Это цитата сообщения Полковник_Баранец Оригинальное сообщение

ПОЛОВОЙ РАЗБОЙНИК (рассказ артиллерийского офицера) 1 ЧАСТЬ



ПОЛОВОЙ РАЗБОЙНИК
(рассказ артиллерийского офицера)

После окончания Ленинградского артиллерийского училища я был направлен на Дальний Восток. Штаб и несколько полков дивизии, в которой мне суждено было служить, стояли в Белогорске, – небольшом городке Амурской области, расположенном примерно в 130 верстах от китайской границы.
Распределение в этот гарнизон я получил не потому что был разгильдяем, троечником или «инвалидом» (не имел «волосатой руки» в высоких штабах, ), а как наказание за свой несдержанный язык. Да-да, вот так бывает в нашей жизни, - неосторожно ляпнешь лишнего про начальника, и судьба резко меняет курс совсем не в ту сторону, куда хотелось бы. А случилось вот что.
До выпуска из училища оставалось пару месяцев (уже была пошита офицерская форма), когда мне позарез надо было попасть в увольнение, - нежный роман со студенткой пединститута был в самом разгаре. Но вместо выхода в город мне и еще нескольким курсантам (тоже без пяти минут лейтенантам) было приказано кусками стекла сдирать старый лак с деревянного паркета в коридоре общежития, - шел ремонт, выпускники отрабатывали «дембельский аккорд».
Стоя на коленях в спортивных тренчиках, мы скребли старинные дубовые деревяшки и проклинали начальника факультета полковника Горлова, который лишил нас свиданий с девушками, трепетно ждущих предложений руки и сердца от завтрашних офицеров. Тут я со зла и съязвил что-то про «дубовый приказ начфака».
В этот момент кто-то пнул меня в бок. Я оглянулся и увидел перед собой надраенные до зеркального блеска хромовые сапоги, а затем – нависающее надо мной холеное полковничье лицо с розовым от возмущения отливом.
- Товарищ курсант, - с холодной ухмылкой рыкнул Горлов, - вы сильно пожалеете о своих словах…
И хотя я тотчас извинился, начфак свое обещание сдержал, - позаботился о том, чтобы я получил назначение в дальневосточную суровую глухомань.
Много послужившие училищные офицеры подбадривали и меня, и таких же, как я, которым предстояло отправиться на край земли. Мол, это даже хорошо – молодым и холостым начинать службу в «дырах», - потом будет больше шансов попасть в европейскую часть страны или даже в одну из наших Групп войск за границей.
Еще до отъезда в дальневосточный гарнизон я знал, что в нем обитает лейтенант Николай Свидельский, выпускник нашего же факультета, попавший в Белогорск на год раньше меня. Когда я поступил в училище, он грыз гранит артиллерийской науки уже на втором курсе, имел звание старшего сержанта и какое-то время был даже старшиной факультета, - такая должность обычно доставалась тем, кто до училища два, а то и три года послужил в войсках.
Юным первокурсникам, поступившим в училище с гражданки, «дед» Свидельский казался матерым служакой, он был не только строгим начальником, но и духовным наставником, который в часы отдыха с веселым добродушием передавал юной поросли офицерского корпуса свой армейский и жизненный опыт. За глаза мы называли его уважительно и по-свойски - Колей. А вот однокурсники дали ему прочно прилипшую кличку «Делон», происхождение которой имело забавную историю. Ходила молва, что однажды у КПП начальник училища генерал Липцев увидел плачущую девушку. Он вылез из своей «Волги» и поинтересовался причиной девичьих слез. Девушка призналась генералу, что без ума влюбилась в курсанта, который после танцев и пирушки в студенческом общежитии лишил ее девственности, а теперь избегает свиданий с ней. Однако фамилии его она не могла назвать, - знала лишь имя. И упорно повторяла, что ее обидчик Николай «красивый, как Ален Делон».
- Да у меня в училище каждый третий Николай, - сочувственно сказал ей генерал, - и все они Делоны.
Училищная молва гласила, что генерал в тот же день решил построить на плацу в одну шеренгу всех курсантов Николаев, коих набралось человек сто, и приказал сделать шаг вперед тому, кто имел интимную связь со студенткой политехнического института. Свидельский якобы первым отважно сделал шаг вперед. А за ним – и вся шеренга…
Наверное, не было в Советском Союзе военного училища, где бы не рассказывали такую же то ли быль, то ли небыль, убеждая собеседников, что все так и происходило именно в их военном вузе.
«Делон» был моим земляком и потому я чувствовал всегда его особое ко мне благорасположение (когда после занятий мне нужно было получить внеурочное увольнение в город, он никогда не отказывал).
В каждом военном училище и в каждой воинской части есть люди, о которых ходят анекдотичные легенды и смешные байки. Эти люди словно созданы для того, чтобы молва об их трагикомичных историях и приключениях распространялась по войскам и забавляла личный состав. Свидельский был из этой когорты.
Классикой училищного «эпоса» стала быль о том, как однажды вечером начальник факультета – грозный полковник Горлов – неожиданно встал на пути Свидельского, когда Коля пробирался в общежитие с портфелем, распухшим от бутылок водки и закуски, чтобы проставиться по случаю своего дня рождения.
- Свидельский, что у вас в портфеле?! – ехидно-злорадным голосом удачливого охотника спросил Горлов.
- Три бутылки перцовки, кило вареной колбасы и буханка хлеба, товарищ полковник! – отважно выпалил Свидельский, - могу поделиться!

И для пущей достоверности своего фальшивого намерения он театрально потянулся рукой к замку портфеля.
- Ну и шуточки у вас дурацкие, товарищ старшина! – ответил полковник, крутнул пальцем у виска и потопал дальше.
В то время ходила по нашему факультету еще одна легенда о похождениях Свидельского. Она гласила, что однажды Коля охмурил молодую жену ленинградского летчика гражданской авиации. Когда у ее мужа был очередной рейс, она пригласила Колю к себе домой. А на тот случай, если муж вдруг неожиданно вернется домой, позвала и сестру, - для подстраховки.
И вот среди ночи, когда любовные страсти были, так сказать, в горячем зените, - раздается в квартире звонок. Перепуганная голая хозяйка мчится из спальни к входной двери, смотрит в глазок и видит там лицо мужа. Она панически возвращается в спальню, приказывает Коле собрать все свои манатки и уматывать в соседнюю комнату, где спит ее сестра. А сама лихорадочно поправляет постель, облачается в ночнушку и, делая заспанный вид, идет к двери. Открыв ее, - радостно бросается в объятия мужа и целует его. Ничего не подозревающий муж громко объясняет ей, что то ли из-за неисправности самолета, то ли из-за непогоды рейс отменили. Жена прикладывает палец к губам и просит мужа говорить тише, - сестра и ее ухажер милуются в другой спальне. Муж понимающе улыбается. А в это время Коля Свидельский героически отрабатывает с нежданной любовницей «вторую смену».
- Товарищ старшина, это правда? – робким голосом целомудренного юноши спрашивал «Делона» зеленый первокурсник и смотрел на него восторженными глазами корнета, впервые увидевшего Кутузова перед Бородинским сражением.
Свидельский хитро ухмылялся и голосом матерого ветерана половых битв (намеренно добавляя баска) с явным упоением отвечал:
- Все правда, все правда, мой юный друг. Я утром с этим летчиком еще и кофе на кухне пил… А его жена с сестрой вокруг меня ворковали… Сижу, как султан в гареме… Непревзойденное чувство! За одну ночь - с двумя… Такого в моей практике еще не было. Но как ловко все придумала чертовка, а? На какие хитрости только не идут бабы, если им мужичка хочется! Кстати, этот пилот сказал мне: «Женись на Людкиной сестре. Может, еще родичами будем. Так что приходи в гости». Я и пришел как-то вечером. А там все трое дома – летчик, Людка и ее сестра. Посидели мы, выпили, - и собрались по спальням… А Людка и на меня, и на свою сестру, как крыса поглядывает… Но ведь ничего не поделаешь! Спектакль надо играть согласно расписанным ролям! Летчик еще до рассвета в аэропорт умотал, и я вскоре стал в училище собираться. Стою полуголым перед зеркалом в ванной, бреюсь, музычку слушаю, а тут Людка ко мне в одной ночнушке – шасть! Теплая такая, податливая, аж дрожит вся от страсти… Ночнушку – на пол… И начала меня заводить и так, и эдак… А у меня вся физиономия в пене, только-только начал бриться… Ставлю я Людку в позу мелкого речного хищника, ну и мы…. И вдруг дверь открывается и Людкина сестра как заорет:
- Блядь ты непорядочная, а не сестра! А ты – кобель ненасытный! У меня же к тебе чувства!
Я совершаю, значит, по инерции поршневые движения, меня уже забрало, и Людка уже задыхается, и с надрывом говорит сестре:
- Валя, сейчас же закрой дверь! Неприлично входить без стука! Сейчас мы с Колей дело закончим и поговорим… Разберемся в чувствах…
Юные курсанты надрывались со смеха, а Коля неспешно курил, и умышленно делал большие паузы, наслаждаясь вниманием зачарованных его рассказом первокурсников.
- Товарищ старшина, а что дальше, дальше-то было? – спросил кто-то из них.
Свидельский метко стрельнул окурком в урну, усмехнулся и тем же тоном мудрого бояна довершил рассказ:
- А дальше Людка с Валькой дрались из-за меня на кухне, волосы друг на дружке рвали и ногтями до крови царапались. Я же тем временем ретировался. Только и услышал, как Валька орала: «Я все, все, все Валерке твоему расскажу!»… А я, решил, что больше в эту семейку не ходок. Потому что любовь, мой юный друг, штука не только приятная, но порой опасна для жизни…

