Москва, январь 1864 года. Белый снег укрывал город саваном, и даже шпили церквей казались ледяными иглами, пронзившими серое зимнее небо. В особняке на Пречистенке было тихо.
Татьяна Берс стояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. В свои семнадцать она уже познала, как жестоко может обмануть судьба. Три месяца назад ей казалось, вот оно, счастье: любимый человек, свадьба на горизонте, целая жизнь впереди... А теперь?
Татьяна
Она отошла от окна и механически поправила рыжую прядь, выбившуюся из прически. В зеркале отразилось бледное лицо с огромными зелеными глазами. Глаза эти, обычно искрящиеся смехом, сейчас казались потухшими.
Проходя мимо девичьей, она услышала знакомый голос:
— Ох, и крепкая же отрава эти квасцы! Всю грязь с салфеток съедают.
Татьяна замерла. Что-то щелкнуло в голове, словно повернули невидимый ключ в замке. Она вошла в комнату:
— А покажи-ка, Прасковья, чем ты пятна выводишь?
Горничная с готовностью продемонстрировала стакан с мутноватой жидкостью:
— Вот, барышня. Только осторожнее, яд лютый.
Татьяна взяла стакан. Руки не дрожали. В конце концов, что может быть проще, чем сделать один глоток? Один глоток, и не будет ни предательства Сергея Николаевича, ни его цыганки с детьми, ни собственного позора.
Очнулась она от звука звонка. Через минуту в девичью заглянула младшая горничная:
— Барышня, к вам Александр Михайлович Кузминский.
Татьяна вздрогнула. Саша? Тот самый Саша, с которым они когда-то играли свадьбу куклы Мими? Первая любовь, первый поцелуй, первые клятвы. Как это было давно и как наивно.
— Скажи, что я нездорова.
Но было поздно, Кузминский уже входил в комнату. Увидев стакан в её руке, он нахмурился:
— Танечка, что это у вас?
Она залпом выпила содержимое и с вызовом взглянула на него:
— Ничего особенного. Просто лекарство.
Первые судороги скрутили Татьяну уже через несколько минут. Она пыталась улыбаться, делать вид, что все в порядке, но предательские слезы сами покатились по щекам.
— Мама! — только и успела крикнуть она, прежде чем упасть на руки Кузминскому.
В доме поднялась суматоха. Любовь Александровна, услышав страшную новость, едва не лишилась чувств, но быстро взяла себя в руки. Послали за доктором, за священником, за противоядием.
А Татьяна, корчась от боли на своей девичьей постели, думала о том, как странно устроена жизнь: спасать ее примчался тот самый человек, от которого она когда-то убегала, чтобы найти другую любовь. И вот теперь эта другая любовь едва не стоила ей жизни.
Соня и Татьяна
Девочка с огненным сердцем
Дом Берсов на Пречистенке славился своим хлебосольством и весельем. Здесь всегда было полно молодежи, звучала музыка, раздавался смех. Глава семейства, Андрей Евстафьевич, слыл одним из лучших московских врачей. Его супруга, Любовь Александровна, выросла вместе с самим Львом Толстым и считала его чуть ли не членом семьи.
У Берсов подрастали три дочери. Старшая, Лиза, вечно сидела над книгами и мечтала о возвышенной любви. Средняя, Соня, была красавицей с меланхолическим характером. А младшая, Танечка, слыла настоящим чертенком в юбке.
— Опять эта егоза перевернула весь дом вверх дном. — вздыхала нянька, подбирая разбросанные куклы и ленты.
Но стоило Татьяне взглянуть на нее своими зелеными глазищами и улыбнуться, как всякий гнев испарялся.
Особенно доставалось от Танечки чинному правоведу Александру Кузминскому, кузену и другу ее брата. Она дразнила его "факельщиком" за форменную треуголку, заставляла играть в куклы и однажды даже назначила женихом своей любимой куклы Мими.
— Нет уж, увольте. — пытался отбиваться Кузминский. — Не буду я жениться на картонной невесте.
— Мама. — тут же закричала Таня. — Он отказывается. А ведь жених должен быть узкий, длинный и с легкой походкой. Вот как Саша.
