Наполненный смыслом...

 Поздно вечером, уже лежа в постели и закрыв глаза, Алеша опять вспомнил, что мамы еще нет. Он быстро открыл глаза и закричал:
– Папа, папа, а мамы еще нет? Не пришла?

Явился папа, наклонился над сыном и устало-укоризненно сказал:
– Леха, ты в двадцать пятый раз спрашиваешь. Я уже сказал тебе – приболела мама, три денечка полечится в больнице и вернется! Спи!
– А чем она заболела?
– Животиком, – ответил папа и одними глазами улыбнулся.
– А почему ты улыбаешься?
– Я? (Ишь, заметил). Да что ты, спи.
– А братику в животике плохо не станет?
– Что?! А откуда ты знаешь, что он в животике?
– Мама сказала.
– Мама?!
– Мама. Все, кто живет на земле, все в животиках у мам своих были. И ты был. У бабушки Ани.
– Интересно!.. Что там тебе еще мама наговорила... Ладно, спи! – сказал уже весьма сердито, – вот, смотри, я устал за день, но я буду стоять над тобой, пока ты не заснешь, коли жалеешь ноги мои, засыпай скорей.

Такой уловкой родители Алеши пользовались часто и обыкновенно дольше пяти минут стоять не приходилось. Алеша чувствовал над собой стоящего отца, но сон не шел, вместо этого, какая-то непонятная тревога стала наполнять его. Сопротивляться ей он не мог и через несколько мгновений ему стало так горько и тошно, что слезы обильные потекли на подушку из его зажмуренных глаз и, как не сжимал он веки, они текли и текли, он вдавил глаза в подушку, но они потекли еще сильнее, да еще и горло заткнул-придавил влажный, мешающий дышать, сгусток чего-то такого, отчего оно стало сдавленно всхлипывать, а через несколько мгновений всхлипывания перешли в рыдание.

Алеша вскочил на ноги, чтобы уткнуться папе в живот и чтоб сразу выплакать-выбросить из себя этот неведомо схвативший его приступ. Но папы уже не было. И Алеша сразу перестал рыдать-плакать. Он недоуменно поглядел на пустое место, где недавно стоял папа, шмыгнул носом, вытер кулаком мокрое лицо и лег. Его щека лежала на мокрой подушке, часто моргая, он смотрел на то место на стене, где был нарисованный папой Винни-Пух (хорошо получился рисунок, от мамы всем попало за порчу стены), удивленно-грустная рожица которого всегда успокоительно действовала на Алешу. Подействовала и сейчас, хоть и не видно было ее. Истерика, только что полыхавшая, уползала, оставляя только легкое беспокойство, которое не могло уже сопротивляться сну.

Утром первое слово проснувшегося Алеши было:
– А мама не пришла?
Папа медленно-утомленно вздохнул и сказал:
– Леха, да разве ночью из больницы приходят?

Алеша хотел еще про братика спросить, но под папиным придавливающим взглядом не стал этого делать. Но тревожное беспокойство вновь появилось в нем, хотя и не такой лавиной, как вчера вечером.

Вопрос о братике возник-всколыхнулся несколько дней назад, вспыхнул всезаслоняющим пламенем и стал самым главным в жизни. Вообще-то ему давно хотелось братика, но это хотение было вяло, затмевалось игрой и прочими всякими делами. Иногда только проступало на фоне его стремительного игрового бытия и он тогда спрашивал, не переставая заниматься своим медведем:
– Мам, у нас братик будет?

Вопрос для мамы был пустопроходящим сыновним голосовсплеском, которых полно было на фоне ее дневного бытия, вроде „а мороженое купишь?“ И мама, не отрываясь от своего взрослого бытия, отвечала рассеянно:
– Будет, будет...

Но вот несколько дней назад Алеша, получив такой ответ, остановил игру, повернул на маму большущие свои глаза и спросил:
– А когда?

Оторвалась и мама от своих дел. И будто в тот момент родилась между ними некая ниточка-связь, некая серьезинка. Очень не долго она их связывала, несколько мгновений всего, отсекла мама ниточку. А то, что осталось, все втянулось в Алешу.
– А тебе что, хочется братика?

„Да как же можно спрашивать такое“, – зажглись-закричали Алешины глаза. Глаза среагировали быстрее, рот его некоторое время был нем и не мог сразу вскрикнуть:
– Да конечно же!
Он выкрикнул это чуть позже, но так, что мама поморщилась.
– Ну что ты орешь, Алеша.