***

На последнем курсе Свидельскому светило завидное распределение, - он мог остаться служить в Ленинграде, где стояло наше артиллерийское училище, или попасть за границу – в одну из Групп наших войск в Европе. Но дело обернулось его «ссылкой» на Дальний Восток. Тут тоже была особая история.
В училищном магазине канцелярских товаров работала продавцом Наташа - дочка заместителя начальника политотдела подполковника Жигалева. Девушка, что называется, была на выданье и имела одну интересную особенность – она каждую осень по уши влюблялась в выпускника училища, который следующим летом должен был стать лейтенантом. Но почему-то так случалось, что очередной ее роман свадьбой не заканчивался. Свежеиспеченный офицер, избранный ею кандидатом в женихи, так и уезжал в войска холостяком, а Наташа снова оставалась у разбитого корыта.
А шел ей уже 24-й год. Гренадерского роста красавец Свидельский был решительно запланирован в ее суженые. И уже вскоре охотно трепетал в расставленных для него амурных сетях девушки. Сначала был новогодний бал в курсантском клубе, где Наташа под музыку «Червоных гитар» мастерски «плавилась» во время танго в объятиях Свидельского и томным хмельным голоском обрабатывала эрогенные зоны в ушах хмелеющего от ее чар кавалера. А затем у осыпанного снегом подъезда своего дома на Васильевском острове теплыми и жадными коровьими губами сделала Свидельскому такой обворожительный и многообещающий прощальный поцелуй, что его глаза превратились в бессмысленно-бараньи, как у боксера в состоянии нокдауна.
Затем они вместе были на праздничном вечере в Доме офицеров округа по случаю Дня Советской Армии. После концерта Наташа пригласила Свидельского домой, – чтобы познакомить с родителями. Отец перезревшей невесты, подполковник Жигалев, разумеется, был Николаю хорошо знаком. Он встретил гостя с той родительской подозрительностью в глазах, которую нельзя было прочитать иначе, чем вот так: «И ты, стервец, наверное, обманешь». Выпив с Колей несколько стопок водки по случаю праздника, подполковник удалился в свой кабинет, давая понять очередному другу дочки, что не намерен сокращать с ним служебную дистанцию.
А вот мама Наташи была несказанно рада гостю и навязчиво обхаживала его со всех сторон, подсовывая ему разнообразные яства, - ей особенно нравилось, что все чаще приходящий в гости Свидельский рассуждал о жизни с той степенностью, которая присуща зрелым мужчинам. На 8 марта она уже постелила «детям» одну кровать. К майским праздникам вызревала свадьба, а там – и престижное распределение лейтенанта Свидельского в статусе зятя Жигалева.
Но что-то пошло не так.
Колю раз за разом стали выдергивать с занятий то начальник курса, то начальник факультета, то замполит, то начальник политотдела. А после вызова к начальнику училища генералу Липцеву Свидельский возвратился в общежитие мрачный - словно с похорон. Не снимая сапог, рухнул на кровать, сорвал с дужки белое вафельное полотенце, накрыл им лицо, и приказал мне (я был в тот день дневальным) «не кантовать» его до вечерней поверки.
По факультету прошелестел слух, что Колю по какой-то серьезной причине «тащут на парткомиссию».
Вскоре все прояснилось: во время февральского двухнедельного отпуска Свидельский гостил у родителей в селе под Изюмом – это на Харьковщине. Там и встретил на танцах в клубе свою первую школьную любовь Оксану. А затем переспал с ней несколько ночей в хорошо натопленной украинской хате. Девушка забеременела. А ее мать, директор сельской школы, прислала в училище гневное письмо, в котором возмущалась недостойным моральным обликом будущего офицера, обесчестившим ее целомудренную дочь. К тому же – набрехавшей ей о желании жениться. Директорша грозила командованию училища, что «дойдет до ЦК КПСС».
Весной в училище приехал суровый отец «Делона» (мать Николая умерла несколько лет назад). Свидельский-старший увел сына в дальний угол обросшего липами училищного стадиона и там, усевшись на трибунную лавку, беспрестанно дымил папиросами и в такт своим словам разъяренно тыкал в землю инвалидной палочкой. Он настойчиво просил сына жениться на беременной Оксане, которая напрочь отказалась делать аборт, боясь остаться бездетной.
- Не ломай, не ломай, Мыкола, життя порядочной дивчине! – почти крича, говорил он. Курсанты, трусцой разминавшиеся на беговых дорожках, настороженно поворачивали головы на этот громкий и раздраженный голос.
Суровый отец Свидельского, выкуривший во время того долгого и трудного разговора две пачки «Беломора», раз десять повторял одно и то же:
- Как мне жить теперь в селе? Как в глаза людям смотреть?
- Это еще неизвестно, от кого Оксана забеременела, - осторожно отвечал Николай, то сочувственно, то боязливо поглядывая на похоронно печального отца.
- От тебя, от тебя она забеременела, сынок, - уверенным тоном говорил ему отец, и с такой силой ударял в землю инвалидной палочкой, будто хотел проткнуть насквозь земной шар. - Оксана до тебя девственницей была. Иначе бы простыня, на которой вы любились, не оказалась в крови… Мне об этом Федоровна, мать Оксаны, рассказывала… А Федоровну я уже лет семьдесят знаю! Это самый честный человек в селе!
- Тато, - сбиваясь на украинский, бурчал Николай, - це ще не факт…
Сколько не просил, не умолял сына в тот день старик Свидельский, а он своего решения не переменил.
Так отец и уехал из Ленинграда ни с чем. Не обнялся с сыном и даже руку на прощание не пожал. Лишь сказал, свирепо сверкнув глазами:
- Лучше был бы ты дураком, чем подлецом.

