Название: Если
Автор: Chandani Shinigami
Бета: Okami
Персонажи: Сасори/Дейдара, Дейдара/Итачи, Итачи/Саске, много промежуточных
Рейтинг: R
Жанр: angst, darkfic, slash
Состояние: в работе
Дисклеймер: «Наруто» придумал Кисимото-сан
Предупреждения: яой, OOC всех и вся. AU. Авторская пунктуация
Саммари: мрачный мир, страшная жизнь, постоянное напряжение, подталкивающее к совершенству. В этой реальности можно выжить, только отыскав себя. Так ли это просто?
Размещение: только с моего божественного дозволения. Смайл.

Сай беспощадно истреблял многоточия. Как личных врагов, как стройные ряды солдат, взявших в руки ружья только вчера и через силу, как детские страхи, неуместные во взрослой – одинокой? – жизни. На полу устало мигал заставкой рабочий ноутбук с незаконченной – брошенной – статьей по белому, электронному, не бумажному листу, выложенному теми же пикселями, что теперь моргали вспышками посреди черноты. Саю было не до статьи, он беспощадно истреблял многоточия на настоящей бумаге, сухо хрустящей, сгибающейся, мнущейся, на которой ручка мазала, оставляя после себя уродливо жирные линии. Смотреть на заполненную кривыми строками страницу было безумно больно, но белоснежный лист – под цвет иссушающей тоске – резал душу по живому, без всякой жалости, неумело и страшно.
Истребляя многоточия, Сай писал о том, что хотел видеть и чувствовать. О светлых волосах, рассыпавшихся по подушке, о доверчиво прижавшемся горячем теле, которое ближе, чем кожа к коже, в котором таится жар и наслаждение, о любви в глазах, светло-голубых, прекрасных. О ямочке на подбородке и тусклом от времени шраме на переносице. Об узких ладонях с тонкими, но сильными пальцами, о крошечном, едва заметном родимом пятнышке под лопаткой. Пятнышко было таким же теплым, как остальная кожа, но по-другому, будто к этому местечку лучше приливала кровь. Сай любил пробовать его на вкус, солоноватое, нежное, и теперь об этом писал, выплескивая на листы скопившуюся боль.
Он был похож на путника, заблудившегося в горах, озябшего настолько, что потеряла чувствительность кожа, привычная к теплу. Путник шел и шел, тупо переставляя ноги, пока тело не разогрелось опостылевшим движением, пока мозг не прочувствовал импульсы, идущие от ступней. И человек оглянулся, не в силах посмотреть на свои ноги, оглянулся, чтобы увидеть пятна крови на острых камнях, стесавших кожу начисто. И человек перестал понимать, что делать нужно, боль принял за смерть, сдался, рухнул на колени, пополз вперед, принося в жертву камням еще частицы своего тела.
Почти утряслось все, нашлась работа, заброшены оказались страницы с выдуманным счастьем. Что о нем писать, если все равно, если боли не чувствует привыкшая душа? Сай сдался, сделал вид, что Дейдара умер, и почти поверил в удобную ложь самому себе, когда мертвеца увидел на вокзале. Впору было проклясть и электричку, на которой решил к могилам родителей съездить, и собственное тело, застывшее, слабое, и мужчину, бывшего учителя, который властным движением утащил подопечного за угол, в прокуренный зал ожидания, откуда Сай только минуту назад вышел. Впору было проклясть собственные ноги, понесшие к двери, впору было проклясть сердце, бившееся сильно и ровно, трясущиеся руки и безучастную маску на лице.
- Дайте с ним поговорить, - вырвалось само, когда Сасори остановился рядом, вытянув сигарету из полупустой пачки.
- Вернешь – пожалеешь. Дейдара не нужен тебе такой, он другим стал. Он тебя не полюбит. Он полюбит меня.
Сай завыл, поставив очередное многоточие, завыл отчаянно, сдавив ноющие болью виски вымазанными в пасте руками. Многоточий было много, они были лезущей на бумагу правдой, и их приходилось убивать, вписывая на место трех жирных точек вымученные фразы. Что дальше? Что без светлых волос, пятнышка под лопаткой и жара внутри? Как без этого? За что?
Многоточия сбегались в стайки, бились в истерике, лезли в глаза своей агрессивной короткостью. Сай делал из точек иероглифы, ставил запятые, медленно, безумно аккуратно заполнял страницу выдуманным, чтобы затем оглядеть ее, измаранную лужицами синих чернил, и бросить в груду других, таких же измаранных, таких же страшных. Многоточия спрыгивали с листов, становились котом под цвет иссушающей тоске, лампой дневного света под потолком и переливающимися пикселями на экране рабочего ноутбука.
Сай боролся с многоточиями, как с личными врагами, и упивался невозможным будущим, намертво отпечатанным на изнанке век.

