Название: Если
Автор: Chandani Shinigami
Бета: Okami
Пейринг: Сасори/Дейдара, Дейдара/Итачи, Итачи/Саске, много промежуточных
Жанры: AU, angst, dark
Рейтинг: R
Дисклеймер: «Наруто» придумал Кисимото-сан
Саммари: мрачный мир, страшная жизнь, постоянное напряжение, подталкивающее к совершенству. В этой реальности можно выжить, только отыскав себя. Так ли это просто?
Размер: макси
Состояние: в работе
Предупреждения: яой, OOC всех и вся. AU. Авторская пунктуация
Размещение: только с моего божественного дозволения. Смайл.


Рафу остановился перед стеной, коснулся шероховатого кирпича кончиками пальцев, прикидывая про себя другой путь. Родной город, в котором мужчина не был так давно, готовил тысячи ловушек, не пуская напрямик, преграждая путь бетонными заборами и громадами недавно выстроенных домов. Наверное, стоило повернуть назад, забыть о цели, но так поступать было нельзя, а уж спрашивать дорогу…
Изуродованные стрижкой деревья, расширяющиеся к верхушке темной булавой, покрылись инеем, превратившись в переливающиеся на свету сокровища. Подростки, молодые мальчишки и девчонки, останавливались и вскидывали руки с мобильными телефонами, а взрослые смотрели на них с неодобрением и шли по своим делам, не обращая внимания на красоту. Зачем сохранять то, что и без того повторяется каждую зиму? Зачем тратить свое время на никому не нужные дела, когда его и так мало осталось? Рафу не знал, сможет ли завтра наблюдать за окружающим миром с увлеченностью юнца, но именно сейчас хотелось впитать в себя городской пейзаж, затвердить намертво. Зафиксировать точку отсчета, с которой новый этап жизни и начался.
Нужная улица обнаружилась неожиданно, за очередным поворотом в узкий проулок, где две машины разъезжались с трудом. Стоило пройти несколько метров в бархатной полутьме, навстречу колючему сухому ветру, и исчезало холодное серебряное очарование, сменяясь сероватой грязью и покореженными ветками: ветер сдирал с них иней, не позволяя задержаться ни на день, а пыль с давно не ремонтированных дорог оседала на тонком слое снега, тут и там усыпанного мусором. Поваленный фонарь глядел слепым глазом в небо, рядом, на тощем мелком кустике, висел грязный похоронный венок. Брели к узкому проулку измученные ветром прохожие, лежали на теплых трубах взлохмаченные кошки. Трубы выплавляли вокруг черные раны не покрытой снегом земли, влажной и парящей, изгибались плавными линиями, пряча основную свою часть в темноте, под землей.
Рафу остановился перед незнакомым подъездом, задумался, стоит ли заходить. Остался на улице, дыша на удивление чистым воздухом, сел на низенький заборчик, сваренный из ржавых толстых труб. Под брюки тотчас пополз холод, покусывая острыми иголочками поясницу, лишились чувствительности и без того замерзшие руки. Потемневшая от времени деревянная подъездная дверь чуть скрипела на сквозняке, по припорошенной снегом дорожке важно прогуливались сизые голуби, в такт движениям покачивая остроклювыми головами. По небу плыли ребристые облака, похожие на пчелиные соты, отражались в занавешенных плотными шторами окнах, исчезали, натолкнувшись на кирпичную преграду.
Прошло несколько минут, и дверь открылась, выпустив невысокого черноволосого паренька, зябко поежившегося, окинувшего Рафу колючим взглядом. Он застыл на крыльце, напряженный, взъерошенный, будто кот, углядевший собаку, и принялся разглядывать кирпичную кладку, казалось, никакого внимания на незнакомца не обращая. На самом деле он то и дело чуть поворачивался, будто желая о чем-то спросить, но раз за разом передумывал. Ждал кого-то, и не видел смысла начинать разговор, подвергая этого кого-то опасности.
Кем-то оказался еще один мальчишка, худенький, еще по-детски нескладный, из-за распущенных светлых волос со спины похожий на девушку. Рафу встрепенулся, внезапно осознав, что не увидел его лица, и шагнул вперед, нагоняя, придумывая на ходу оправдание неожиданного поступка. Забилось гулко сердце, бешеным ритмом отдаваясь в виски, ударило по восприятию любопытство, неожиданно сильное. Кто-то он, тот ребенок-кукла? Во что превратился? Кого лишился Рафу, отказавшись от него, сделав чужим и малопонятным?