***

Мать беременной Оксаны все-таки, видимо, «дошла до ЦК КПСС». По нашему факультету пошел слух, что в политотдел училища из Главного политуправления Советской Армии пришло грозное письмо с приказом строго разобраться с аморальным коммунистом Свидельским.
Понятное дело, что назревшая свадьба Свидельского с Наташей Жигалевой была отложена. Однажды Николай возвратился из увольнения с большим синяком под глазом и несколько дней старательно замазывал его пудрой, взятой у секретарши начфака. Фингал был такого размера, что его не могли скрыть даже огромные солнцезащитные очки. «Делон» упорно распускал слух о пьяных хулиганах, в драке с которыми он якобы героически защитил девушку в парке, хотя на самом деле красно-фиолетовое пятно на его красивой физиономии было клеймом отмщения, поставленным кулаком брата Наташи ее обидчику.
За несколько недель до выпуска парткомиссия училища объявила члену КПСС Свидельскому строгий выговор с занесением в учетную карточку «за аморальное и недостойное коммуниста поведение», а вместо светившего ему назначения в Центральную группу войск (Чехословакия) Николай получил предписание с требованием убыть после июльского отпуска в дальневосточную дивизию.
В свою деревню под Изюмом, где жил отец, тем летом Коля не поехал, - ему не хотелось показываться на глаза и батьке, и беременной Оксане, и ее возмущенной родне. Коля почти месяц отдыхал то у двоюродной сестры в Белоруссии, то у однокурсника в Вологде.
Перед отъездом в Белогорск я разыскал адрес Свидельского и отправил ему письмо. А через пару недель (уже находясь в отпуске на Украине - перед отъездом на Дальний Восток) получил от него ответ, бурлящий радостью будущей встречи с земляком и однокашником. Коля обещал мне всяческую помощь в моем бытовом устройстве, и советовал на первых порах поквартировать вместе с ним «в доме славной старушки», где освободилось место после перевода его сослуживца-капитана в новый гарнизон.
Прилетев из Москвы в Благовещенск, я, как и советовал Свидельский, с центрального телеграфа позвонил его знакомой - библиотекарше в гарнизонном доме офицеров - и просил ее сообщить Николаю о времени моего приезда в Белогорск. Затем сел в сильно обшарпанную электричку и примерно через три часа вышел из душного вагона на раскаленный тропической жарой перон провинциально-скромного белогорского вокзала.
Николай встретил меня братской улыбкой и крепким медвежьим объятием своих крупных и сильных, как у борца, «клешней».
Кто приезжал в незнакомые гарнизоны, тот знает, что значит для офицера встретить там почти родную душу. Пока мы сумбурно радовались встрече, тощий солдатик выскочил из-за широкой спины Свидельского, взял мой тяжелый чемодан и, припадая на одну ногу, потащил поклажу к зеленому «ГАЗику», стоявшему на привокзальной площади.
Свидельский показался мне заматеревшим, что еще больше добавляло ему той мужской неслащавой красоты, перед которой трудно устоять иным женщинам. Я обратил внимание и на другое: служба в дивизии не погасила в нем привычку носить офицерскую форму с особым шиком. Погоны на его кителе выглядели идеально ровными, на тулье явно сшитой по «спецзаказу» фуражки не было и единой складки, как, впрочем, и на голенищах зеркально сверкавших сапог. А на старательно наглаженных брюках четко просматривалась безупречная «стрелка». Мне вспомнилось тогда, что еще в бытность Свидельского старшиной факультета он учил первокурсников: «Стрелка должна быть такой, чтобы севший на нее комар себе мошонку порезал! А сапоги надо надраивать так, чтобы во время бритья их можно использовать вместо зеркала!»…
Мы ехали на «ГАЗике» по Белогорску, который показался мне смесью города и деревни, - невысокие каменные здания явно довоенной постройки соседствовали в нем со старыми рублеными домами и кособокими хатами. Свернув с ухабистого шосее в узкую, обросшую пыльными кустами сирени, улицу, наша машина вскоре остановилась перед большим бревенчатым домом с резными наличниками на окнах. Дом этот почти до середины стен утопал в разнообразных цветах. Свидельский открыл тяжелую дощатую калитку с кованым языком щеколды и крикнул:
- Антоновна, встречай нового постояльца!
На крыльце дома я увидел тощенькую, среднего роста старушку в белом платке и длинном темносинем платье в белый горошек. Вся она излучала доброту и аккуратность. Загорелое лицо ее было не по возрасту гладким, - кожа его совсем не была похожа на «увядшее яблоко» (это бунинско-купринское сравнение до сих пор охотно берут напрокат некоторые наши писатели и журналисты). Я обратил внимание и на ее шустрые и веселые глаза – в них был какой-то молодой и свет.
- Милости прошу к моему шалашу, - с улыбкой сказала Антоновна, - располагайтесь. Коля для вас уже и душ с утра приготовил. Вода на такой жарище уже хорошо нагрелась.
И она показала рукой куда-то за густую делянку подсолнухов, склонивших в сторону солнца свои черные шляпки. Над ними возвышалась серая дощатая будка со ржавой бочкой наверху.
Солдатик занес мой чемодан на большую веранду и исчез.
Мы вошли в дом. Свидельский отворил ведущую из прихожей тяжелую дверь, прикрытую старыми, но чистенькими занавесками. Взору моему открылась большая светлица с тремя окнами, со столом, стульями, двумя железными солдатскими кроватями, аккуратно застеленными темно-синими одеялами, поверх которых грудились подушки в ослепительно-белых наволочках с кружевными оборками. На оранжевом дощатом полу лежали самотканные дорожки. На столе возвышалась старая стеклянная ваза с густым букетом разноцветных георгин. Из угла смотрела на меня старинная икона в тусклом серебряном окладе. А в простенке между окнами висела в рассохшейся деревянной рамке большая черно-белая фотография молодой Антоновны с таким же молодым мужем. На старинном коричневом комоде, верх которого был застелен белыми кружевными салфетками, стоял выстроенный строго по росту взвод белых фарфоровых слоников…
Свидельский был явно доволен моими комплиментами светлице, он улыбался, прижмуривая глаза, как кот на солнце. Осмотрев светлицу, я вознамерился сходить в душ, но тут Николай остановил меня и, хитро сверкнув глазами, сказал загадочно:
- Подожди, я тебе сейчас кое-что покажу.
Он прошел в угол светлицы, поднял крышку деревянного люка, клацнул выключателем, а затем стал спускаться по узкой лестнице вниз. Я последовал за ним. Пахнуло прохладной сыростью подземелья. Мы оказались в большом и неярко освещенном подвале, на стеллажах которого плотными рядами стояли большие стеклянные банки с белыми наклейками. На них явно женским почерком со школьным наклоном было написано «Салат капустный», «Салат осенний», «Салат острый». Тут же стояли стеклянные банки с маринованными помидорами и огурцами. Были и банки с нарезанным салом и мясом:
- Говядина-свининка, оленятинка-медвежатинка, - смачно говорил Свидельский, облизываясь, - у Антоновны сын охотник, из тайги поставки делает... А теперь взгляни сюда, - еще более восторженным тоном добавил он, похлопав по боку трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Я прочитал этикетку: «Бронебойный Колин». На другой такой же банке и тем же почерком было написано «Гвардейский Колин». Была и банка, надпись на этикетке которой была сделана уже другим почерком – «Д-30» (так называлась гаубица, стоявшая на вооружении нашего артполка).
- Огненная вода, сделана у старушки в сарае по моим рецептам! Спецзаказ! Амброзия! Напиток богов! - горделиво говорил Свидельский, облизываясь. И смотрел на меня выжидающим взглядом, - ему явно хотелось моих новых восторгов и комплиментов. Я не скупился на них, предчувствуя славную нашу пирушку по случаю встречи в дальневосточном краю. А Николай веселым голосом рассказывал мне:
- Однажды я имел неосторожность позвать в гости майора Бунича, командира нашего дивизиона. Крепко мы с ним тут набрались… Так он после той попойки стал даже по утрам заезжать ко мне похмелиться… Человек он хороший, но глуповат и пьянь беспробудная… Так мало того! Как-то вечером без предупреждения привез в дом двух офицеров из штаба округа. И шепнул на ухо Антоновне, - мол, инспекция, инспекция… Судьба моей новой звездочки решается… Ну Антоновна им и выкатила три литра «Д-30» по полной программе. А у этой амброзии – градусов шестьдесят! Возвращаюсь со службы поздним вечером, а и Бунич, и эти инспектора набрались так, что трупами поперек коек лежат. Мне пришлось той ночью в казарме своей батареи спать. А утром эти инспектора проснулись со сметанкой на губах, тяпнули еще по стакану и говорят Буничу: «Проверку ты сдал на «отлично». И с тех пор почти каждый месяц приезжают из Хабаровска дивизион инспектировать… А заодно и меня с Антоновной…