Саске задышал снова, стер пот со лба, расслабился, обмяк в кресле, позволяя телу немного отдохнуть. По воздуху плыли серебристые в свете ламп пылинки, оседавшие на стеклянный столик, запятнанный трепещущими красными лужицами. Лампы гудели, проверяя на прочность терпение, на пол капала кровь, впитываясь в длинный ворс ковра почти сразу. За окнами гнездилась темнота, угрожающе урчащая моторами автомобилей, легкий ветерок шевелил призрачные занавески. Дом, в котором Саске прожил всю свою жизнь, даже теперь рождал чувство защищенности и уютную расслабленность.
Нелепо дергающаяся женщина, когда-то бывшая его матерью, порывалась встать, но падала, не рассчитав сил; от нее сладко пахло железом, у нее было месиво вместо лица и слипшиеся колтуны вместо волос. Она цеплялась за стол дрожащими пальцами, оставляя еще больше отпечатков, падала на ковер, опиралась, утыкалась лицом в серый ворс. На полках неодобрительно звенела посуда, которая была старше Саске на двадцать лет, под потолком скрутилось в напряженный жгут облачко сигаретного дыма. Микото курила женские сигареты, приправленные посторонним ароматом, от него – или от крови – подташнивало.
Протестующий желудок Саске задобрил глотком коньяка, отпитым прямо из горла, сигаретным дымом и осколком шоколадки. Ботинки оставляли на блестящем паркете красные следы, из гостиной слышалось дребезжание хрусталя и приглушенные удары. Старый дом дрожал в предвкушении нового убийства, небо ревело серыми плетями дождя, деревья пытались залезть черными, мертвыми ветками в застекленные окна. На кухне пахло коньяком, сигаретным дымом и совсем чуть-чуть шоколадом. Саске стоял около холодильника, разглядывая свою фотографию, распятую магнитом, и пытался удержать негнущимися пальцами тяжелую бутылку.
На клочке бумаги – ребенок, влюбленный, счастливый, с любовью брата внутри и мамиными духами снаружи. Лицо не узнать, глаза не узнать, себя не узнать – осунулось, помутнели, изменился. На руках не аромат цветочный, а солоноватая кровь, на губах не безмятежная улыбка, а ранка запекшаяся с потеком красного до подбородка, в душе не любовь, а ненависть. К брату, к себе, к матери, которую убивал в гостиной, к силуэту темному за спиной и длинным черным волосам. А любовь все по венам, глупая, изжившая свой век, слабая, миражами мир заселяющая, боящаяся даже коньяка, смешанного с сигаретным дымом и кровью.
- Добивать? – мальчишка, которого Орочимару назвал слугой Саске, решился заговорить, а вот подойти ближе, на расстояние удара темной бутылкой с золочеными гранями – нет.
- Нет. Сам, - назад к гостиной по цепочке следов, с ножом в зубах, с коньяком по телу. Следы из красного в черный, свет во тьму, страх в уверенность. Хуже куда? Хуже не будет…
У Микото глаза блестели, провал рта был раскрыт широко, из горла хрип рвался вперемешку с кровью. У Микото было странное, непривычно угловатое тело, изломанное, измаранное, шевелящееся несмотря на боль. У Микото было выбитое знание, теперь записанное в блокнот и намертво утвержденное. Микото не вызывала у Саске ни одного чувства кроме брезгливости. То, как она скребла обломками ногтей по стеклу, хрипела, опиралась на сломанную руку, подтягивала вывернутые в коленях ноги, чтобы встать, раздражало.
- Видишь, мама? – сказал Саске почти ласково, осторожно коснувшись ладонью хрупкого запястья. Тонкие пальцы обхватили с неожиданной силой, процарапали дорожки по предплечью, впились в беззащитные вены на сгибе, силясь навредить. Пришлось ломать тонкие кости вместе с остатками ногтей, прижимать окровавленную голову к ковру, изо всех сил всаживать нож куда-то в шею. – А ты не верила, что наш род вырожден.

В такт перестуку колес, привычному теперь, почти надоевшему, колыхались тени на потолке и край синего полотенца, небрежно брошенного на столик. Из неведомой щели тянуло холодным воздухом, легко пронизывающим тощую подушку, холодящим шею, но Дейдара лежал без движения, завороженный игрой теней на потолке и колыханием края махрового полотенца. Из-за столика, увенчанного так и не открытой бутылкой минералки, было удобно наблюдать за Сасори, при тусклом свете умудрявшимся читать книгу в мягкой обложке. Из соседнего закутка, разделенного слоем пожелтевшей, вспаханной трещинами пластмассой, доносилось неясное бормотание и судорожные вздохи. Весь вагон прислушивался к этим вздохам, медленно просыпаясь, мимо проносились силуэты черных деревьев на фоне глубокой синевы ночного неба, истыканного звездами.
