Я взрослею за месяц на целую жизнь, решаю, что просыпаться с плохим настроением значит терять еще одно замечательное утро. Пусть не солнечное, пусть не тёплое, но всё равно замечательное.
Мне улыбаются, в меня верят, и я плачу только тогда, когда этого никто не видит, кроме прохожих, кроме водителя маршрутки и охранника в магазине. Просто всем этим чувствам нужен выход, нужен выход, но вешаться на шею я не привыкла. Хотя, наверное, стоило бы научиться за эти семнадцать с половиной лет.
По загорелым ногам бегают мурашки, я не включаю в комнате свет и не открываю занавески, собственно, как и форточки. Поэтому больше не кричу, только шепотом иногда прошу о чем-то, что вряд ли сбудется, если сомневаться, но точно сбудется, если верить.
Все эти вопросы веры загоняют меня в тупики и я хотела бы сейчас говорить с тобой, даже нет, я хотела бы слушать тебя.
Не только твой голос, как это было с остальными, а именно твои слова.
И я убегаю, прячу синяки за толстовками, прячу чувства за гордостью и не хочу думать, даже не хочу думать о том, что кто-нибудь сможет поступить со мной так же, как он. Не кто-нибудь, снова вру.
Что ты сможешь поступить со мной так же, как он.
Я боюсь.
Я смеюсь тебе в трубку самым искренним смехом, после плачу самыми искреними слезами и хоть и надеюсь на хорошее, в голове уже прокрутила все ходы отступления и приготовилась жечь мосты.
Я так сильно привязалась к тебе, а ты?
И в эти два дня твоего-моего молчания так сильно мерзнут руки, так хочется улыбаться, как и две недели назад, но мама видит, что я думаю совсем не о литературе и гладит меня по голове, и прижимает к сердцу, и целует в вечно холодный нос.
А меня всё так же гложет один и тот же вопрос.
