ТЕАТР И ЗРИТЕЛИ
После пожара Большой театр был отделан лишь в 1856 году ко времени коронации императора Александра II. По поводу пожара, к счастью, случившегося днем, я помню, что, несмотря на далекое расстояние, из нашего дома на Покровке хорошо был виден столб черного дыма, и помню еще, что в последующие дни много говорили о геройском поступке одного крестьянина, который кого-то или что-то спас через горевшую крышу. Театр был возобновлен под наблюдением архитектора Кавоса, часто посещавшего мою мать и потешавшего нас, детей, своим коверканьем всех языков, на которых он говорил. Когда театр был готов, многие москвичи любили гордиться им, считая его самым великолепным во всей Европе по размерам и убранству, и приезжие артисты из любезности подтверждали такое суждение.
--------------------------------------------------------------
Если вам для продвижения по карьерной лестнице необходимо образование, но нет на это времени - купить диплом это выход в вашей ситуации.
Если вы хотите представить вашу компанию в интернете и вам необходимо создание сайтов в петербурге - обратитесь студию веб-дизайна "Интелвебс", они сделают быстро и качественно.
---------------------------------------------------------------
Зрительная зала освещалась лампами, в коих горел так называемый олеин. Случалось, что во время действия в одной из тридцати или сорока ламп рампы лопалось стекло, и она начинала немилосердно коптеть; когда же наступал антракт, то из-за спущенного занавеса появлялся рабочий в фартуке и высоких сапогах и поправлял беду. Люстра состояла из трех рядов таких же ламп, и она поднималась в отверстие потолка как для того, чтобы зажигать их и тушить, так и по случаю лопнувшего стекла, что бывало и во время представлений. После того как куски стекла несколько раз падали на головы сидевших в креслах зрителей, догадались приделать под люстрой тонкую сетку. Лишь гораздо позднее было введено газовое освещение в люстре и в рампе. В особо торжественных случаях, например, в спектаклях в большие праздники или царские дни, зажигались стеариновые свечи в прикрепленных к бортам лож бронзовых бра, и свечи эти бывало текли опять-таки на головы зрителей.
Купеческая свадьба
[показать]
Два раза в неделю отправлялся я в Рогожскую часть, к Николе на ямах, в купеческую семью замоскворецкого склада, и преподавал два раза в неделю четырнадцатилетней барышне арифметику и географию, получая за это пять рублей в месяц.
В конце урока, столь щедро оплачиваемого, мать моей ученицы — в шелковой повязке на голове и в турецкой шали — заставляла меня непременно выпить большой стакан крепчайшего чаю и «отведать» четырех сортов варенья. Так сливалось у них — людей весьма зажиточных — расчетливость с традиционным московским гостеприимством.
Этот урок связан для меня со знакомством с картиной купеческой жизни в Москве того времени, показавшей мне, до какой степени был прав Островский в своих комедиях и как несправедливы были обвинения его в карикатурных преувеличениях изображаемого им быта.
Брат моей ученицы должен был жениться, и я получил приглашение на свадьбу (или, как некоторые в то время говорили в Москве, «сварьбу»), которая праздновалась в верхних покоях большого дома, нижний этаж которого был занят под квартиру молодых. Гости были самые разношерстные, одетые пестро, начиная с фраков с голубыми и розовыми пикейными поджилетниками и кончая длинными кафтанами и сапогами-бутылками.
Был и свадебный генерал, поставленный кухмистером,— невзрачная фигура в поношенном, но чистеньком мундире николаевских времен, распространявшем легкий запах камфоры. Сведущие люди рассказывали мне, что ни одна свадьба или большое семейное торжество не обходилось в известном кругу Москвы без приглашения или поставки кухмистером такого генерала, обязанность которого на свадьбе состояла в провозглашении тоста за новобрачных и громогласном заявлении, что шампанское «горько», чем, к величайшему удовольствию присутствующих, сконфуженные молодые побуждались к поцелую.
Говорили также, что размер вознаграждения за этих генералов зависел от того, имел ли генерал звезду настоящую или персидскую, или же не имел никакой. Штатские генералы приглашались лишь comme pis-aller и ценились гораздо ниже.
ИЗ КУПЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
Николаевское царствование близилось к концу среди той удушливой атмосферы, которая воцарилась в нашем отечестве после европейских потрясений 1848—1849 годов и разрешилась грозою Крымской войны. С этой эпохой как раз и соединено пробуждение моего детского самосознания. Моей зародившейся наблюдательности прежде всего представились картины нашего тесного семейного мирка, и, запоминая их, я, сам того не замечая, знакомился со старинным складом нашего семейства, складом, которого корни восходили прежде всего к отцу, а затем терялись в самом отдаленном прошлом. Мне пришлось еще быть очевидцем того, что обречено было на постепенное исчезновение и забвение.