Сасори читал, почти с нежностью касаясь хрупких, полупрозрачных страниц. Отрывался иногда от книги, задумчиво смотрел на Дейдару, вмиг закрывавшего глаза, и едва слышно хмыкал. Придвигал ближе подушку, оборачивал одеяло вокруг поясницы – видимо, на той полке тоже выстуживал тело холодный воздух. Дейдара чувствовал его взгляд как невесомое прикосновение, теплотой обдающее сначала шрам на переносице, потом обветренные губы. Прикосновения к ямке между ключицами взгляд стеснялся и исчезал, переносясь на испещренные черными букашками листы.
Мимо загрохотал еще один поезд, заморгал тусклыми вспышками горящих желтым окон. Дейдара всем телом прочувствовал вибрацию стали под собой, дребезжание стекла, усилившийся сквозняк. Закрыл глаза, чтобы разделять свет и тень по прикосновению свечения к векам, полной грудью вдохнул воздух, выделяя знакомые запахи. В горле запершило, из-за пляшущей над постельным бельем нитяной пыли захотелось чихнуть, во рту появился едкий вкус желудочного сока. Вернулась память о доме, о темноте со стонами, о пятнах света на полу, о матери, об ожившем кошмаре, глядящем из зеркала сумасшедшими глазами. Показалось, что шерсть мягкая по коже, запах спермы по вагону, мрак, даже если глаза открыть. Наваждение ушло вместе с поездом, унеслось назад, к родному городу. В окне снова поселилось синее небо, истыканное звездами, перестал заглушать стук колес тихий шелест бумаги и невнятные вздохи.
Повернувшись на другой бок, Дейдара подтянул к груди колени, ощутил покалывание в шее. Сквозняк принялся облизывать любезно подставленную теплую сторону, выдул остатки воспоминаний из замерзшего тела, измученного бессонной ночью на жесткой полке. Внезапно возникшая жажда сделала слюну вязкой, противной на вкус, царапающей горло. Внезапно возникший страх пустил дрожь по стиснувшим одеяло пальцам.
Вздохи в соседнем закутке прервал преступно громкий звонок будильника, отозвавшийся волной возмущенного ропота по вагону и новым взглядом, теперь коснувшимся красной полосы на щеке и пальцев, уверенно сжавших прозрачный пластик. Бутылка громко зашипела, из соседнего закутка выскочила девушка с ярко-красными от поцелуев губами, Сасори отложил книгу в сторону, заложив страницу прошлогодним календариком. Минералка оказалась холодной и неприятно щекотала небо едкими пузырьками. Щекотка отозвалась во всем теле, вызвала мурашки на руках и спине, протиснулась в пищевод, убивая остатки жажды. Делать второй глоток не хотелось, и Дейдара замер с бутылкой в руке, растерянно облизнув губы.
- В поездах всегда выспаться можно за пару-тройку часов, - заметил Сасори, пересев на полку к Дейдаре. – Только потом усталость накатывает, а нам весь день на ногах быть. Выдержишь?
- А ты как же? – рассеянное «ты» повисло в воздухе, Дейдара потряс головой и приготовился извиняться, но увидел улыбку и потерся щекой о теплое плечо. Потянулся, напрягая только мышцы спины, снова провалился в полудрему, ощутив, как Сасори потянулся за книгой. – Слушай…
- Спи. Не собираюсь возиться с тобой при свидетелях.
Дейдара хмыкнул в воротник джинсовой рубашки, пахнущей потом и дымом, подчинился инстинктам, провел языком по солоноватой коже шеи, всем телом прочувствовав ответную дрожь. Отмел попытки к сопротивлению, ожег холодными пальцами теплую ладонь, поднявшуюся было оттолкнуть, остановить. Потерся о щеку своей, глядя в растерянные, злые глаза, обнял, скользнув ладонью под куртку, под пояс, попытавшись смешать чужое рваное дыхание со своим. Смешать не дали, заскользил горячий язык по нижней губе, вовлекая в поцелуй, делясь привкусом сигарет и запахом мыла.
Прокатившись горячей волной, возбуждение толкнуло к Сасори на колени, ближе к пьянящему аромату и жадным, торопливо целующим губам. Послышался откуда-то со стороны возмущенный вздох, сменившийся мертвой тишиной, и стало все равно. Были карие глаза, блестящие лихорадочно из-под длинных ресниц, долгожданные прикосновения ладоней сквозь слой ткани, неясный шепот, обдающий подбородок горячим воздухом.
- Педики, - сплюнул парень из соседнего закутка прямо на пол, пряча взгляд и зачем-то натягивая свитер пониже.