Кровь пульсирует в висках. Хочу сказать, что это пуля, застрявшая в слишком крепком черепе, ломится сквозь непробиваемую кость и не может вылететь наружу, чтобы вырыть своим движением сквозное отверстие, подобное строке. В голове похороны слепой тишины. Ее хоронят в темноте. Никто не плачет, потому что никто не пришел ее оплакать. Вытащить слово из такого спрессованного молчания так же невозможно, как вытащить кирпич из сплошной кирпичной стены. Освобожденная смерть слова — но что это значит, я не понимаю.

Какой-то мутной частью сознания, дневной частью ума, я понимаю, что это полный бред. Но именно такая смесь неосознанной речи и пульсирует у меня в висках. Подобное происходит с человеком, когда он переходит на ослепительный крик. Сила его голоса так овладевает им — ведь не всегда он ее слышит, чаще всего он ее подавляет, упаковывает в равновесие, — что крик, вырвавшийся, как птица из грудной клетки, утрачивает направление, причинность, взаимо­связь со слушателями. Я хочу говорить тем, что не понимаю. Немота мысли в заговоре с обратным трением слов. Такова ночь.

Я хочу говорить о том, что предшествует самой речи. Если я скажу то, что я хочу сказать, то не утратит ли оно свою первичную прямоту невысказанности и не станет ли чем-нибудь иным? Именно это сомнение не дает мне двинуться дальше, и потому я говорю о том, о чем молчу. Так иногда смотришь во внеш­нюю пропасть мира, и обязательно что-нибудь найдется такое, что способно уместить твой взгляд на себе и никак не в себе. Ты проваливаешься в этот безликий, безымянный объект, не соединяя его ни с одной мыслью. Ты смотришь для того лишь, чтобы чувствовать дистанцию неосязаемой пустоты между вами. Взглядом призываешь не сам предмет, а именно это расстояние отдаленности.

Можно представить себе рассказ о каком-нибудь событии или путешествии. Но как рассказать о том событии, которое еще не произошло и неизвестно, произойдет ли вообще? О путешествии повествуют только после возвращения из того места, в котором побывали. Я же хочу рассказывать о месте, в котором не был и никогда не буду. Но при этом я не хочу впадать в сентиментальность вымысла и идти по краю переходящей точности. Такая попытка разговора сравнима еще с чтением в темноте. Многие действия даются нам с большей концентрацией, когда мы закрываем глаза. Например, слушать музыку, чувствовать на лице тепло горного солнца. Так вот я хочу закрыть глаза и писать, а заодно и читать ненаписанные фразы молчания. Потому что, когда смотрю в наружность, собственное зрение отвлекает меня от подлинного зрения. Так, как я и говорил, избыток силы кричащего голоса оглушает внутренний слух, и уже не слышно, слышит ли тебя постороннее окружение.

Нет, кровь в голове уже не пульсирует. Невысказанный бред, словно тяжелый камень, привязан к телу ума и медленно тянет его на морское дно сна. Пока еще я сопротивляюсь. Но сопротивление вызывает усталость. Разумность завтрашнего дня возвращается в речь со скоростью дыма. Она появляется во фразах «веки тяжелеют», «настольная лампа смотрит желтоватым светом на книжный бардак поверхности», «время, сжатое в точку».

Глубокий человек ложится в помятую постель и наконец-то освобождается от своей тени. Они находят приют друг в друге, как долгосрочные муж и жена. Спокойной ночи, вчерашняя жизнь. Пусть тебе приснится завтрашний омут неба.

Заир Асим. Письма в никуда.