Hector and Magda.

...

-- Ваше Мартини.

-- Мартини мужского рода, потому что это вермутЪ!
-- Прошу прощения?
-- Гектор, не мучай девушку.

* * *

-- Так в чём праздник-то?
-- Семь лет назад я избавилась от страшной опасности. От любовника.
-- От мужа? У которого ты всех рыбок зверски убила и растерзала и спустила в унитаз?
-- Хорош ёрничать. Нет, это было до мужа.

Гектор замолчал, отпил Мартини, и впился взглядом в пепельницу; и, вдруг, как будто вспомнив что-то, вытащил сигареты и закурил. Магда тоже достала сигарету; Гектор галантно чиркнул спичкой.

-- Он был мусульманин. Жаркий, горячий мальчик моего возраста. Умный мальчик. Богатый мальчик -- через семью. Знаешь, как у них принято семьёй дорожить? -- Гектор кивнул и снова отпил Мартини. -- Так вот, у нас всё было прекрасно. Он коллекционировал бабочек, спал со мной, и кричал что Америка это великий шайтан. Мне посрать на Америку, главное что он был со мной. У него было такое горячее, гладкое, податливое, текучее тело, и неустанный язык, и громадные шоколадные глаза. А я была ещё маленькая.
-- Все мы были маленькими.

Магда помахала рукой девушке и показала пальцем, чтобы повторили Мартини.

-- У него была такая манера: он разговаривал, не глядя на меня. Он аккуратно накалывал бабочку на булавку, и в то же время говорил, как меня любит, и что мы всегда будем вместе, и будем счастливы навсегда, но при этом смотрел только на булавку, чтобы остриё точно проткнуло самое брюшко ещё трепыхавшейся бабочки, и навсегда пришпилило её к пробковой доске под стеклом в тяжёлой полированной раме. Я ему верила.
-- Почему верила?
-- Потому что лежала на размётанной постели после секса и смотрела в потолок.
-- Так откуда же ты знаешь про бабочек?
-- Дурак ты, Гектор. Во-первых, я слышала как открываются рамы, и как скрипят булавки, входившие в пробковую доску. Проткнув брюшко бабочке. Увеличив его коллекцию. Во-вторых...

Магда задумалась и взболтала Мартини в бокале, чуть не расплескав его на скатерть.

-- Знаешь, у него голос менялся, когда он говорил, не глядя на меня. Либо приторно-сладкий, либо какой-то... отстранённый. Тогда я этого не понимала, а сейчас понимаю. Если он смотрел на дальнее дерево, или на приближающийся автобус, или на своих бабочек, у него был чуть-чуть, совсем чуть-чуть, другой голос.

-- А когда он на тебя смотрел?

-- А он не смотрел на меня. Только в темноте, в постели, пока родителей не было дома, голос был его, его настоящий голос. Понимаешь, Гек... Тишина. Ночь. Темнота. Крахмальные простыни. Жаркое тело. И его голос. Неужели ты не понимаешь? Неужели у тебя такого никогда не было? Скажешь "нет", не поверю.

-- Нет, Магда, я не скажу "нет".

Гектор задумчиво смотрел в окно на траффик Тверского бульвара; в левой руке -- сигарета, дотлевшая до фильтра. Официантка принесла телятину; деликатно поменяла пепельницу; Гектор затоптал окурок.

-- Так в чём же праздник?

-- В том, Гектор, что я избавилась ото лжи. Я просто сбежала.
-- ?
-- Выскочила из постели, оделась наспех поскорее, и побежала по улице. Было поздно, и, надеюсь -- знаю -- что никто меня не видел. А он мне с тех пор никогда не звонил, не писал, не искал встречи. Потому что сам понял, что врал. Может, себе; может, мне; неважно. Скорее всего, по обеим сторонам улицы одновременно.
-- И как же ты это поняла?
-- Да я всегда понимала. Просто признаться себе не могла.
-- Но вот так, сбежать, без объяснений...
-- Объяснения -- кому они нужны? Разве что тем, кто объясняется.

-- И то верно.

* * *

Поднимался рассвет над Тверским бульваром; пара тысяч рублей остались в окрестных магазинах; начали свиристеть птички. Гектор и Магда всё не могли наговориться, выкуривая одну за одной, отпивая снова и снова; по Тверскому бульвару неслись автомобили; прогундел первый троллейбус. Обнялись крепко, поцеловались. И пожали руки так, как только друзья умеют -- чтоб от силы сжатия ладонь свернулась в трубочку, и заболели пальцы.

* * *

-- Ты ведь не предашь.
-- Не предам.

Hector & Magda