И вздохнула при этом очень многозначительно. Алеша широко раскрытыми глазами и со столь же широко раскрытым ртом вперялся в маму и пытался разгадать загадочность и многозначительность и вздоха-поморщивания и выражения маминого лица. Остатки следов серьезинки жили еще между ними. Мама также не просто, не как всегда смотрела на Алешу, а как бы изучающе. И еще, как-то, Алеша никак не мог понять – как. Но что-то и недоброе чувствовалось в ее взгляде. Мама и сама бы не ответила, что это за недоброе такое и с чего это вдруг. Вспыхнуло это поневоле и также и погасло быстро. И Алеша улыбнулся в ответ широко и радостно.

– А ты знаешь, как дети рождаются? Очень серьезно спросила мама, ни одна черточка ее лица не улыбнулась даже.
– Нет, не знаю, – тихо сказал Алеша.
– А как?

В свои пять с половиной лет он уже очень много чего знал, он знал, что Земля круглая, что Солнце больше Земли; оно очень далеко и поставлено освещать Землю, что никакой Бабы-Яги нет, а вот откуда дети берутся – не знал. Ему казалось, что он был всегда и всегда будет, и он уже говорил своему плюшевому Мишке:
– Когда я был маленьким... К сказкам про аиста и про капусту относился как и ко всем сказкам, как к реальности жизни Бабы-Яги; его дошлый ум ставил вопрос дальше: а откуда аист берет ребенка, а кто его в капусту подбросил? Ни разу еще не заострялся перед ним вопрос, как и почему дети рождаются, про аиста и капусту слышал походя, занимаясь игрой, и в общем-то этим не интересовался.

Нет, не знал он, как дети рождаются.

– Вот откуда дети рождаются. Сказала мама и ткнула себя пальцем в живот, сказала очень серьезно и почему-то даже слегка сердито.
– Из животика? – изумленно воскликнул Алеша. Но правда тут же сообразил, что это вполне логично.
– Вот... – задумчиво продолжила мама. – И это очень тяжело рожать из животика вашего брата.
– Моего брата? Моего братика? Ты и вправду родишь мне братика?
– А что, может и вправду родить тебе братика.
Мама положила свою ладонь на голову Алеши. Какая все-таки теплая мамина ладонь!..
– Рожи, мама, роди конечно!..
Теперь уже мольба глядела из голубых Алешиных глаз.
– А он уже у тебя там?!
Алеша прямо с жадностью уперся взглядом в мамин живот.
– Там.
Усмехнувшись сказала мама.
– Да чего это ты... Ишь, взвился прямо... Зачем он тебе?

Да как же можно спрашивать такое! Как „зачем“?! Это же живой маленький человечек, его братик! Алеша уже вот сейчас, после маминых слов, видел его живого, в коляске агукающего и играющего с ним, Алешей, и его медведем... видел, как он кормит его из ложечки, как он учит кататься его на своем велосипеде, как, взявшись за руки, они бегут к пруду, где они будут ловить ротанов... и еще и еще наплывали и наплывали живые картинки его жизни с братиком...

Не понимал Алеша, что с ним происходит, а эта громада дремлющего и нерастраченного добра наполняла его и прямо на воздух поднимала. Он увидел и понял сейчас, до шести лет не дорасти, что такое есть ЛЮБОВЬ, любовь к его братику, она была взорвавшаяся, безмерная, он весь переполнился ею, он наслаждался ею, он страшился ее ухода, он не мог осознать всего, что происходит с ним, что вдруг взорвалось у него в душе; его глаза наполнились восторженными и умоляющими слезами, он так смотрел на маму, что она даже испугалась, даже нечто похожее на защемление сердца почувствовала мама. Она погладила Алешу по голове и сказала ласково:
– Да, что ты, сынок, ну-ну... все будет в порядке...

Она давно и бесповоротно решила избавиться от ребенка, жившего в ее чреве, она вовсе не смотрела на него как на Алешиного братика. Для нее это была будущая обуза, которая ей уже мешала. Папа был не против ее решения. Как был бы не против, реши она обратное, хотя последнего решения он не понял бы и не одобрил.

Дальше тут

Николин день, 1997 г.
Автор: Николай Блохин