Название: Если
Автор: Chandani Shinigami
Бета: Okami
Пейринг: Сасори/Дейдара, Дейдара/Итачи, Итачи/Саске, много промежуточных
Жанры: AU, angst, dark
Рейтинг: R
Дисклеймер: «Наруто» придумал Кисимото-сан
Саммари: мрачный мир, страшная жизнь, постоянное напряжение, подталкивающее к совершенству. В этой реальности можно выжить, только отыскав себя. Так ли это просто?
Размер: макси
Состояние: в работе
Предупреждения: яой, OOC всех и вся. AU. Авторская пунктуация
Размещение: только с моего божественного дозволения. Смайл.

В прокуренном зале ожидания, по которому бродила с ведром грязной воды сгорбленная техничка, вовсю гудели людские разговоры, то и дело щелкали отчетливо дешевые зажигалки, стучали каблуки изящных женских сапожек. Дейдара впитывал в себя происходящее вокруг, умудрившись устроиться с удобством на пластиковом сиденье, ощупывал тяжелую зажигалку с рельефно выступающими камнями, чувствовал с необычайной остротой, как косточка на горле дергается при каждом сглатывании никотиново горькой слюны. Рядом, но далеко, на соседнем сиденье, скорчился над журналом Сасори, непривычно сощурив близорукие глаза. Был целый час на то, чтобы сидеть рядом с ним, наслаждаясь минутами отдыха после сумасшедших суток, едва заметным касанием теплого плеча сквозь кожаную куртку и короткими взглядами поверх неинтересной статьи. Был целый час до нового поезда, одного из многих, лишившихся прежней очаровательной ауры неизвестности, и этого часа было мало, чтобы вдоволь насладиться статичностью облезлых елок за окном.
Сидеть просто так, без дела, было невыносимо скучно, и Дейдара оглядывал суетящуюся массу, безошибочно вычленяя из разношерстной толпы и привычных к поездкам, знакомых между собой торговок, и деловитых людей, бесконечно мотавшихся по командировкам, и счастливые семейства, для которых вокзал, чужой город и похожие на огромных гусениц поезда были очередным чудесным приключением. Они все занимали определенное место в зале ожидания, огромном, простуженном сквозняками и бесконечным кашлем, прилипали намертво к облюбованным пластмассовым стульчикам, хлипким, ненадежным, и боялись сдвинуться с места, потеряться в толпе, на самом деле упорядоченной и понятной. Сасори долго учил их с Итачи ориентироваться по лицам занятых суетой прохожих, определять, у кого можно спросить дорогу, а кто равнодушно пожмет плечами, с кем можно скоротать долгий день в пути, а с кем придется молчать, зачитываясь наспех купленной на станции книгой. Обучение даром не прошло, отсутствие опыта с лихвой заполнялось наблюдательностью, а о непонятном можно было спросить, не рискуя получить выволочку за желание освоить житейскую премудрость.
Увлеченный поначалу наблюдением за людским непрерывным потоком, Дейдара понял, где находится, только когда наткнулся взглядом на застывшую возле потрепанной временем электрички тонкую фигурку. Сай стоял у подножки, болезненно вытянувшись, прикусив губу, впившись ногтями в кожу запястий. Не видя всего этого, Дейдара об этом знал, и чувствовал, как с болезненной силой бухает сердце в груди. Родной город узнал только по присутствию родного человека. Едва не застыл такой же нелепой статуей в полный рост, да Сасори, хмыкнув, протащил по узкому коридору к стеклянным дверям, усадил на стул, принес лимонад в жестяной банке, ожегший горло пузырьками газа, ударившими, кажется, даже в мозг. Ничем другим заколовшие тело иголочки удовольствия объяснять не хотелось.
- Через десять минут прибывает поезд. Если будет по расписанию, конечно, - Сасори отобрал у Дейдары зажигалку, пихнул ему в руки скользкий журнал и пошел к выходу: курить. Рядом, через оплывшее, обожженное, испорченное сиденье, жгла сигарету девчонка, непременно встречавшая провинциального родственника, но ей-то нарушать правила было можно. Она не везла в другой город пакетик с белым порошком и маленькое, но очень важное письмецо. У нее был вид особы, которая только таким мелким хулиганством придавала своей жизни оттенок увлекательности, и лишать ее возможности самоутвердиться стал бы разве что зануда, которому смелости не хватало даже на мелкое нарушение.
