И я чертовски тебя ревную к каждой влюблённой в тебя девочке, хотя если честно, мне сложно признаться об этом себе, поэтому все мои признания остаются даже не на бумаге, а здесь. В мертвом печатном шрифте, который может быть вирусован и удалён в скором времени и явно не проживёт столько времени, которое называют световыми годами.
И я начинаю ценить твои слова только тогда, когда их долго нет. И все эти подъездные минутные встречи в которые ты видишь меня ненакрашенную, с мокрой головой и в растянутой футболке такие откровения для меня, что тебе и не снилось.
А ты тоже не снишься, но каждую ночь теперь я засыпаю с твоим именем.
Теперь.
Я точно знаю и помню, когда началось то время, но я совершенно не знаю, когда оно закончится и закончится ли.Зная, что на всё хорошее рано или поздно заканчивается я спрашиваю: "Можно я установлю на него безлимит?"
А во мне снова 37,7 . Мне не хочется ничего кроме малины и сна. И в этом бреду, в котором мама поит меня с ложечки, мне впервые снится что-то о тебе. Или не снится вовсе.
Я не доверяю свои слова бумаге почему-то, и все мои блокноты и ежедневники грудой лежат в полке шкафа. Обещаю, когда нибудь на каждой страничке, выцветшей от времени ты найдешь только свои глаза. А сегодня я рисую твои губы, макаю палец в заваренную малину и раскрашиваю.
Это тоже живопись.
Но до искусства мне пока далеко, потому что я с месяц не пишу стихи и не чувствую боли в груди. С месяц мне не доходилось рыдать навзрыд так, чтобы лечить сердце рифмами.
Господи, я выздоравливаю?
И Рождественский говорит мне вечерами, что поэтов нужно стрелять. А может он на самом деле молчит и я сама выношу себе смертные приговоры.