Польщенный Кузминский сдался и даже изобразил поцелуй в воздухе возле кукольной щеки. Впрочем, вечером того же дня, когда они остались вдвоем в спальне матери, куда пошли за накидкой, настоящий поцелуй достался уже не кукле.
— Через четыре года я окончу училище, — серьезно сказал тогда Кузминский, — и тогда…
— Мы поженимся? — перебила его Таня.
— Да, но до тех пор никаких поцелуев.
В тот момент им казалось, что четыре года — это целая вечность. Они и не подозревали, что судьба готовит им совсем другие испытания, прежде чем соединить их узами брака.
Кузьминский
Граф меняет правила
В доме Берсов Лев Толстой появлялся как ветер - внезапно, шумно и как всегда некстати. То ворвется посреди обеда, когда все чинно орудуют ножами и вилками, схватит Таню в охапку и закружит по столовой. То примчится на рассвете, проверить, как девочки делают гимнастику.
В свои тридцать с лишним он оставался большим ребенком. Чопорные московские дамы качали головами: что за манеры у графа. А он знай себе затевал с молодежью разные проказы.
— Кто это у нас тут самый умный? — гремел его голос в гостиной. — А ну-ка, решите задачку: шел крестьянин по дороге...
Таня обожала эти задачки. Пока сестра Лиза морщила лоб над книгами, а Соня вздыхала над пяльцами, младшая Берс носилась по дому, распевая во все горло оперные арии. У нее был удивительный голос - низкий, грудной, с какой-то цыганской хрипотцой.
— Вот бы тебе в театр. — восхищался Толстой.
— Что вы, граф. — всплескивала руками матушка. — Какой театр? Она еще в куклы играет.
Впрочем, куклы уже отходили в прошлое. На смену им пришли новые увлечения: балы, кавалеры, томные взгляды из-под ресниц. Таня расцветала, как майская роза. Кузминский, приезжая из Петербурга, находил в ней все новые перемены.
Однажды Толстой застал ее за странным занятием: она стояла перед зеркалом и делала загадочные пассы руками.
— Это что за колдовство? — поинтересовался он.
— Учусь быть неотразимой, — призналась Таня. — Вот смотрите, если так повернуть голову и слегка прищуриться.
— Ох, девочка, — покачал головой Лев Николаевич, — не знаешь ты своей силы. Тебе и без этих ухищрений достанется чье-нибудь сердце.
Как в воду глядел, и вскоре в доме появился новый гость. Сергей Николаевич, брат Толстого, заглядывал все чаще. Он был старше Тани на добрых двадцать лет, но глядел на нее такими глазами, что даже матушка забеспокоилась:
— Таня, не заигрывай с ним. Он человек серьезный.
— Я не заигрываю, мама. Просто он так интересно рассказывает про охоту.
Сергей Николаевич и впрямь был мастер рассказывать. А еще он умел слушать, редкий дар для мужчины. Когда Таня пела, он замирал, словно боялся спугнуть волшебство ее голоса.
— В тебе что-то есть от цыганки, — сказал он как-то раз.
Таня вспыхнула, она не знала тогда, что у самого Сергея Николаевича была возлюбленная-цыганка. Не знала и многого другого, того, что могло бы уберечь ее от роковой ошибки.
А пока жизнь казалась прекрасной. Толстой женился на Соне, и теперь Таня часто гостила в Ясной Поляне. Там, среди вековых дубов и липовых аллей, разыгрывалась главная драма ее жизни.
Сергей Толстой
Танец на краю бездны
В Ясной поляне часто бывали гости. Они сменяли друг друга, в парке устраивали пикники, а по вечерам музицировали. Таня порхала среди этого веселья, как яркая бабочка. Стоило ей появиться в дверях гостиной, и все взгляды устремлялись к ней.
Сергей Николаевич приезжал каждую неделю. Его тройка влетала во двор с особым шиком, бубенцы заливались так громко, словно хотели разбудить всю округу. Таня, заслышав этот звон, выбегала на крыльцо, взлетала на скамейку и, раскинув руки, кружилась:
— Летим! Летим!