***

Возвращаясь из летнего душа в дом Антоновны по стежке между грядками, я увидел девушку на соседском огороде. Она ловко орудовала тяпкой, пропалывая картошку. Затем, оторвавшись от работы, она повернула голову в мою сторону и поздоровалась, сделав легкий поклон.
Когда наши взгляды встретились, - она в тот же миг отвела глаза и снова принялась пропалывать картошку. Она была в коротком, плотно облегающем ее тело бледно-сиреневом сарафане, из под которого виднелись стройные и загорелые ноги, обутые в высокие галоши. На голове ее была по-деревенски повязана белая косынка, - край ее козырьком торчал надо лбом. Мне хватило даже мимолетного взгляда, чтобы заметить красоту ее лица и ладность фигуры. Она была чертовски хорошо сложена, - далеко не каждой женщине природа дает то совершенство тела, которое я успел мельком разглядеть при золотом свете закатного солнца. Девушка явно была уже в возрасте молодой жены или «спелой» невесты: и рвущаяся из-под легкого сарафана высокая и сочная грудь ее, и волшебные линии по-деревенски щедрых девичьих бедер явно указывали на то, что ей за двадцать. Очарованный ее наклоненной фигурой, я застыл на крыльце дома, погружаясь в заманчивые мужские фантазии. Так и стоял в оцепенении до тех пор, пока Свидельский не открыл дверь и громко крикнул:
- Где ты пропал, картошка стынет!
Стол в светлице Антоновны ломился от яств. Среди солений и мясных закусок маслянисто поблескивали в парующей кастрюльке белые эллипсы вареной молодой картошки, густо посыпанной мелко порезанным зеленым укропом, - некоторые его фрагменты напоминали мне тактические знаки пушек, пулеметов и гранатометов.
Свидельский величественно разливал самогон из пузатенького старинного графинчика в граненые стаканы. А напротив хозяйки дома уже стоял бокал, наполненный фиолетовой сливовой наливкой.
- Ну - за прибытие на дальневосточную землю, - торжественно сказал Свидельский, чекаясь со мной и с Антоновной.
- Счастья вам в этом краю, - тихо сказала Антоновна, с кроткой осторожностью приставляя свой тонкий бокал к моему увесистому граненому стакану. Не посидев с нами и получаса, она извинилась и ушла, а мы с Николаем до полуночи вспоминали и учебу в училище, и преподавателей, и командиров, и сослуживцев. И не было этим воспоминаниям конца и края. Время от времени мы выходили на крыльцо покурить. Я расспрашивал Свидельского то про Антоновну, то про дивизию, то про Белогорск. Он рассказал мне, что муж Антоновны умер лет десять назад, - в тот самый год, когда дом был построен. А сын старушки вместе с женой ушел в какую-то артель, на охотничьи заработки в тайгу, откуда появляется редко, но хорошо груженый таежной дичью. Что же касалось дивизии, то Свидельский подробно рассказал мне о ее командовании и политотделе, о местах дислокации полков и их состоянии. А потом разговор наш как-то незаметно перескочил на иную тему, - когда я спросил у Николая о его планах на семейную жизнь. А ему-то шел уже двадцать восьмой год.
- Красивых и умных незамужних женщин в Белогорске, - как цветов у Антоновны в палисаднике, а вот свою я еще не нашел... Не на-шел, - задумчиво ответил он. - Девок и молодух много, да вот подходящей в жены - нет.
- А что это за девушка, которую я видел на соседнем огороде? - вкрадчиво спросил я, - и лицом, и станом прекрасна... Да и работящая, видать...
- Любка, что ли? - как-то настороженно спросил меня Свидельский, - а у тебя губа не дура!... Тоже заметил? Первая невеста в нашей деревне! Я к ней уже подкатывал, но она явно не из тех, которых за сиську возьмешь, а она сразу мокрая и ноги - шире плеч... У нее другое воспитание... Двадцать второй год идет, а все еще девственница... Блюдет себя строго. К тому же набожная, вместе с Антоновной в церковь ходит... Она у нас в офицерской столовой официанткой работает. Неженатые лейтенанты и капитаны липнут к ней, как мухи к меду, да все бесполезно... Все ждет, дурочка, рыцаря на белом коне... А он мимо нее, может быть, на танке давно ездит...
Затем Свидельский стал азартно просвещать меня по женской части гарнизона:
- Самый опасный контингент – юные невесты, которые недавно в школе аттестат зрелости получили. Я их школьницами называю. Остерегайся их. У них подход простой, сломал целку – женись. А станешь отказываться, - соплей и слез не оберешься. Всей родней ловить тебя будут… Потому в «меню» для школьниц - только минет и ничего больше! После зеленопупых школьниц гарнизона идут «капканы» - девахи от двадцати до тридцати. У них тоже одно замужество на уме. И та же формула: пару раз переспал, - женись! А если нет, то справку о беременности в политотдел притащат. И ты в капкане. И жизнь твоя пойдет наперекосяк… После «капканов» идут «рыси». Это разведенки, которые неудачно замужем побывали и теперь заходят на второй круг (причем, у иных уже и киндеры есть). Рысь долго и упорно выслеживает тебя, прицеливается и мертвой хваткой бросается на шею, - хрен отцепишь! А начнешь брыкаться, - тоже застращает так, что свет будет не мил! Мне одна такая «рысь» грозила лечь под поезд «Москва-Владивосток»… Спасибо отцу, - забрал ее с собой, когда служить в какой-то Грязовец уезжал. За «рысями» идут «акулы» - это незамужние дамы, которым уже не тридцать пять, но еще не пятьдесят. У них тут все достойные холостяки на строгом учете. Охотятся за офицерами они обычно в ресторане «Томь», - славный кабак... Оттуда тащут тебя к себе домой и там ублажают всеми возможными способами... Да так, чтобы от любой другой бабы ты отворачивался, как младенец от рыбьего жира… А есть еще «сослуживцы» - это наши дивизионные девки... Незамужние телефонистки, госпитальные медички, библиотекарши... Эти любят крутить тайные романчики, но самцов выбирают сами и с серьезным прицелом. Ну и самый мелкий любовный контингент - офицерские жены, мужья которых явно в койке недорабатывают... Таких в гарнизоне очень мало, но по амурной части они очччень большие мастерицы... Добирают все, что не могли в домашней спальне получить... Марьи-искуссницы... После них ползком домой возвращаешься... Все соки из тебя высосут! Так что будь бдителен, брат. Береги свободу. И это... На Любку шибко не засматривайся. Это опасно. Она девка чистая и еще нетронутая... А тронешь, беда будет. У нее брат - зверь. Я с Любкой пару раз на лавке у ее двора при луне посидел, так ее брат ко мне с топором вышел. Испортишь сестру, говорит, я тебе голову отрублю и в футбол ею на зоне играть буду...Так что мотай на ус...

***

Утром мне надо было представиться командиру дивизии и начальнику политодела. Пока я наглаживал форму, Антоновна порывалась накормить меня с Николаем завтраком, но Свидельский просил ее не беспокоиться, - сказал старушке, что мы позавтракаем в офицерской столовой. Едва мы сели за стол, как перед нами возникла Люба в белом фартуке и с маленьким блокнотиком в руках. Тут я сблизи еще раз убедился, что она была не только великолепно сложена, но и чертовски красива. И еще по-детски чистая кожа ее лица с легким природным румянцем, и слегка припухшие сочные губы, и темные, большие ее глаза, излучавшие теплый и загадочный свет непорочности, - все это восхищало меня так, что я боялся откровенно глядеть на девушку. И в ее кротком, несмелом и одновременно нежном взгляде на Свидельского, и в ее теплом певучем голосе при разговоре с ним, я улавливал то особое неравнодушие, которое выдает женщину, умеющую плохо скрывать свои чувства. Приняв у нас заказ, Люба удалилась на кухню той неманерной, а природой данной ей походкой, которая магическим образом приковывает и туманит взгляды мужчин на спелое и грациозно двигающееся женское тело.
Свидельский сидел, как завороженный, как голодный пес, к носу которого приставили вкусную куриную косточку. А очнувшись, он посмотрел на меня загоревшимися глазами и сказал с загадочной ухмылкой:
- Хороша чертовка... Да? Хороша Любаша, да не наша.
Ковыряясь в шницеле с яйцом, я осторожно сказал ему, что если есть серьезные чувства, надо решаться. Может, это судьба. Услышав это, он даже перестал есть. А помолчав, - раздумчиво ответил:
- Жениться на влюбленной в тебя девственнице - это все равно, что на незнакомой речке в воду броситься... А вдруг там коряга... Вот чего я боюсь. Да и знаешь, брат, чувствуя я, что самец во мне говорит, а сердце молчит... Нет поющей птички в сердце... А не поет она, наверное, потому, что ты в тело женщины влюблен, а не в душу ее... Вот когда - в тело и в душу, то это уже, наверное, любовь. Хотя что такое любовь? Все о ней говорят, но никто ее не видел...
После этих слов он замолчал, а затем так посмотрел на меня, как может смотреть человек, который хочет сказать что-то очень важное, очень сокровенное, но боится сделать это. Я с любопытством выжидал. А он все еще колебался. Но затем все же решился осторожно открыть мне свой тайник:
- Я в десятом классе до беспамятства влюбился в Оксану. Ночью под цветущей яблоней у ее дома первый раз в жизни целовался. До сих пор помню это! Дрожал, как щенок… Ты не поверишь - для меня даже произносить ее имя было блаженством. Иду по улице, и как загипнотизированный повторяю: «Оксана, Оксана»… Мне одним воздухом дышать с ней было счастье. Иногда я срывал у дома несколько цветов, прятал их за пазуху, шел в школу задолго до уроков, а там пробирался в класс Оксаны и тайком засовывал цветы в парту, за которой она сидела. После школы я уходил в армию, на проводах подвыпил, стал приставать к ней… Она рыдала, но ни в какую!
Из армии я много писал ей, она отвечала. А потом писем от нее нет и нет. Мне бывшая одноклассница написала, что мой конкурент, Валерка Коваленко, кучерявый такой казачок-красавец, отбил у меня Оксану. Он в то время в Харьковским танковом учился, на побывку приезжал и охмурил ее. Она к нему вроде на свидания ездила. Потосковал я, погорюнился, помучился и мало-помалу смирился с бедой. А потом зимой, уже на четвертом курсе, в отпуск приезжаю… Иду на танцы в клуб, а Оксана там. Приглашаю ее танцевать и спрашиваю:
- Ну и когда замуж за Валерку выйдешь?
А она:
- Дурачок ты, Коля. Нетронутая я… Только для тебя себя берегла. Не веришь?
Тут Свидельский замолчал и, потупив задумчивый взгляд, дробно и нервно барабанил пальцами покрытый белой скатертью стол. А меня мучило невежественное любопытство.
- Ну а дальше, дальше что было? – нетерпеливо спросил я.
- Она сказала вот это «не веришь» таким тоном, что меня как сладким током ударило… Это было как намек, как приглашение…
- Ну а дальше что было? – снова допытывался я.
- А все и было… Что должно быть, то и было, - с грустной усмешкой ответил он. И продолжил уже серьезно:
- Лежу я с ней в теплой хате на белой простыне… Луна в окно светит так ярко, что все видно, почти как днем. А она спит со мной рядом, - теплая, голая, честная… Я смотрю на нее и думаю: «Неужели вот это судьба?… Неужели на всю жизнь эта дев… Эта женщина мне дана? А если мне другую захочется? И ведь обязательно захочется». И стало мне как-то не по себе. Даже страшно стало. Может, я ненормальный какой-то, а? Может, я сексуальный маньяк, а? Она утречком ластится ко мне, желания выказывает, и вроде бы в шутку говорит: «Ты теперь обязан жениться на мне»… А я – ей: «Женюсь, женюсь». И это звучит так, будто я ей не общую судьбу, а автобусный билет купить обещаю…
После этих слов он вздохнул протяжно, посмотрел на часы и встал из-за стола. Николай показал мне дорогу к штабу дивизии, а сам направился в свой артиллерийский полк.

