Я часто думаю о войне, с самого детства и у меня мурашки , когда я слышу немецкую речь, и мне как- то нехорошо, когда я вижу закатанные по локоть рукава и мотоциклы с люльками.Помню как преподаватель в университете объяснил это генетическим страхом и генетическим эхом, война была настолько мощной, что послевоенные поколения впитали страх от войны.Он говорил, что многие люди испытывали подобное.
Меня завораживают все эти рассказы,песни, живые истории...как будто они возвращают меня в те годы и эти чувства очень сильные.Как будто между мною и этими чувствами есть какая-то тайна.И даже страх от немецкой речи,кажется , переворачивает мою память, а затем и мою душу, и смешивается с радостью и слезами счастья.


Я как рубеж запомню вечер:
декабрь, безогненная мгла,
я хлеб в руке домой несла,
и вдруг соседка мне навстречу.
— Сменяй на платье,— говорит,—
менять не хочешь — дай по дружбе.
Десятый день, как дочь лежит.
Не хороню. Ей гробик нужен.
Его за хлеб сколотят нам.
Отдай. Ведь ты сама рожала...—
И я сказала: — Не отдам.—
И бедный ломоть крепче сжала.
— Отдай,— она просила,— ты
сама ребенка хоронила.
Я принесла тогда цветы,
чтоб ты украсила могилу.—
...Как будто на краю земли,
одни, во мгле, в жестокой схватке,
две женщины, мы рядом шли,
две матери, две ленинградки.
И, одержимая, она
молила долго, горько, робко.
И сил хватило у меня
не уступить мой хлеб на гробик.
И сил хватило — привести
ее к себе, шепнув угрюмо:
— На, съешь кусочек, съешь... прости!
Мне для живых не жаль — не думай.—
...Прожив декабрь, январь, февраль,
я повторяю с дрожью счастья:
мне ничего живым не жаль —
ни слез, ни радости, ни страсти.
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество — друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.

1942 Ольга Берггольц.