Владение на Малой Якиманке, в котором жил со своей семьей отец, было им приобретено после французского нашествия, в 1814 году, у своего зятя Семена Алексеевича Алексеева. В купчей сказано, что Алексеев продал отцу «обгорелую белую землю с оставшимся на ней каменным строением».
Так как земля гореть не может, то эпитет «обгорелая» следует отнести к строению; известно документально и из другого источника, что оба алексеевские дома в 1812 году сгорели. Надо, однако, думать, что они не очень пострадали от пожара и что стены остались прочными благодаря толщине и старинной исправной кладке, потому что отец счел возможным отремонтировать оба дома, ничего не ломая. В доме, выходившем на Малую Якиманку, поселился сам отец, а в доме во дворе устроил фабрику. Так, помнится, мне передавали в детстве. С ростом семьи жилой дом стал становиться тесным. Пришлось фабрику перевести в новое помещение, по ту сторону Полянского переулка, и соединить оба дома пристройкой.
ВОСПОМИНАНИЯ СТАРОГО БУКИНИСТА
Мне известно кое-что о прежней книжной торговле и о старых книжниках в Москве. Решаясь поделиться с читателями этими сведениями, я прошу не требовать от меня, как малограмотного букиниста, строго литературного изложения моих воспоминаний. На первый раз я хочу познакомить читателей с одним оригинальным типом русского книжного мира. Устные рассказы, ходившие о нем среди книжников, всегда начинались с пародии на известную сказку о «Рыбаке и рыбке». С этой пародии начну и я.
Жил-был старик со своею старухою, но не у синего моря, а на самом берегу Москвы-реки, близ дома Малюты Скуратова (где ныне Археологическое общество, не доходя яхт-клуба, на Берсеневке). Жили они не в землянке, а в сторожке, платя 2 рубля 50 копеек в месяц. И не рыбу ловили, а дровишки и щепу, обеспечивая себя во время половодья от покупки дров почти до следующей весны, до нового половодья. Старик был высокого роста, физиономия выразительная, имел длинную бороду, журавлиную походку; в разговоре был, что называется, обстановистым, умея ловко пользоваться, где нужно, своеобразной начитанностью.
Звали его Иваном Андреевичем Чихириным; умер он лет 20 тому назад, приблизительно 75 лет от роду. Одевался в летнее время в долгополый сюртук, а зимою — в тулуп; картуз носил триповый, старого покроя. Костюм этот, думается мне, служил ему лет тридцать. Профессией его была торговля старыми книгами, преимущественно на Смоленском рынке.
ИЗ ЖИЗНИ ТОРГОВОЙ МОСКВЫ
В Москву мы с бабушкой приехали вечером (в 1864 г.)... После маленькой и тихой Коломны Москва поразила меня своей величиной, громадными, ярко освещенными домами, большим уличным движением и грохотом многочисленных экипажей на железных шинах (резиновых в то время не было)...
На другой день приезда я пошел гулять по московским улицам. На каждом шагу я останавливался и с любопытством смотрел на щеголевато одетых людей и на красивых лошадей, запряженных в богатые экипажи.
Но более всего меня заинтересовали большие колониальные магазины и кондитерские с их красивыми выставками разных деликатесов, которые я видел в первый раз. Я подолгу стоял и любовался такими великими для меня соблазнами.
Вечером проходя по одной из больших улиц, я впервые увидел магазин, освещенный газом. Подойдя к окну, я долго стоял, любуясь красивым освещением. Меня очень заинтересовал вопрос, как это может гореть воздух без фитиля?..
Москва была очень оригинальна и патриархальна. В те времена у москвичей действительно был «от головы до пяток — особый отпечаток».
Он сказывался во многих проявлениях московской жизни.
Начиная от ее знаменитого «хозяина», московского генерал-губернатора Владимира Андреевича Долгорукова, который более четверти века чисто «по-отцовски» управлял Москвой.
О ПЕТУШИНЫХ БОЯХ В МОСКВЕ
[572x574]
Было время, когда в Москве процветали петушиные бои, когда они манили к себе со всех сторон столицы охотников разных званий и состояний, спешивших к ним в урочный час в каретах, на лихачах и пешочком с петушком под мышкой. Приезжали в Москву на бои и иногородние охотники со своими заветными, испытанными бойцами, из Тулы и даже из Петербурга.
