Первая

Иногда в сетевых журналах выставляются репродукции картин, изображающих художника и натурщицу (реже натурщика). Мне сразу вспоминаются натурщики, которые позировали нам, студентам художественного института.

Навсегда запомнила первую натурщицу.

Я поступила в институт сразу после школы. Институт был «мужской». Из 18 человек на нашем курсе женщин было только 5. Ребята поступали после армии или после художественного училища, или после того и другого. Володю Б. звали «молодым». «Какой молодой?—изумлялась я— Ведь ему уже 22!» Остальные вообще были, на мой взгляд, «стариками».

 Это был первый курс. Столовой в институте не было, поэтому на большом перерыве мы ходили в столовую расположенного по соседству политехнического института.

Я помню, что после перерыва  мы ввалились в аудиторию, где должны были проходить занятия по рисунку. Глаза мне обожгло при виде обнаженной девушки, стоявшей на подиуме. Тело ярко подсвечивалось двумя лампами на штативах. В этом свете хорошо были видны красные следы на бедрах и животе от резинок рейтуз. На лобке рыжел пучок кудрявых волос. Рыжеватые волосы на голове были стянуты в неопрятный хвост. Вокруг девушки суетился преподаватель, устанавливая ее в нужную позу. Ребята смотрели на натурщицу жадно, как смотрят на женщин молодые самцы.

            Я нашла мольберт и принялась прикреплять на доске лист бумаги, боясь поднять глаза. Преподаватель объяснил задачу: кратковременные наброски углем. Каждый час натурщица будет менять позу. Вокруг рассаживались студенты. В классе повисла тишина. Я повела глазами по сторонам. Ничего, рисуют молча с важным видом. Они привычные: в художественном училище тоже рисовали и писали «обнаженку». Я начала размещать фигуру на листе, но получалось как-то плохо. Я просто стеснялась поднять глаза на эту бесстыдно стоящую деваху.

 Через час первые чувства схлынули, я принялась за работу. Лицо у девушки было обиженным. На перемене она накинула халат и прошлась между мольбертами, разглядывая рисунки. Я смотрела на это явление из неведомого мне мира. Что заставило эту молодую девушку позировать перед студентами? Деньги? Неужели трудно найти другую работу? Это был конец 60-х. На заборах висели объявления «Приглашаем на работу». Заводы, стройки, разные предприятия зазывали к себе.

 На второй перемене девушка почему-то разоткровенничалась и поведала, что она работала в цирке, но в силу каких-то интриг вынуждена была уйти. Говорила она отрывисто, не все причины были ясны, выражение обиды не сходило с ее удлиненного лица с полными губами, светлыми навыкате глазами.

Потом я привыкла к натурщикам, к их обнаженным телам. Это были объекты для изучения и оттачивания мастерства художника.

 Сысоич

 Сысоич был натурщиком «со стажем». Его изображения красовались на рисунках и картинах студентов, которые учились лет за 10 до нас. Он был похож на мужичка с полотен передвижников. Темные волосы на лысеющей голове, клочковатые усы и такая же борода. Круглые живые темные глаза, нос картошкой. Такой крестьянин из 19 века, ему бы на земле жить, а он тут смирно сидит голый на стульчике. Даже набедренная повязка у него была профессиональная: тряпочка, прикрывающая гениталии, на тесемках. Сысоич не балагурил, сидел молча. Отсидев положенные часы, Сысоич надевал ватные штаны, телогрейку, сапоги или валенки (по сезону). Как-то встретила его в институтском вестибюле с валенками, обмотанными газетами и перевязанными бечевками, чтоб газеты не свалились. Студенты посмеивались, спрашивали, зачем обмотал валенки бумагой.

— Чтоб не снашивались.— Коротко и серьезно объяснил Сысоич.

Он ходил с палкой и кошелкой, набитой газетами и бумагой. Увидит где-то листик или газету,- цоп её- и в кошелку.

 Помню, как-то стояла у окна в коридоре со знакомым студентом. Мимо с деловым видом спешил Сысоич. К валенкам веревками привязаны газеты, в руках кошелка с газетами.

— Вот чудак!—Сказала я— Чего он фокусничает? Сумасшедший, что ли?

— Он сидел в лагере, а потом вышел.— Спокойно сказал мне парень.

И  я, мало что зная о лагерной жизни (тогда еще не читала ни Солженицына, ни Шаламова), вдруг почувствовала, какой жуткий опыт выживания стоит за этими бечевками, ватниками, газетками, за этой немногословностью.

Полководец

Начало 70-х.

Одно из курсовых заданий- рисунок мужской фигуры, стоящей на высоком подиуме. Рисунков должно быть несколько, с разных точек.

 Преподаватель поставил на подиум мужчину лет 40 – 45. Щуплая сухощавая фигура с потемневшей кожей на костистых коленях, ступнях, кистях рук. Мужчине дали длинную швабру и поставили его в гордую римскую позу. Низкая линия горизонта, взгляд на натурщика снизу придавал фигуре дополнительную монументальность.

Часов рисунка было много. Работа у меня продвигалась успешно, натурщик позировал хорошо, поза устойчивая, студентам не приходится раздражаться потому, что натурщик не меняет свое положение.