Дейдаре было приятно ощущать действие запретов, внезапно возродившихся из давно прекратившего тлеть пепла. Они доказывали существование окружающего мира и других людей, создавали иллюзию конвейерной заботы, произведенной для каждого добропорядочного гражданина. Не нужно было ничего доказывать, оказалось, что можно расслабиться, позволяя кому-то делать что-то за тебя. Запреты сковывали тех, кто не понимал их природы, особенно упорные глупцы их постоянно нарушали, не догадываясь, что рушащиеся стенки картонных миров, склеенных заблуждениями, подтянуты к смещению центра тяжести изнутри.
- Пять минут. Сейчас объявят.
Безликий, механический голов и впрямь проскрежетал что-то о работниках и пятой платформе, но тут же заглох, исчерпав запас словотворческой энергии. Сасори, небрежно засунувший в задний карман джинсов поднявшегося Дейдары зажигалку, что-то недовольно прошипел сквозь зубы и обернулся на табло, исчерченное красными росчерками букв, чтобы подхватить с пола легкую сумку и потащить напарника к выходу из зала.

Боль в вывернутых чрезмерно суставах прошла, едва Саске, захлебывающийся идущей горлом солоноватой кровью, согласился на что-то, чего не расслышал из-за оглушающего звона в ушах. Тут же впилась в вену игла, вплеснув холодное лекарство, и мир посерел, лишился привычных красок, стал двухмерным, плоским. Боль не желала сдаваться так легко, она ушла с частью других ощущений, и Саске был почти этому рад, когда его скользкой от пота кожи касались руки в медицинских перчатках. Контакт защищенных антисептиком пальцев отдавал брезгливостью, потому что не от чего было защищаться, размыкая тяжелые кольца наручников.
Потом по венам заструились еще лекарства, более сильные, вливаемые в обмякшее тело с помощью громоздких капельниц. Они ли замедляли поток мыслей, почти лишая Саске сознания, вынужденная ли неподвижность, чересчур тревожная для никогда не болевшего организма – было тяжело даже разглядывать потолок, потому что мышцы глаз тоже оказалось нужным заставлять работать, а уставший мозг не был на это способен. Восприятие включалось только тогда, когда заходил в комнату человек, втыкавший в вены страшные иглы, молчаливый, будто осознающий, что пациент не может понимать осмысленную речь, только дробные громкие звуки, привычные каждому с младенчества.
Обоняние вернулось на третьи сутки, отделенные друг от друга розовыми лучами рассвета, вернулось не плавно, по мизерным частицам, а сразу, все, и потом головная боль, не притупленная даже прохладным раствором из капельницы, мучила Саске до самого следующего утреннего блика на потолке. От врача пахло бумагой и спиртом, другой человек, изредка, пару раз в день заглядывавший в уставленную мертвыми приборами комнату, оставлял после себя резкий аромат благовоний.
Зрение вернулось последним, после неожиданного появления кислой горечи во рту и оглушения чужим, неожиданно близким дыханием, а вот онемение подушечек пальцев все не проходило. Нельзя было прочувствовать как следует прикосновение легкой простыни к обнаженному телу и холод, наверняка исходящий от голых бетонных стен. Саске не чувствовал, как меняет положение рука, поднятая над твердым матрасом, едва трепетали перевязанные пальцы, когда на кисти руки врач прощупывал вены.
Когда Саске принесли старую книгу, расслаивающуюся на отдельные страницы из-за каждого неловкого движения, он счел это издевательством: строки расплывались перед глазами, чудом прочитанные буквы не желали складываться в слова, а слова – в предложения. Мысли текли так медленно, что на прочтение первой страницы ушло больше суток, второй – один мучительно скучный день. Когда Саске прочитал за день больше десяти дряхлых страниц, совершенно неинтересных, заполненных чувствами выдуманных людей, книга из комнаты исчезла. В комнату вернулся мужчина, принесший запах благовоний, сел в истлевшее кресло, скрипнувшее под ним жалостливо и страшно, посмотрел на Саске внимательно черными провалами вытянутых зрачков, расколовших желтоватую радужку.
- Знаешь, кто я?
- Да. Ты – Орочимару, - Саске подавился последним слогом имени, попытался разжать бледные пальцы, сдавившие горло.
- Или ты становишься вежливым, щенок, или замолкаешь навек.

Наруто вышел на балкон, заложил руки за голову, выгнув спину, прислушался к тянущему ощущению в пояснице. Вокруг шумела зелень, за кроной ближнего дерева терялся сероватый бок соседней пятиэтажки и кусок дороги, по которой время от времени проезжали дребезжащие звонками велосипедисты. Автомобильные шоссе опоясывали город, по привычке называемый на картах деревней, но не пересекали его: внутри места между тесно стоящими домами хватало разве что для тротуаров, по давней традиции не асфальтированных, а выложенных плиткой.