Бои имели характер серьезный; они не составляли забавы в смысле развлечения или препровождения времени: они были в полном смысле охотничьи, имели свою определенную цель — оценку достоинств боевой птицы. Здесь решались вопросы об охотничьей славе того или другого лица, произносились суровые, беспощадные и безапелляционные приговоры, пред которыми склонялось целое общество охотников и в которых черпали и развивались стремления к улучшению петушиных пород, вырабатывались правильные понятия о красоте, силе и ловкости боевой птицы.
Понятно, что всякий настоящий охотник с любовью относился к своей птице; он высоко ценил достоинства и нередко увлекался ими до ослепления; понятно, что при таких, можно сказать, поэтических наклонностях, он за торжественную победу своего бойца готов был отвечать всем своим достоянием, и отсюда-то являлись те заклады, которыми сопровождались петушиные бои. Заклады эти не имели спекулятивной цели; они имели значение лишь уверенности в силе своего бойца и в его победе; сознание это руководило на боях всеми охотниками, и они, распадаясь на две партии, спешили заявлять себя сторонниками того или другого бойца и предлагали каждый, по мере своих средств, заклад противной стороне.
ДОРЕФОРМЕННЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ СУД
Я выросла во времена крепостничества, когда уважение к человеческой личности огромным большинством общества считалось не только несбыточной химерой, но и предосудительным вольтерьянством, которое весьма недвусмысленно ставилось в укор идейным людям сороковых годов, тогда еще только платонически мечтавшим о возможном освобождении рабов.
В то время, когда на страницах единственной в Москве газеты «Московские ведомости», в одном и том же номере восторженно описывались подвиги боровшегося за свободу Джузеппе Гарибальди, кумира и героя всей Европы, а среди публикаций встречались объявления такого рода: «Продается свора собак и при них доезжачий» или «Продаются кровные жеребцы, при них кучер и конюха», публикации, большинству не только не казавшиеся возмутительными, но считавшиеся вполне естественными, нормальными, в то время, конечно, и суд вполне соответствовал нравам, царившим в обществе, и его приемы были так же некультурны, как некультурны были лица, среди которых протекала его деятельность.
Все мелкие дела, которые теперь подлежат ведению мировых судей, тогда попросту разрешались полицией, и это был поистине суд скорый. О предварительном заключении по мелким делам тогда не было и речи.
Человека, совершившего буйство, бесчинство или затеявшего на улице драку, постовой городовой, по тогдашней терминологии — будочник, влек прямо с места преступления в квартал, если это было время присутственное, то есть утром, от 9 до 12 часов, или вечером, от 6 до 12; если же проступок совершался в неприсутственное время, то до наступления такового буяна сажали в будку и затем уже в урочное время вели в квартал.
КУЛАЧНЫЕ БОИ
Начиная от Разгуляя Покровка и ее окрестности принимают постепенно характер фабричного района, составляя его передовые линии, так как центральные его пункты доселе остаются на прежнем своем исконном месте, то есть в Преображенском и Семеновском, с их Тучковскими, Носовскими, Балашовскими, Котовскими и многими другими фабричными громадами.
Но и в качестве передовых линий Елохово и Покровское если уступают Преображенскому с Семеновским в отношении размера каждой отдельной фабрики, то чуть ли зато не превосходят их общим количеством фабричных заведений и числом рабочего люда, промышляющего специально фабричным трудом...
Все (крупные фабричные) заведения имеют каждое по нескольку сот рабочих, да между ними ютятся десятками мелкие фабрички, имеющие каждая не свыше ста рабочих; что же касается так называемых «мастерков», то есть мелких антрепренеров, получающих с фабрик сырой материал и отрабатывающих его, на свой риск и страх у себя на дому и своими рабочими, то таких полуфабрикантов на каждую фабрику придется, по крайней мере, по десятку, и есть целые околотки, где добрая половина населения и состоит из таких антрепренерчиков и их работников.
К этому следует прибавить массу женских мастерских, составляющих как бы филиальные, хотя и вполне независимые, заведения при фабриках: ленточницы, бахромщицы, карасницы (от карася, инструмента, на котором производится работа) и другие образуют собою целые рабочие группы, которых при каждой значительной фабрике считается по нескольку. Таким образом, если полагать население Елохова и Покровского в числе от 30 до 40 тысяч, то ввиду значительного количества фабрик и однородных с ними мелких заведений по крайней мере половину этой цифры нужно уделить на лиц обоего пола специально фабричных профессий: вот чем и объясняется кажущаяся пустынность и малонаселенность этой местности.