Лев Николаевич хмурился, глядя на эти встречи. Он-то знал, что у брата в курском имении живет цыганка Маша с тремя детьми, а четвертый вот-вот должен появиться на свет. Но как сказать об этом Тане? Как объяснить ей, семнадцатилетней девочке, всю сложность положения?
А она ничего не замечала. Когда Сергей Николаевич читал ей стихи в липовой аллее, весь мир переставал существовать. Его голос, чуть хрипловатый от бесконечных папирос, завораживал:
— Ты не знаешь себе цены.
В библиотечном флигеле случилось то, чего все боялись и чего так ждали влюбленные. Таня, забравшись на стол за какой-то книгой, потеряла равновесие. Сергей Николаевич подхватил ее и уже не смог отпустить.
— Помнишь, как ты спала на диванчике в тот вечер? — шептал он. — Я сказал брату: подожди жениться, мы обвенчаемся в один день с двумя сестрами.
Эти слова решили все. На следующий день Сергей Николаевич официально просил ее руки.
Соня ликовала, ведь теперь они станут не только сестрами, но и золовками. Лев Николаевич молчал, запершись в кабинете. А жених уехал в Курск, якобы уладить какие-то дела с имением.
Только через месяц правда начала открываться. Сначала намеками, потом прямым текстом в письме Льва Николаевича: "Сережа должен выбрать между Машей и тобой".
Таня перечитывала эти строки, не веря своим глазам. Пятнадцать лет связи. Трое детей. Четвертый на подходе. И он молчал обо всем этом, позволил ей строить воздушные замки, мечтать о свадьбе.
В довершение всего от самого Сергея Николаевича пришло путаное письмо: надо подождать, Маша больна, дела сложные, имение нужно продать.
Таня смяла письмо в комок. В ушах звенело: "Ты не знаешь себе цены!" Как же, не знает. Теперь-то она точно знает свою цену, ровно столько, сколько стоит курское имение, которое нужно продать, чтобы откупиться от надоевшей цыганки.
Татьяна
Расплата
Гордость - страшная штука. Особенно когда тебе семнадцать и весь мир только что рухнул к твоим ногам. Таня села за письмо, не дав себе времени на раздумья. Перо летало по бумаге, оставляя чернильные брызги, похожие на слезы:
"Сергей Николаевич! Письмо Левочки открыло мне глаза. Возвращаю вам ваше слово. Вы свободны. Будьте счастливы, если можете".
Короткие фразы, ни единого упрека, только ледяное презрение. Она запечатала конверт, не перечитывая, и отправила с нарочным.
А потом началась агония. Ночами она металась по постели, днем бродила по дому как тень. Домашние ходили на цыпочках, боясь лишний раз взглянуть в ее сторону.
Ответ пришел через неделю: "Вы дали нищему миллион, а теперь отнимаете его!" Таня скомкала письмо и бросила в камин. Красивые слова. А что за ними? Четверо детей и несчастная женщина, которую собирались бросить ради новой прихоти.
В доме шептались слуги. До Тани долетали обрывки разговоров:
— Ишь ты, барышня-то наша совсем извелась.
— А все от гордости! Не по себе дерево рубила.
— Тише ты! Услышит.
Но она уже ничего не слышала. В ушах звенело, перед глазами плыли круги. Мир сузился до одной точки, до стакана с квасцами в руках Прасковьи.
А потом появился Кузминский. Вот уж кто точно был послан ей небесами. Хотя в тот момент Таня видела в нем только докучливую помеху своим планам.
Через месяц после неудавшегося отравления она впервые вышла в сад. Был морозный день, солнце искрилось в снегу. Кузминский, не отходивший от нее все это время, предложил прокатиться в санях.
— Только не вздумайте меня жалеть, — предупредила Таня.
— И в мыслях не было, — усмехнулся он. — Просто хочу показать вам кое-что.
Они выехали за город. Заснеженные поля искрились под солнцем, словно усыпанные бриллиантами. На пригорке Кузминский остановил лошадей:
— Помните, как вы любили это место? Мы приезжали сюда на пикники.
Таня помнила. Здесь, на этом самом пригорке, они когда-то целовались, впервые после той истории с куклой Мими. Ей было четырнадцать, ему восемнадцать, и весь мир казался таким простым и понятным.