В тусклом свете ночника едва можно было разобрать непонятный почерк, но, стоило Итачи включить его на полную мощность, Саске начинал что-то бормотать во сне и ворочаться. Желтоватые листы едва слышно шуршали в руках, ломались, роняя на пол бумажную труху. Казалось, сожмешь страницу в комок, и распадется она на мелкие клочки. Появился соблазн это сделать, уничтожить документ, ни в чем не виновный, выплеснуть ярость хоть на что-то, даже такое, бездушное и неважное. Иголочками закололо кожу, побуждая к действию, и огромное напряжение, призванное успокоить забившееся ускоренно сердце, оставило после себя страшную слабость.
Короткие, но лютые приступы ярости случались все чаще. После них всегда стучала в висок тонкая иголочка боли, пекло глаза, застилал все вокруг туман, не до конца рассеивающийся и за неделю. Чесались старые шрамы, оставленные ножами и пулями, остро, чересчур явно ощущалось отсутствие правой почки и аппендикса. Организм стал мозаикой, кусочки которой оказались безнадежно утеряны, но из-за этого ценной. Если картина целиком перед тобой, никакого труда не составляет понять ее смысл, а в наполовину стертых линиях поди еще угадай то целое, что они должны составлять.
Слабость захватывала настолько, что Итачи едва не отбросил с плеч теплые ладони, трогательно легкие, прикоснувшиеся в надежде ободрить. Саске присел за спиной, прижавшись горячим телом, уткнулся лицом в волосы, бездумно потершись щекой о шею брата. Прикосновение невинное и робкое к груди, неясный шепот толчками дыхания, влажный язычок, слизавший капельку пота с прохладной кожи. Запах сна и спокойствия, обволакивающий, утихомиривающий головную боль, оттесняющий неприятное на второй план – Саске, все он, еще тот хрупкий ребенок, которому вредить нельзя.
- Ты сегодня спать будешь? –пробормотал Саске, щуря слезящиеся из-за света глаза. – Сидишь и сидишь. Листочек-то всего один, до сих пор наизусть не выучил?
- Его не нужно наизусть, Саске. Его нужно понять.

На прозрачном стекле оставались следы жирной коричневой помады и отпечатки пальцев, вымазанных дорогими соусами. Щедро накрашенные губы аккуратно смыкались вокруг изящной вилочки, выглядывал изо рта розовый язычок, слизывая с металла последние крошки. Микото ела до безумия аккуратно, не руководствуясь правилам этикета, но так, что на нее было приятно смотреть, и Дейдара смотрел. Чужая мать, непонятный совершенно человек с искрой сумасшествия во взгляде, с нарочито-медленными движениями, с запоздалым, не нужным уже кокетством. Она была сильной, не ежилась из-за холода, не жаловалась на то, что смотрят на нее с нескрываемым удивлением. Вытирала салфеткой руки, поправляла шарф, скользя длинными ногтями по ткани простой шелковой блузки.
За окном проносились машины, выбрасывая из-под колес рыхлый, стаявший почти снег, застывавший на сугробах грязными ледышками, шли прохожие, разглядывая свои отражения в зеркальных окнах. Дейдара смотрел то за стекло, то на Микото, неспешно промакивающую губы салфеткой, и грел руки о парящую чашку кофе, от которой исходил резковатый пряный запах. Затянувшееся молчание его раздражало, но поделать с ним ничего было нельзя: Микото пришла сюда поесть, а не разговаривать с настырным мальчишкой.
Невольно отыскав в лице женщины знакомые черты, Дейдара почувствовал, что проникается к ней симпатией. Как можно к той, что похожа на Итачи, быть равнодушным? Как можно ее не понять, просто отпустить, не выяснив, кто она такая, о чем думает, чем живет? Не спросить, что знает, о чем догадывается, об отце узнать хоть что-то, о Чинатсу, о самом себе. Вдруг остались старые фотографии, письма, видеозаписи?..
- У тебя лицо что открытая книга, не прочитать невозможно, - наконец нарушила молчание Микото, отпив из стакана последний глоток. – Думаешь, я тебе что-то стану рассказывать?
- Вы же не просто так сюда пришли.