В течение всех шести рабочих дней половина населения, около трех четвертей суток запертая нa работе, понятное дело, не видна на улице, а остальную четверть, приходящуюся на вечер и ночь, ей тем более не до разгуливания по панелям, а разве до отдыха на койке. Зато воскресные и праздничные дни Елохова и Покровского отличаются редким оживлением: трактиры и кабаки по целым дням держатся как в осаде, на тротуарах нет прохода от «публики», притом самой «серой», полиция теряет голову, всюду слышится традиционная гармонья под аккомпанемент полупьяных песен...
УВЕСЕЛЕНИЯ
В Москве, кроме театров, были клубы со спектаклями и музыкально-литературными вечерами, рестораны с оркестрами, трактиры с песенниками и музыкой, скачки, бега и простонародные увеселения у монастырей в дни их храмовых праздников, а также и игры: орлянка, бабки и хороводы. Кроме императорских театров, которых было два — Большой и Малый, были и частные, таковые: «Немчиновский», на углу Поварской и Мерзляковского
переулка, в доме Немчинова, и «Секретаревский» на Кисловке, в доме Секретарева. Оба эти театра были очень маленькие, но чистенькие, симпатичные, особенно «Секретаревский», Его очень любила молодежь, звала его «Секретаревка» и усердно посещала его.
Играли в нем любители и играли старательно. После спектакля устраивались танцы, и тут заводились любовные интрижки; эти-то последние и служили более всего приманкой. Эти игрушечные по размерам театры были очень популярны в Москве, и день спектакля в «Секретаревке» был чуть ли не праздничным днем. В обоих театрах была какая-то простота; между молодежью было что-то дружеское, к чему располагал этот уютный уголок.
Кроме этих театров, спектакли бывали в Артистическом кружке, о котором я уже говорил, и в Немецком клубе. В последнем, кроме любителей, играли и оставшиеся не у дел провинциальные актеры. Музыкальные вечера бывали в Купеческом, Приказчичьем клубах и «Славянском базаре». В Купеческом клубе играл оркестр «Конкордия», образовавшийся из оркестра умершего Максимилиана Сакса. Потом этот оркестр перешел к весьма популярному в Москве музыканту Степану Яковлевичу Рябову. Оркестр этот был в Москве лучший. Участвовали в этом клубе и певцы, но это бывало редко, большею же частью —вышеупомянутый оркестр и цыгане. Тогда цыгане так пели, что иностранцы и те приходили в восторг. Горячая страстность их пения жгла кровь, огонь пробегал по жилам, и, слушая их пение, хотелось жить, жить во всю ширь, словно волной захлестывало оно, и упоение врывалось в душу и томило, и нежило ее!
ПОКРОВСКАЯ ЗАСТАВА
[показать]
К числу особенно бойких московских застав принадлежала Покровская застава. Тракт, лежавший через нее, шел на Коломну, Рязань, Козлов, Воронеж, Ростов-на-Дону и вплоть до Кавказа.
Обозы, идущие в Москву и из Москвы, сновали с утра до ночи. Все эти обозы направлялись на постоялые дворы в Рогожскую, так как у Покровской заставы постоялые дворы были исключительно для живейных извозчиков.
Жители, как у самой заставы, так и близлежащих улиц и переулков, состояли преимущественно из московских купцов и мещан. Среди первых были очень богатые люди, поселившиеся на Семеновской улице, идущей от Таганки к заставе. К одному боку заставы примыкал Камер-Коллежский вал, ведущий к Спасской заставе, и пустырь Покровского монастыря, с другой стороны — такой же вал, проезд около него и Большая и Малая Андроньевские улицы. Последняя, на которой я родился, сильно напоминала собою превосходно описанную Глебом Успенским Растеряеву улицу. Та сторона улицы, которая примыкала к заставе, отличалась своей характерностью от других Рогожских улиц. С нее и начнем наш рассказ.
Улица эта была немощеная. Мало того, она имела на самой середине, в нашем районе, такую лужу-трясину, которая не просыхала даже и в очень жаркое лето. Лужа эта находилась против наших ворот, и мы должны были выезжать в другие ворота, к валу, то есть на противоположную улицу, где также была лужа, но которая иногда, хоть и не вся, просыхала. Никто не рисковал ездить по нашей улице, а если кто по неведению и попадал сюда, то добрые люди предупреждали не ездить, чтобы не застрять. По бокам улица зарастала травой. Иногда краешек лужи обсыхал — тогда являлась возможность и проехать.