,
И какую он в жизни сыграл этой роль,
Но тоскующим, злобным глазам волчьим веря,
Я скажу, что и он может чувствовать Боль…