- Я пришла спрашивать тебя об Итачи, что-то говорить самой в мои планы не входило, - Микото достала из сумочки ментоловую конфету, положила в рот, задумалась о чем-то. – Мои сыновья считают меня сумасшедшей. Когда-то я считала сумасшедшей твою мать. Возможно, это возмездие.
- Я ничего почти не знаю об Итачи, но отвечу на ваш вопрос, если смогу. А вы должны рассказать, кем я был для Чинатсу. В детстве.
- Рассказывать тут нечего, одним словом описать можно: кукла. Ты был для нее игрушкой, с которой попросту возиться нужно было больше, чем с неживыми. Сам позже не замечал? Или, когда мы тебя говорить научили, она перестала играть?
- Перестала, - Дейдара нахмурился, вспоминая детство, но понял внезапно, что сравнивать ему не с чем. Человек, не знающий другого отношения, считает, что по-другому нельзя.
- Ей понадобился человек, который бы ее уважал, наверное. Сначала еще не так сильно, а вот потом, когда так рано начала приближаться старость…
- Маме было чуть больше тридцати!
- Женщины быстро стареют, если рожают рано. Чинатсу стала матерью в четырнадцать, почти на четыре года была тебя младше, - Микото посмотрела на экран сотового телефона, поджала губы, мигом став деловито-строгой. – Я на вопрос ответила, теперь твоя очередь. Итачи спал с Чинатсу?
- Да. Однажды, почти год назад.
- А с тобой? – Дейдара вздрогнул и сжал чашку так, что побелели пальцы. Женщина засмеялась, неприятно, истерически высоко. – Не спал, но тебе бы этого хотелось, да? Любишь?
- Не знаю. Но он точно нет, так что это неважно. Вам зачем спрашивать о том, что мне рассказывать неловко?
- Он – мой сын. Скажу по секрету, - Микото наклонилась, обдав Дейдару запахом ментола и цветочных духов, - я возьму наконец его жизнь под свой контроль. И ты скажешь то, что я попрошу, потому что иначе я буду узнавать все через других и непременно вызову подозрение у вашей организации.
- Вашего сына же потом убьют!
- Как и меня, так что разницы никакой. Я сумасшедшая, верно? Рассказывай все, что знаешь…

Сай разминал скользкими из-за цитрусового масла руками напряженные мышцы, поглаживал едва ощутимо, успокаивая покрасневшую кожу. Дейдара несколько минут отбивался от теплых ладоней, не желая, чтобы к нему прикасались, но затем все же замер в относительном спокойствии. Временами он вздрагивал, не контролируя мышцы, из которых потихоньку выходил холод, и тогда хотелось дать оплеуху, закутать в несколько одеял и насильно поить горячим чаем. Вот так, восстанавливая кровоток в сузившихся сосудах на спине, спасти от простуды было невозможно.
Вспомнился невольно мужчина, одетый в теплую куртку, отороченную мехом. То, как он смотрел на Дейдару – жадно, внимательно, вписывая в память и изумление, мелькнувшее в голубых глазах, и секундное замешательство, и то, как резко, легко, одним быстрым движением мальчишка выдернул из сильных пальцев рукав. «Извините, обознался» - а в глазах удовольствие, приправленное горечью, и теплится радость. Так смотрят родители на приехавших ради праздника детей, выросших, самостоятельных, похорошевших. А еще, и это смущало Сая больше всего, у мужчины был так же, как и у Дейдары, очерчен рот, такая же была едва заметная ямочка на подбородке, так же одна бровь была чуть короче и выше другой.
Катсуо прыгнул на диван, обнюхал блестящую спину хозяина, лизнул масло и зафыркал, мотая головой. Дейдара рассмеялся в подушку, не глядя махнул рукой, задев мягкий мех, замер, когда ладонь перехватили скользкие пальцы. Сай провел языком по линии жизни, короткой, но четкой, широкой, обхватил губами ноготь на безымянном пальце.
- Отпусти, перевернусь.
Слизывая с ладоней Сая масло, Дейдара блаженно щурился, приникая к теплому телу, подавался навстречу языку, осторожно касавшемуся прохладной кожи. Приятно ему было, согревали касания, но возбуждения обычного, яркого, неподдельного, не было. Катсуо убежал в кухню за очередной мухой, в окно полезли назойливые розовые лучи заходящего солнца, от цитрусового запаха и скользкого масла на языке стало тошнить…
Дейдара выбежал из гостиной, едва не споткнувшись на пороге, и с треском захлопнул дверь ванной.