***

Комдива на месте не было, начштаба был занят, а начальник артиллерии после нашего недолгого разговора велел мне представиться начальнику политотдела. Полковник Николай Иванович Хамаза долго и душевно беседовал со мной, советовал как лучше начать офицерскую службу, как быстрее войти в курс дела.
Поинтересовался он и тем, где я разместился, посетовал на то, что пока нет мест для холостяков в офицерском общежитии, где преимущество отдается семейным. Я сказал ему, что квартирую в частном доме вместе с однокашником по военному училищу старшим лейтенантом Свидельским.
- О, Свидельский! - оживился полковник, - знатная и парадоксальная личность!
- Почему парадоксальная? - поинтересовался я.
- Потому что как специалиста его надо к ордену представлять... А вот за аморалку - из партии в шею гнать. Три благодарности за артиллерийские стрельбы от командующего округом, от командарма и комдива... Мы с него недавно полученный еще в училище строгий партийный выговор сняли. Так он уже тут, в дивизии, новый заработал. За ту же половую распущенность! Ведет себя, - как петух в курятнике! Ну да, - холостяк и первый красавец гарнизона... Хорошо поет, на гитаре играет. Пушкина и Шекспира наизусть читает. Незамужние женщины... Да и некоторые замужние проходу ему не дают. А он этим пользуется. А потом я вот этом кабинете сижу по уши в женских слезах и соплях!... «Я ему так верила, так верила... Обещал жениться». Ну и так далее. И разве вы уж вместе с ним у этой бабки квартируете, постарайтесь воздействовать на его моральный облик. Как офицер, как коммунист. Как товарищ, наконец. Давайте вместе уберегать его от недостойных поступков.
Я пообещал, что сделаю все, что в моих силах.

***

Хотя мы со Свидельским квартировали в одном доме, бесконечные служебные дела позволяли нам видеться лишь рано утром, да поздно вечером. Часто он возвращался со службы уже ночью, - я слышал тогда за дверью по-матерински заботливый голос Антоновны, которая говорила то про разогретую для Николая на печке воду, то про еду. Войдя в нашу темную светлицу, Свидельский заваливался спать, предварительно похрустев заводным ключом большого будильника. Будильник гремел часов в пять, - Николай решительно сбрасывал одеяло и исчезал. А я продолжал еще спать, - мой будильник срабатывал в шесть. Вместе со Свидельским Антоновна тоже вставала и слышно было, как она принималась растапливать печку и негромко звякать конфорками.
Однажды зимой, когда еще не светало, Антоновна кормила меня завтраком. Света в доме почему-то не было, - на столе передо мной горела старая керосиновая лампа с закопченым стеклом. Антоновна подбросила в печку дров и присела на табуретку у темного окна. И тут вдруг она сказала с какой-то материнской печалью, протяжно вздохнув:
- Ох-хо-хох… Заигрался Коля с девкой, а серьезно ли?
- Вы это о чем, Антоновна? – спросил я, допивая травяной чай.
- Да вот иди посмотри, - уже с веселым оттенком в голосе ответила она.
Я подошел к окну, выходящему в сторону заснеженного и пустынного огорода. В небе ярко горел полный месяц и мне хорошо видно было, как в конце глубоко протоптанной в снегу дорожки, возле угла соседского дома, на фоне серебристого снега стоят в обнимку две черных фигуры.
- Любин брат сейчас в отъезде, - тихо сказал Антоновна, - вот наш котик и пользуется моментом… Вон какую дорожку в снегу уже протоптал… Все ничего, да не было бы так, что побалуется девкой - и в сторону… А у нее из защитников только брат и остался…
Слитые в одно целое две черные фигуры расщепились и я уже достаточно хорошо различал на фоне ярко облитого месячным светом снега идущего к нашему дому Свидельского. Он шел по разрыхленной снежной дорожке в наброшенной на плечи шинели, на ногах его были большие валенки. Я слышал, как он топал ими на крыльце, оббивая снег. Скрипнула и громыхнула входная дверь. Коротко повеяло холодом. Сняв шинель и валенки, Свидельский вышел их полумрака, весело поздоровался, сказал что-то про отсутствие света и керосиновую лампу, поклацал умывальником и присел к столу. Антоновна засуетилась возле печки, звякнула кастрюлькой, сказал что-то про завтрак.
- Нет-нет, спасибо, матушка, я не голоден, - остановил ее Николай, - а вот чайку я бы, пожалуй, выпил.
Мы с Антоновной делали вид, что ничего не ведаем о ночном походе Николая к молодой соседке, заводя разговор то об отсутствии света, то о погоде. Вместе с ним я вышел из дома. Недолго протопав по скрипучему снегу к большаку, мы сели в зеленый армейский автобус, который развозил офицеров по полкам. В салоне было тепло. Тяжело плюхнувшись на сидение рядом со мной, Свидельский тут же заснул, прислонив голову к моему плечу. Когда мы подъехали к остановке у артиллерийского полка, мне было жалко будить его. Я посмотрел на часы. До построения оставалось около часа. И я решил сделать в теплом автобусе еще один круг по гарнизону, дабы Николай хоть немного еще подрых. На той же остановке, где мы с ним садились, в автобус вошла Люба. Она настороженно-сочувственным, сестринским взглядом скользнула по Свидельскому и села на первое сидение спиной к нам. Когда автобус остановился возле дома офицеров, где была и столовая, в салоне раздался веселый и зычный женский голос:
- Любаша, просыпайся, работу проспишь!
Люба вскинулась и, стеснительно пряча лицо в высоко поднятый воротник шубки, резво соскочила с автобусных ступенек на заснеженный тротуар. А мы поехали дальше. Знакомый офицер, стоявший в проходе возле меня, кивнул на спящего Свидельского и сказал с добродушной улыбкой:
- Коля опять на службу после ночной смены едет…

