Совсем крохотные, почти без шерстки, мягкие, слепые и скользкие – еще недавно они с трудом и муками выталкивались из утробы, сейчас же заметно постаревшая, вальяжная мать чутко отдыхала в тени, подгребая их в самое безопасное место, к груди, в тепло, под защиту бесспорных клыков и мертвой хватки... Изнеженные, несведущие, быстро дыша, они синхронно сосали молоко, едва скуля от нового чувства – удовольствия, близким теплом отдавался нежной, свежей шерсти слегка приоткрытый материнский глаз... И с молоком сквозь только-только сформировавшиеся нервы в маленькие головы входила звериная страсть в вперемежку с расчетливостью, любовная нежность и вражеский готовый оскал, умение бегать трусцой, знания о запахах лучшей пищи, мокрая вода и убивающее солнце, умение укрываться и молниеносно нападать, загонять в угол и с упоением перегрызать глотку добыче, а затем игриво покусывать за ухом и, скалясь, сыто, отстраненно улыбаться своим...

              Каждый новый день приносил новые возможности, новые способности так и лезли в них, не давая передышки от постоянно разрывающихся  в головах снарядах «Теперь я твой. Попробуй меня».  Они ходили в полуприсест, могли чувствовать почти все – молчали только глаза, но ведь нос давая куда более красочные картины округи; теперь они говорили и понимали друг друга, а улыбка с кормилицы не сходила весь день – как всё же прекрасно у неё получилось!..

            «…Но мы пьем дешевый сок для детей, именно из-за него мы такие беспомощные и слепые…» - сказал однажды утром самый маленький из приплода, тот, что с полностью смоляным ухом. – «Но я слышал, что там, глубоко внутри кормилицы, есть куда более важный, полезный для нас, самый вкусный сок. Выпивший его мгновенно становится сильным, как она! И сразу же открывает глаза!»

            Большего и не надо было – братья влезли на шею матери-волчице и принялись царапать закаленную кожу своими крохотными, но чертовски острыми лезвиями так быстро и незаметно, что, казалось, это просто игра… Мать улыбалась, иногда подталкивая сползавших обратно на шею своими грациозными пепельными лапами – мальчикам нужны мужские игры. Пусть… Она видела их большими, стройными, кучной стаей, неотразимым клином из рассветного тумана – прямо в бегущие силуэты с оранжевым солнцем в фоне. Как же могло быть иначе? Она еще насмотрится на них, тихо поскуливая в попытках сдержать переполняющий восторг…

            Было уже поздно, когда она заметила, что произошло – глаза скосились набок и отказывались двигаться, лапы могли только беспомощно перебирать в чем-то вязком, темном, резко обесцвеченном пропавшим с неба светом, язык с трудом передавал недоумение и плач от собственного бессилия, личного непонимания, несхождения концов, восклицательных знаков, которые никак не вязались в узел, но все-таки опустошали её с каждой секундой всё более... «Шлеп» - черноухий разжиревшей пиявкой отвалился от шеи, скатившись прямо по продолговатой морде, слизав шкурой последнюю слезу, и обездвижено упал. «Как?» - и мысли стали чем-то запредельно далеким. Следом за головой послышались шлепки других «пиявок»… «Зачем?» - и картинка навсегда пропала.

            «Сока» для них оказалось слишком много и чересчур рано, но сосательный рефлекс было не остановить. Маленькие тельца просто не стерпели силы нового, лучшего напитка, отключив остановившимися сердцами разрывающиеся мозги. Запахи смерти поднялись тут же, мгновенно и слились в общий, давящий, распластывающий, дробящий… Но был еще один, казалось, выжидавший, спокойный, более близкий, аккуратный, но вместе с тем нестерпимо слабый и незаметный. Чудилось, он стоял и глядел на подымающиеся духи её наказанного жадностью помета, а затем с горькой досадой, смешанной с бледным, едва ощутимым разочарованием, влез ей в ноздри… Что-то волчье и чересчур женское... И все запахи исчезли насовсем.