Мы привыкли к «полководцу», заговаривали с ним, а он иногда что-то изрекал. И вдруг ошеломительный монолог. Полководец разоткровенничался. Раньше (скорее всего, это были 40-50-е годы) он работал в органах. Натурщик с упоением рассказывал, как пугались люди, когда он со товарищи приходил ночью арестовывать кого-нибудь. Как в сорочке выскакивала жена арестовываемого и падала на колени, обнимая сапоги «полководца». Как дрожали владельцы (или директора?) пивнушек или забегаловок, когда к ним в заведение заходил отряд. Мне трудно было тогда уяснить хвастливую исповедь «полководца». Наверное, он служил на территории Западной Украины или Прибалтики. Потому что какие после войны в России или на Украине таверны или кабачки?

 Ему, какому-то мелкому офицерику, предлагали девочек и выпивку. А главное, перед ним тряслись от страха. И упоение властью осталось для этого человечка самым восхитительным воспоминанием его жизни. Притихшие студенты молча рисовали мосластую фигуру со шваброй.

Дед

Дед был колоритен. Ему уже давно стукнуло за 70. Казацкие длинные усы, крепкая приземистая фигура, в руке суковатая палка, на голове папаха. Деда обрядили в украинскую вышитую сорочку, усадили на стул, накинули на колени драпировку, а в руки дали глиняный расписной куманец.

Дед задремывал, голова периодически падала на грудь, но кувшин он держал крепко. Студенты вскриками будили дедка. Он встрепывался, покрепче усаживался на стул.

            В институт приходилось добираться долго, трамваем. Однажды в трамвае я увидела деда. Он тоже ехал в институт. Дед сидел у окна, я стояла в проходе. Вдруг увидела в вагоне девочку из параллельного класса. Валя подвинулась поближе, мы разговорились. Валя поступила в политехнический институт, а значит нам было по пути. Незаметно в разговорах доехали до центра. Тут нужно было сойти и перейти на другую трамвайную линию, чтобы проехать еще три остановки до института. Художественный и политехнический располагались по соседству.

 Я продвинулась поближе к выходу, Валя стояла за мной, а за Валей кряхтел дед. Повернув голову вправо, я увидела, что лицо Вали заметно изменилось. Глаза вылезли от удивления, щеки раскраснелись, Валя задергалась, завертела головой. За ее спиной сияла розовощекая усатая физиономия с папахой на лысине.

Мы выскочили из трамвая, Валя подхватила меня под руку и потащила в переулок, ведущий вверх, на Пушкинскую, к трамваю.

— Ты чего?— Спросила я.

— Представляешь, зашептала Валя,— дед в трамвае меня за попу хватал!

—Да он же совсем старый! Даже по морде дать неудобно…

— Я его отпихивала, а он опять лезет!

— Вот козел! Он у нас в институте позирует. Ну, не ожидала!

Мы шли быстро, но дед с палкой шаркал сзади, не отставая. И зачем ему палка?

Разные

Ей было где-то под 40, но выглядела она хорошо. Крашеная блондинка с розовыми губками. Ей выдали одеяльце и простыню. Она постелила одеяло на низкий квадратный подиум, накрыла его простыней, сняла розовый стеганый халатик и тапочки с розовым пушком, и легла, грациозно изогнувшись.

Для меня всегда было загадкой, что толкает женщин работоспособного возраста на эту работу. Может, кому-то нравится, когда на твое тело, открытое всем взорам, пялятся 18 пар глаз? Натурщица пришла в институт с определенной целью: найти мужа. И нашла. Мальчику было чуть больше 20.

Это был последний курс, аудитория находилась на мансарде, под крышей. Студенты зачастую работали дома над дипломами. В аудитории коротали время ребята, решившие не снимать квартиру. Общежития у института не было. Правда, какой-то вуз выделил несколько комнат для студентов – художников в своем общежитии. Но вольная жизнь на мансарде была гораздо привлекательнее. Из аудитории дверь вела на чердак, где можно было посидеть за бутылкой и поговорить об искусстве. А потом сладко уснуть на широком подиуме, на одеяльце и простыне, подкладываемых под натурщицу.

Натурщицу звали Любой. Она казалась мне старухой, хотя ей было чуть за 50. Но весь ее вид говорил даже мне, непросвещенной девочке, о бурно прожитых годах. Крашеные перекисью волосы с темными корнями, металлические зубы, рот, измазанный ядовито-фиолетовой помадой, зеленые тени вокруг глаз, старое тело с обвисшей грудью…

И все время выражение обиды на лице. А у меня такое чувство, словно я виновата в ее нескладной жизни.

Голову этого старика мы рисовали в различных ракурсах: сверху, прямо, снизу. Старик был навязчивый и суетливый. На переменах он подкатывался к моему мольберту и расспрашивал у меня все, что можно узнать: где живу, кто родители. Ребята на курсе посмеивались, а я при виде приближающегося старика, старалась сбежать куда-нибудь подальше. Лучше всего, в туалет, туда хоть не зайдет.

Однажды он принес на урок белые капроновые чулки и принялся с жаром уговаривать меня их купить. Пора было уже приступать к рисунку, но натурщик не спешил на свое место. Он развернул чулки перед моим носом и рассказал, что жена их купила, но они не соответствуют возрасту жены: слишком уж модные и молодежные. Однокурсники с любопытством слушали этот монолог и наблюдали, как я стараюсь увернуться от этого приобретения. Но старик вцепился, как клещ. Рекламная речь натурщика была бесконечна. Сейчас с такой же горячностью рекламируют по телевизору кухонные ножи.

Ребята уже откровенно смеялись.

Чтобы прекратить цирк, я вытащила из кошелька деньги и сунула их старику. Он торжественно с наилучшими пожеланиями вручил мне ненужные белые чулки и уселся на свое место c чувством исполненного долга и с видом человека, сумевшего меня осчастливить.

 В этот день пришлось пообедать только стаканом чаю и булочкой.