***

В те зимние месяцы Люба жила в доме умерших родителей одна. Ее брат со своей бригадой был в тайге на лесозаготовках. Кровать Свидельского в доме Антоновны все чаще пустовала по ночам. Однажды, когда я поздним вечером возвратился со службы, меня при ярком лунном свете поразила странная картина: на бельевой веревке были развешаны стиранные офицерские рубашки, хотя обычно мы с Николаем сдавали их в прачечную. Я сразу смекнул, что это дело рук Любаши, потому как Антоновна в те дни приболела и лежала в больнице. В доме Свидельский и Любаша были вдвоем. Увидев меня, она зарделась и с ходу, не поднимая глаз, по-детски стала лопотать что-то про Антоновну и ее просьбу присматривать за нами.
- Я вам и ужин приготовила, - сказала она, показывая рукой на печку. И стала суетливо собираться, сняв с вешалки старенькую шубку из «собачьего» меха. Свидельский помог ей одеться. У него были глаза кота, объевшегося сметаной. А губы алели, словно воспаленные. Впрочем, такие же были и у Любаши. Николай порывался проводить ее, уже и полушубок накинул, но Люба отказалась от его «экскорта».
Свидельский сел у окна, выходящего на задний двор. Там по глубоко протоптанной в снегу дорожке шла к своему дому Любаша. Я делал вид, что погружен в свои мелкие дела, не давая и малейшего намека на то, что заинтригован и этим внезапным и смелым появлением девушки в доме, и нашими постиранными рубашками, и «ночными сменами» Николая. Хотя несколько раз я все-таки порывался поговорить с ним о его отношениях с Любашей, но он вежливо попросил меня «не лезть в душу». У меня создалось впечатление, что он оберегал свои отношения с Любашей даже от разговоров про них. Мне показалось тогда, что так и должно быть: нельзя доверять третьему то, что касается только двоих. Втайне я радовался за него, думая о том, что наконец-то этот половой разбойник начал испытывать, кажется, настоящие чувства и выбираться из разгульной холостяцкой жизни. А в тот поздний вечер с ним происходили какие-то странности. Нагрев на печке воды, он долго и тщательно брился, хотя раньше, как и я, делал это только утром. Затем достал из шкафа чистую рубашку и долго гладил ее старинным чугунным утюгом, нагретым на печке. И при этом раз пять клацал клавишами магнитофона, повторяя одну и ту же «Восточную песню» Ободзинского («Эти глаза напротив»). У Свидельского явно было любовное настроение. А еще мне показалось, что Николай именно в тот вечер намеревался предложить Любаше руку и сердце. Но спрашивать его об этом было, конечно, бестактно…

***

В воскресенье мы со Свидельским решили съездить в больницу, где лежала прихворнувшая Антоновна. Она так долго не выходила к нам из палаты в коридор, что мы забеспокоились и еще раз попросили медсестричку оповестить старушку о нашем приходе.
- Мадам прихорашиваются так, будто собираются на первое свидание, - весело ответила она.
Антоновна вышла к нам во всем блеске: халат был безупречно выглажен, волосы, накрашенные чем-то чернильно-фиолетовым, были идеально расчесаны, глаза и губы тонко подкрашены. Облако каких-то провинциальных духов витало над ней. В руках ее была книга, из которой выглядывала белая закладка. Поблагодарив нас за фрукты и продукты, она стала расспрашивать нас о городских новостях, о делах на службе, о планах на семейную жизнь. А затем как-то незаметно, с какой-то ловкой материнской украдкой подобралась к разговору о Любаше, которая, оказалось, накануне тоже проведывала ее в больнице. Свидельский насторожился. Тут Антоновна внезапно и «подняла забрала».
- Коленька, я хочу сказать тебе очень важную вещь, - теплым вкрадчивым голосом говорила она, - хотя ты можешь и осуждать меня за то, что я сую свой старческий нос в твою личную жизнь. Потому заранее прошу простить меня. А сказать я хочу о том, что у Любаши к тебе слишком серьезные чувства…
Странное выражение лица было в тут минуту у Свидельского – на губах ухмылка, а в глазах такая строгая настороженность, как у охотника, стоящего в лесу на номере, когда на него загонщики выгоняют дичь.
- Да-да, слишком серьезные чувства, - повторила Антоновна. Шустро надев очки и раскрыв книжку на закладке, продолжила, - я вот тут очень мудрую мысль вычитала? Где же это? Ах, вот-вот… Послушай: «Небрежное отношение мужчины к женским чувствам приводит его к плохой судьбе».
Прочитав это, Антоновна посмотрела на Свидельского так величественно, словно сама была автором этого умозаключения. Николай, прижмурив глаза, задумчиво смотрел куда-то мимо старушки, в больничное окно. Сказал рассеянно:
- Да-да, да, неплохие слова… Но мне другие нравятся… Любовь – это привидение. Все о ней говорят, но никто его не видел…
- Чепуха все это, Коленька, - темпераментно воскликнула Антоновна, - такое мог сказать только несчастный человек, которому Всевышний любви не послал.
- Антоновна, - на обед! Крикнула с дальней стороны больничного коридора медсестра, и мы стали прощаться со старушкой. Она же вдруг вцепилась маленькой подагрической рукой в серый обшлаг шинели Свидельского и, цепко глядя в глаза Николая, повторила, как заклинание:
- Не обидь девочку, сынок, не обидь девочку…
- Кажется, Антоновна становится лишним действующим лицом моего романа, - уже на улице холодно сказал мне Свидельский, - не люблю, когда посторонние залезают мне в душу…
Мы шли по мерзлому, крахмально поскрипывающему снегу. После таких слов Николая я побаивался продолжать с ним разговор, затеянный Антоновной. Лишь подумал тогда о странном совпадении слов «Не люблю» и «Люба»… Тут возле нас с тормозным скрипом остановился «ГАЗик». Дверь машины открылась и мы увидели жизнерадостного майора Бунича:
- Инспекция! Инспекция! – веселым голосом объявил он, - прошу в машину! Буду инспектировать ваше бытовое устройство, товарищи офицеры!
Бунич часто «инспектировал» нас. И не только по выходным дням.
Мы помчали к дому Антоновны по зимней улице Белогорска. Бунич явно уже был «под градусом» и нес какую-то чепуху.
Свидельский достал из подвала трехлитровую банку самогона с надписью на белой этикетке «Бронебойный Колин».
- О, фирменный! – воскликнул Бунич, темпераментно потирая руки и подвигая граненый стакан к банке.
Мы безо всяких тостов выпили и раз, и два. Дураковатый Бунич почти безостановочно рассказывал какие-то пошлые анекдоты, а я лицемерно делал вид, что мне смешно. Свидельский же даже не улыбался. Он был явно погружен в какие-то хмурые мысли.
- Ростислав Алексеич, - вдруг серьезным тоном сказал он, - можно я задам вам не служебный, а очень личный вопрос?
- Только за полстакана «бронебойного»! – тут же отозвался Бунич и засмеялся, - гы-гы-гы.
Свидельский еще раз налил ему четверть стакана. Бунич выпил, протяжно хукнул и, чвакая во рту хрустящим огурцом, сказал Николаю:
- Ну, валяй свой вопрос.
Свидельский откликнулся не сразу. Пристально заглянул в глаза Буничу и произнес:
- У вас когда-нибудь была любовь?
Бунич заморгал пьяными глазами, дожевал огурец и воскликнул:
- Ну ты и даешь! Да у меня этих любовей было, как… как… как вот этих огурцов в банке! Гы-гы-гы!
Свидельский наседал на майора:
- Нет-нет, я серьезно… Ну чтобы жить без нее нельзя было… Одно дело полюбливать женщин, а совсем другое – любить…
Бунич, сильно морща лоб, с большим трудом сделал задумчивое лицо.
- У вас здесь курят? – спросил он.
Свидельский настороженно взглянул на меня и кивнул головой (в светлице мы никогда не курили). А Бунич, смачно затягиваясь сигаретой, стал рассказывать:
- Была, была у меня эта самая любовь…Была… Еще в училище она случилась. На третьем курсе, кажется… Или на четвертом. Уже точно не помню. Я был тогда каптерщиком и в банные дни мне положено было на весь взвод таскать чистое белье в баню. К тому времени я уже заматерел и даже завел подружку, которая жила недалеко от бани…
Это позволяло в банные дни к ней забегать… на чай. Хи-хи-хи… Правда, к приходу её мамы с работы меня выставляли за дверь. Хотя ночные смены у мамы тоже случались… Хи-хи-хи… Ты налей, налей, Свидельский… Ты своим вопросом разворотил мне всю душу… Ностальгия из меня поперла, как дрожжевое тесто из кастрюли…
Мы выпили еще. И уже смело курили в светлице втроем. А Бунич, высасывая мякоть из соленого помидора, чмокал губами и продолжал:
- Так вот, товарищи офицера… После нескольких месяцев знакомства, устав от дерготни, я сказал своей подруге, что готов познакомиться с её мамой. Она оценивающе взглянула на меня и заколебалась. Было обидно. Я понял, что маму, скорее всего, не впечатлю, и прямо спросил, - кого же хочет видеть маменька рядом с дочерью? Она с вызовом ответила: "Прынца на белом коне"… Я легко догадался, что коня у меня нет и из вредности уточнил, кто важней - принц или белый конь? В результате мы поругались. Мне не хотелось расставаться. Во-первых, девушка жила рядом с баней. Во-вторых, у неё иногда можно было ночевать… Гы-гы-гы… В третьих, она обладала поразительным складом ума (который явно обокрали… Ххи-хи-хи). В ходе наших бесед она признала, что мужская логика логичнее женской. Но это не мешает женской логике всегда брать верх над мужской. Дискутировать с ней и разбираться закоулках её мыслей было одно удовольствие. Сейчас, как говорится, под грузом прожитых лет, я признаю, что она во всем была права... Французы говорят: «Если мужчина не прав, он должен извиниться». Через несколько дней, я сломил свою гордость, заявился к ней и попытался загладить вину. Извинился. Но все же не удержался и съязвил, – пообещал серьёзно подумать насчет коня. Если это важно, – белого. Слово за слово... И мы опять поругались. Тогда мне казалось, что не надолго… А тут еще случился двухнедельный выезд на полигон. Я там мучился и постоянно думал о ней. И загадал: если она встретит меня после полигона на КПП, то женюсь. Но никто в тот день на КПП меня не спрашивал… И моя тайная надежда умерла окончательно… Правда, я хотел после этого перед самым выпуском на одной ленинградочке жениться, но она как узнала, что меня в Кызыл распределили, так сразу задний ход и дала…
После этих слов Бунич сам себе налил самогона и выпил. Мы с Николаем пили меньше – в соответствии с воинскими званиями и должностями. Когда майор уже плохо держался в вертикальном положении, мы решили отвезти его домой. На лестничной площадке мы пытались прислонить майора к двери его квартиры и ретироваться во избежание скандала с женой Бунича, но он упорно «отлипал». Я позвонил в дверь. Могучая русская баба в цветастом китайском халате открыла дверь, молча ошпарила всех нас лютым взглядом, взяла маленького Бунича за шиворот шинели и метнула из прихожей в комнату. Пролетая мимо штор, майор ловко вцепился в них и едва сделав подобие кругового движения, рухнул на пол вместе с тяжелым карнизом, который ударил его по голове… Мы покинули квартиру майора лишь после того, как убедились, что он подает признаки жизни. Жена Бунича закрыла за нами дверь с такой силой, что подъезд содрогнулся, как от землетрясения.
- Пьянь беспробудная! – кричала она нам вслед.