Прихлопнув надсадно зудящего комара, Наруто отряхнул ладони и пошел в квартиру, к брошенной на половине уборке. Из-за поднявшейся в воздух пыли першило в горле, завалы одежды на полу все не уменьшались, и совесть ехидным голоском напоминала о том, что разбирать их нужно не раз в полгода, а чаще. До прихода проверяющего из полицейской академии оставался всего час, от усталости гудели ноги, прохудившийся кран на кухне опостылевшим капаньем требовал к себе внимания. Маленькая комнатка не могла вместить в себя столько мусора, сколько стояло в крохотной прихожей. Не могло быть у круглого сироты столько вещей.
Пришлось еще раз выйти на балкон за порцией свежего воздуха, когда легкие начало печь. По-хорошему нужно было найти аптечку и достать оттуда респиратор. В пыли жило множество микробов, не опасных для большинства, но смертельных для Наруто, у которого иммунитет был ослаблен на порядок. В медицинской карточке стояло страшное СПИД, склад лекарств в тесной ванной позволял прочувствовать свою обреченность, настороженная холодность окружающих, которым всегда все откуда-то становилось известно, пугала.
Наруто не делал болезнь идеей фикс или крестом, перечеркнувшим всю его дальнейшую жизнь. Он любил ее, яркую, расцвеченную солнечными пятнами побед и серыми крошками случайных поражений. Он собирался жить как можно дольше, планировать, мечтать, и вокруг него постепенно собирались понимающие люди, незаметно превратившиеся в близких друзей. У него и любовь была, нежная девочка, красящая волосы в нежно-розовый цвет, влюбленная в пропавшего без вести парня, чье фото опубликовали на обложке девичьего журнала. Парень был красивым бессовестно, богатым, смело смотрящим на неведомого фотографа с легкой улыбкой на губах. Наруто был обычным мальчишкой-сиротой, бедным, больным, но он мог прикоснуться, обнять, ответить на поцелуй, и это было неоспоримым преимуществом перед бумажным отпечатком.
Распахнув дверцы полупустого, страшно темного шкафа, Наруто принялся раскладывать по полочкам чистую одежду. На вешалках висели ненужные уже теплые куртки, длинный черный плащ с оранжевой спиралью на спине между лопатками, новый официальный костюм, поношенная форма академии. Наруто сразу же переодевался в домашнее после возвращения с занятий, но дешевая ткань быстро затиралась, а швы ощетинивались торчащими нитками. Не получалось беречь себя и вещи. Наверное, беречь и не надо было.
Откуда-то из горы грязной одежды замурлыкал едва слышно телефон, Наруто кинулся к нему, выслушал внимательно едва различимые в шуме помех слова. Замер на мгновение перед распотрошенным шкафом, оглядел его разноцветные тканевые внутренности, решительно вытянул выглаженную форму. Уборка неожиданно откладывалась, но радоваться было нечему. Какаши, учитель из академии, приглашал учеников на место убийства.
Это было минусом в будущей работе Наруто. Аварии, теплые внутренности на асфальте, обгоревшие трупы, остовы автомобилей, покореженные, усыпанные осколками стекла. Когда убийства – хуже, тогда по одному отношению понятых и родственников ясно, что кто-то навредил, кто-то совершил такое, что запрещено было испокон веков. И они на тебя смотрят, выжидающе смотрят, брезгливо расписываются в конце исписанного планшетного листочка, заглядывая в глаза, в зрачки, безмолвно требуя найти, отомстить, наказать. Знают, что молодой, что слабый еще, можно выплеснуть часть своего горя и досады на смену планов. Знают, что не разглядит за фальшивым горем радость обретенного благополучия.
Опыт зарабатывался так, в полевых условиях, без всяких репетиций и раскачек. Перед тобой человек, возбужденный увиденным, подавленный горем, и тебе нужно спросить, что он видел. Задача не из легких, потому что у них сбивчивая речь или слезы, и «он ему как в задницу врежется!», и «проклятая полиция, вы же не найдете его!», и взгляды умоляющие. Реже, но было – пустые тумбы, пустые ящики, опись желтых пятен из-под дорогих картин на обоях и широко раскрытые глаза с панической искоркой на радужке. Почему-то в этом городе-деревне чаще убивали, чем обкрадывали. Почему-то людям никак без нарушения правил и убийства жить было нельзя.
- Там будет родственница, бабушка лет семидесяти, и труп в коридоре. Соседей понятыми звать придется.