— Саша, — вдруг сказала она, — а ведь вы единственный, кто никогда мне не лгал.
Он молча взял ее руку в свою. И вдруг она разрыдалась, впервые за все это время по-настоящему, навзрыд, как ребенок.
А через две недели на той же дороге случилось нечто невероятное. Их сани встретились с другими санями, в них ехали Сергей Николаевич и его цыганка, теперь уже законная жена. На миг все замерли, глядя друг на друга. Потом разъехались, не сказав ни слова.
Софья и Татьяна
Возвращение к жизни
После той встречи на зимней дороге Таня словно очнулась от долгого сна. Мир вокруг заиграл новыми красками, и даже московские сплетницы, шушукавшиеся за ее спиной, перестали ее волновать.
А уж как радовался Лев Николаевич. Он-то всегда знал, что Кузминский единственный, кто достоин его любимицы. Правда, в романе "Война и мир" изобразил его в виде расчетливого карьериста Бориса Друбецкого, но это уже были писательские причуды.
Весна 1864 года выдалась на редкость теплой. В Ясной Поляне цвела сирень, соловьи надрывались по ночам, словно нарочно хотели переплюнуть Танино пение. А она снова пела, впервые за долгие месяцы.
Как-то вечером в усадьбу приехал поэт Фет. Татьяна, уступив просьбам, села за рояль. В полутемной гостиной ее голос звучал особенно проникновенно. Соловьи за окном притихли, признав в ней соперницу.
Наутро Фет преподнес ей стихотворение. Начиналось оно строками: "Сияла ночь. Луной был полон сад..." Таня прочла и рассмеялась:
— Афанасий Афанасьевич, неужто я и правда так хороша?
— Вы лучше, — серьезно ответил поэт. — Вы живая.
В этом была вся Таня, живая, настоящая, без единой фальшивой ноты. Даже в своих ошибках она оставалась искренней. Именно поэтому Лев Николаевич списывал с нее свою Наташу Ростову.
К лету они с Кузминским объявили о помолвке. Татьяна настояла на пышной свадьбе, и никаких тайных венчаний, никаких недомолвок. Она устала прятаться и таиться.
— Знаешь, — сказала она Саше накануне свадьбы, — а ведь ты всегда был моим настоящим женихом. Еще с той дурацкой куклы Мими.
— Которую я так и не поцеловал, — усмехнулся он.
— Зато теперь можешь целовать меня сколько угодно.
Венчались они в сентябре 1867 года. Невеста сияла такой счастливой улыбкой, что даже чопорные тетушки прослезились. А Лев Николаевич шепнул сестре:
— Ну вот, Танечка наконец-то нашла свою настоящую любовь.
— Не нашла, а вернулась к ней, — поправила Соня. — Она просто делала большой круг, чтобы понять самое главное.
Кузьминский
Эпилог. Отражения
Через много лет Татьяна Андреевна написала в своих мемуарах: "Какая счастливая звезда загорелась надо мной, что довелось мне прожить рядом с таким человеком, как Лев Николаевич! Он был судьей моих молодых безумств, а позже другом и советчиком".
Толстой и впрямь сделал ее бессмертной. В образе Наташи Ростовой он увековечил не только характер Тани, но и саму ее суть, способность любить жизнь во всех ее проявлениях. Даже кукла Мими попала на страницы "Войны и мира", а злополучная свадьба с Сергеем Николаевичем превратилась в историю увлечения Наташи Анатолем Курагиным.
Впрочем, сама Татьяна Андреевна только посмеивалась, читая эти страницы:
— Левочка приукрасил! Я-то была куда безрассуднее.
А может, и не приукрасил вовсе? Может, именно такой она и была, пылкой, живой, способной на безумства и великую любовь? Той самой русской женщиной, которая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит.
В 1910 году, незадолго до смерти, Лев Николаевич сказал ей:
— Знаешь, Танечка, ты единственная, кто не изменился за все эти годы. Все та же егоза с огненным сердцем.
И она действительно не изменилась. До конца дней сохранила способность любить, верить, прощать. И жить полной жизнью, не оглядываясь на прошлое.