***

У Свидельского была ритуальная привычка: как только он оказывался на хорошем взводе, его неизменно тянуло к женщинам. И когда он приказал водителю командирской машины Бунича ехать к дому офицеров гарнизона, я был уверен, что он намерен повидать там Любашу (в офицерской столовой как раз было время ужина). Мне же надо было зайти в библиотеку, чтобы взять там какие-то книги.
- Ты к Любе? – как бы между прочим спросил я его, когда мы вместе выбрались из машины.
- У Любаши сейчас вечерняя смена, - ответил он и уже каким-то двусмысленным хитроватым тоном добавил, - мне сейчас к ней нельзя… Нель-зя… Панимаешь?... Хи-хи… К тому же она не любит шуры-муры, когда от нее пахнет вареной картошкой… Я с тобой в библиотеку пойду… Буду там готовиться к занятиям по марксистско-ленинской подготовке!
И он глуповато засмеялся, довольный своей шуткой.
В библиотеке кроме библиотекарши Веры больше никого не было. Вере было лет двадцать пять, после неудачного замужества она была свободной, а работа в должности «царицы храма духовности» позволяла ей присматриваться к холостяцкому составу гарнизона. Она знала себе цену: у нее был обворожительный грудной голос японской гейши, лицо актрисы Фатеевой, а фигура – юной Лолобриджиды. Я не был нецелованным мальчиком, но при общении с Верой не мог глядеть ей прямо в глаза и правильно строить речь. Она явно владела сексуальным гипнозом. Конспектируя Ленина, я забывал, что «надо учиться военному делу настоящим образом», когда Вера стояла спиной ко мне или доставала книгу с нижней полки…

- Как увижу ее, - забываю свое отчество, - так однажды сказал мне Свидельский и признался, что еще до моего приезда в Белогорск частенько «застревал» в библиотеке. Правда, добавлял при этом, что в гарнизоне у него наверняка немало «молочных братьев»…
Когда же в тот зимний вечер я с Николаем вошел в библиотеку, Свидельский с порога стал декларировать Мандельштама:
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу!
Лицо Веры озарилось прекрасной улыбкой, а глаза ее излучали такой любовный свет, что я сразу посчитал там себя лишним и, взяв пару книг, удалился.
Эх, знал бы я, чем уже вскоре обернется то свидание Свидельского с Верой…

***

Брат Любаши по-прежнему был в командировке, Николай по-прежнему наведывался к ней в дом по ночам. Вернувшаяся из больницы Антоновна все-так же по-матерински заботливо ухаживала за нами, а когда мы оставались с ней в доме вдвоем, она с какой-то радостной и жгучей женской таинственностью осторожно намекала мне, что у «Коли с Любашей дело, кажется, идет к свадьбе». Я же по-прежнему и боялся, и считал бестактным заговаривать с ним об этом, - Свидельский вскипал каждый раз даже при появлении тени разговора на эту тему.
Примерно через неделю (может быть чуть раньше) после того зимнего воскресного вечера, когда мы с Николаем были в библиотеке, я застал Свидельского в доме Антоновны со страшным, похоронным видом лица. Он лежал на постели в полевой форме и в сапогах (чего раньше с ним никогда не случалось). Он потупленно смотрел куда-то в потолок, при этом брови его хмурились как от жуткой боли, а на лице была бледность.
- Что-то случилось? – спросил я.
Он молчал.
Он молчал, играя желваками и тяжело вздыхая. Затем сказал убитым, злым, горестным голосом:
- Она же, сука, Кафку мне наизусть читала! Достоевского наизусть цитировала!
После этих слов он сорвался с постели, надел шинель и исчез.
Я не понимал, что происходит.
Вышел на крыльцо покурить.
Антоновна приоткрыла за моей спиной дверь и настороженно спросила:
- У Коли какие-то неприятности?
- Я и сам не знаю, - ответил я ей.
Свидельский вернулся в дом часа через полтора с небольшим пакетом. Разделся, помыл руки и стал кипятить в кастрюле воду на печке. Затем, обвернув кастрюльку полотенцем, занес ее в нашу комнату, поставил на пол и стал раздеваться. Потом пинцетом достал из кипятка шприц и положил его на большой кусок марли. На столе я заметил пузырьки с лекарством, - уже точно не помню, что на них было написано, то ли «Пенициллин», то ли «Бициллин». Свидельский высосал шприцем лекарство из пузырька, и, высоко задрав трусы, резким движением всадил иголку в пах…
Я следил за всем этим в оцепенении. И лишь сумел с трудом выговорить:
- Что ты делаешь, сумасшедший?!
Свидельский резким движением выдернул иголку из-под кожи, помассировал прокол ватным томпоном и спокойно ответил с хмурой ухмылкой:
- Лечу Кафку от триппера!
Тут только я все понял. Свидельский сказал после протяжного вздоха:
- Вот тебе, Андрюша, и «царица храма духовности»… Не царица Вера, а блядская Венера! Наградила меня трепаком…
Поначалу я не знал, что сказать Николаю. Помню, что спросил его, почему он не побежал сразу в госпиталь или в медсанбат.
- Ты что, сдурел? – нервно ответил он, – так об этом же через час вся дивизия, весь Белогорск узнали бы! Позорище же! От меня же все порядочные девки… И даже бляди бежать будут!
- А зачем ты сделал укол в пах, а не в вену на руке? – поинтересовался я.
- Так лекарство быстрее воздействует, - уверенным голосом знатока медицины ответил он.
Я был дилетантом по этой части и потому промолчал. А Свидельский тяжело вздыхал и негромко бубнил:
- Ну откуда, откуда во мне эта ебливость, Андрюша? Может, от прабабки-полячки, а? Поляки ведь такие ебливые… Мою пра-прабабку в молодости среди ночи польский гусар из украинской хаты через окно выкрал… Мне бабушка это рассказывала… Подъехал он на коне под желтой луной, среди синей украинской ночи, а юная прабабка моя все свои пожитки в наволочку собрала и через окно – прыг на гусарскую лошадину…
Я проснулся среди ночи от жуткого стона Свидельского. Включил свет. Николай лежал в поту, лицо его горело, он с надрывом кашлял и тяжело дышал. И обеими руками держался за пах. Когда он убрал руки и схватился за сердце, я разглядел в его паху две крупных вздувшихся шишки. Я накрыл Свидельского одеялом до подбородка и стал одеваться, как по тревоге. Выскочив за дверь, я увидел Антоновну, которая стояла в ночной рубашке посреди освещенной керосиновой лампой комнаты и молилась на икону.
Старушка повернулась ко мне и решительно сказала:
- Я все слышала, Андрюша. Врача, срочно врача!
Я стремглав летел сквозь вьюгу к железнодорожному переезду, где в будке дежурного был телефон.
Машина скорой из гарнизонного госпиталя приехала быстро.
- В машину! Сейчас же в машину! – приказал военврач. Мы кое-как одели хрипящего Свидельского и вывели на улицу. Там погрузили на носилки в салоне скорой и повезли в госпиталь. Я заснул там прямо в приемной. Уже светало, когда тот же дежурный военврач разбудил меня:
- Ваш товарищ в рубашке родился, - сказал он, устало стягивая с головы белый колпак, - еще немного и вы бы могли забирать его уже из морга…Вы знаете, что такое воздушная эмболия? Это вы делали ему уколы в пах?
- Да, - чистосердечно глядя в глаза военврачу, соврал я.
- Тогда вы идиот, - возмущенно воскликнул он, - вы же могли стать убийцей! И уже этим утром ваш товарищ мог лежать на полке в морге, а вы - на нарах! Дивизия могла потерять сразу двух офицеров из-за какого-то несчастного триппера!
Меня допустили к Свидельскому только на третий день. И хотя лечащий врач сказал мне, что больной пошел на поправку и его через неделю- полторы выпишут, я застал Николая еще более бледным и убитым, нежели в тот вечер, когда он признался мне, что заразился.
- Ладно бы я… Ладно бы я, - черным, траурным тоном бубнил он, - а то ведь я святую душу чистой девки этими, как их… говнококами засеял…
- Гонококками, - поправил его я.
- Да какая разница! – огрызнулся он, - дерьмо оно и есть дерьмо… Видимо, я тоже – дерьмо… Вот выйду на службу из госпиталя, заступлю дежурным по полку, получу пистолет и застрелюсь. Определенно застрелюсь! Но кто бы думал, кто бы думал, что биб-ли- о-те-карь!… Человек, живущий в святилище Пушкина и Лермонтова, Толстого и Чехова… Носитель духовности, так сказать… Оказался носителем триппера!

Тут я впервые за годы нашего знакомства стал перечить ему:
- Но ты ведь сам виноват… Не пристал бы к Верке, и был бы здоров. И Любашу этой заразой не наградил…
Слушая этим мои слова, он закрыл глаза и обхватил голову своими клешнями. И сказал тихо и обреченно:
- Хана мне, Андрюша… Хана… Сволочь я. В какую чистую душу наплевал… Мне Любин брат теперь точно голову отрубит… И правильно сделает. А как теперь в глаза Антоновне смотреть? Как? А если молва про мой триппер до парткома, до политотдела дойдет? Меня же опять за партбилет дернут! Я же еще от строгача не отмылся! А теперь тайком бегаю из терапевтического в венерические отделение на уколы! И по сто раз в день давлю на конец! Как жить, как жить теперь, Андрюха? А если и терапевт, и триперолог проговорятся особистам?
- Ну все-таки есть врачебная тайна, - пытался успокоить его я.
Для пущей надежности врачебной тайны Свидельский уговорил меня привезти терапевту и венерологу по трехлитровой банке самогона в виде благодарности за лечение друга. Что я и сделал. Терапевт принял банку с плохо скроенным нежеланием. Он недоверчиво нюхнул «огненную воду», затем осторожно, не пролив и капли на стол, налил мне самогона в медицинский стакан с какими-то метками на боку, подал его мне и облизнулся. Я выпил и хукнул. Врач пристально заглядывал мне в глаза, следя за их состоянием. Увидев, что я в норме и жив, он налил и себе. И выпил залпом. Выдохнул, погладил себя по груди и сказал с восторгом:
- Хорошо пошел… Душу греет. Камин в грудной клетке создает!
Венеролог принял мою взятку по-другому.
- Поставьте банку вон туда, в шкаф, - сухо сказал он, - эта бурда нам еще пригодится, так сказать, в медицинских целях.
- Вы что, больных протирать самогоном будете? – настороженно спросил я.
- Нет-нет, - отвечал триперолог, - у нас спиртное используется для других целей. До свидания.
Я так и ушел от него в недоумении.
Когда я проведал Свидельского еще через неделю, он рассказывал:
- Представляешь, вхожу я к этому триперологу в кабинет, а он достает из шкафа трехлитровую банку самогона, наливает мне полный стакан и говорит: «Пейте! Провокацию делать будем»… Я чуть со стула не упал, услышав это. Но, конечно, выпил. Сидим, разговариваем. «А теперь, - говорит мне врач, - идите вон за ту шторочку и нассыте в этот же стакан». Напудерил я в стакан до краев, несу врачу. Ну, думаю, сейчас и будет эта самая провокация! Сейчас еще пить мочу заставит!. А он попросил меня поднести стакан к окну, осмотрел его пристально и говорит:
- Ну что, Свидельский, поздравляю, теперь ты чист. Нет у тебя больше гонореи. Выпей сегодня вечером еще и пивка бутылки три… А утром я еще раз мочу твою посмотрю и выписывать будем… Я его чуть не расцеловал. Уже уходить собрался, а он вдруг тихо так мне говорит:
- Ты где эту заразу подцепил, а? Только не надо заливать, что случайно по пьяни в поезде… Что имени и фамилии бляди, конечно, не помнишь и не знаешь…
- Именно так и было, - отвечаю я ему радостно, - именно так!
Он засмеялся, покачал головой недоверчиво и стал подбираться ко мне с другой стороны. Говорит: «А представляете, Свидельский, что эта ваша блядь других офицеров заразит? А эти офицеры, как эстафетную палочку, понесут триппер другим, может быть, порядочным женщинам и девушкам? Да у меня же тогда здесь полгарнизона лечиться будет! У нас же тогда не танковая, а трипперная дивизия будет!»… Я как представил себе всю эту картину, так мне аж страшно стало. А триперолог все сильнее и сильнее давит мне на мозги: «Проявите ответственность, поступите, как честный и порядочный офицер…Как коммунист, наконец! Не добавляйте мне работы… Спасите сослуживцев от беды»… Ну и дальше в таком же духе. Тут я и сдался. От Верки, от Верки Чемодановой я заразился, говорю. Библиотекарши в доме офицеров… Ты когда-нибудь картину Кукрыниксов «Конец» видел? Ну на которой Гитлер с таким жутким взором в бункере своем изображен перед смертью? Так вот после моего признания у триперолога такое же выражение лица было… Он аж карандаш из дрогнувших рук выпустил… Аж побледнел… Встал он из-за стола, кругами по кабинету забегал и все причитал:
- Пиздец! Полный пиздец! Кафка! Поль Эллюар! Ранний Бунин, поздний Блок!
Затем как-то рассеянно поблагодарил меня за признание и махнул рукой, - мол, давай, давай, вали скорее из кабинета, а сам телефон стал лихорадочно накручивать… У меня было такое впечталение, что Верка Чемоданова ему тоже Кафку наизусть читала, хе-хе… Я сильно подозреваю, что подобно мне некоторые гарнизонные отличники марксистско-ленинской подготовки офицеров и любители изящной словесности тоже скоро от триппера лечиться будут…
Проведав Свидельского, я уходил из госпиталя. От ККП по тротуару, ведущему к венерологическому отделению, стремительно шла Чемоданова. Она шла, низко наклонив голову, пряча лицо в высокий воротник шубы. В руках ее белел носовой платок, который она раз за разом прикладывала к глазам. Я не выдержал, чтобы не оглянуться. Со спины в тот момент она была похожа на сгорбленную старушку, а не ту стройную девушку, вслед которой любил я смотреть. Впрочем, не только вслед…

***

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